Бремя
Шрифт:
Несса промолчала, ей неожиданно захотелось уйти, высвободиться из этой неестественной ситуации и не хотелось отвечать ни на какие вопросы. Она едва не закричала: «Убийца ваша дочь, убийца и убила дорогого мне человека, а я вот сижу тут перед вами и, что здесь делаю, на что надеюсь?!»
Но мгновение то скоро прошло, и через минуту Несса ответила спокойно:
— Разыскала, потому что у Робин никого нет, и она сейчас нуждается хоть в ком-нибудь, нуждается в вас, наверное...
Озадаченная Камилла теперь вглядывалась в Нессу и думала про себя, что век прожила, а не знала, что можно вот так бросить свои дела и приехать в загородную тмутаракань к чужой старухе, чтобы сказать, что брошенная ею еще ребенком дочь нуждается в ней.
— А ведь ты бы красавица была, если бы не рубцы, — посочувствовала она вдруг, сменив тему,
— Ну, мне пора, — заторопилась Несса, набросала на конверте маршрут автобусов до тюрьмы и поднялась. — Пятница и суббота — дни свиданий. Всего вам доброго, мэм.
Она вынула из кармана оставшиеся от поездки деньги, положила их на стол, слабо улыбнулась и вышла.
Старуха смотрела ей вслед, и когда дверь закрылась, поплелась в пустой грязный угол и тяжело опустилась на тощие колени, так часто она теперь наказывала себя за прошлое. Ей вдруг вспомнился один из самых жутких дней ее запойной жизни, мучивший жестоко в непродолжительные минуты трезвости, то, как она сидела на скамейке в маленьком парке неподалеку от своей квартиры, где и обычно сиживала в угарном ступоре, как показалось, что кто-то окликнул ее истошно, нечеловечески, и она оглянулась, наполовину очнувшись, но ничего в темной пустоте аллеи не разглядела, кроме нескольких кривых каракуль оголенных деревьев, а когда вернула голову в прежнее положение, то увидела, что перед нею стояла девочка — некрасивая, с опухшими, опущенными веками глаз, из-под которых текли мутные, тяжелые слезы. «Пойдем, пойдем домой! — тянула девочка за руку, и, всмотревшись пристальней, Камилла узнала (и даже от неожиданности тогда отпрянула) в ней свою дочь Робин, бывшую вроде только вчера младенцем, едва начавшим ходить, а теперь — вот стоит перед ней самостоятельное, несчастное существо и просит о чем-то недетским, страдальческим голосом: «Мама, мама, пойдем домой! Мне страшно одной!». Девочка продолжала ее теребить, и тут Камилла осознала в неописуемом ужасе, что в беспробудном пьяном улете пропустила несколько лет своего существования, как будто их и не было, пропустила и то, как подросла дочь, пропустила детство ее, и детские муки, и одиночество и с этим душераздирающим осознанием в проблесках забитой совести поднялась и, ведомая плачущей Робин, пошла за ней, превозмогая хмельную качку и головокружение.
Вспомнив все это сейчас, старуха завыла — сухо, без слез, отчаянно и дико, как воет одинокая волчица в лесу, загрызшая в ярости своего детеныша.
* * *
Забрав вещи в гостинице, Несса вернулась в город. До встречи с Питером на Пен-стейшен оставалось два с половиной часа. Не теряя времени, она поторопилась в церковь успеть на вечернюю службу.
И ангелы, и святые, и прихожане уже были там. Она преклонилась пред Христовым Распятием, чувствуя, что слабеет, что день утомил ее до предела и до предела оголились ее нервы. «Господи, как я устала, как устала, дай сил...» — произнесла она, и внезапно будто теплая волна приподняла ее, обострилось зрение, словно вышла она из темной комнаты на свет. Понадобилось несколько минут, чтобы привыкли глаза. И постепенно все вокруг обозначилось осмысленно, отчетливо. Грузная женщина, зажигающая свечу, грустный юноша с опущенной головой, оставшийся у порога, старик с костыльком, поклонившийся Богородице трижды — стали вдруг близки и понятны. Они тоже устали, у них тоже проблемы и конфликты внутри. Мы все устали, и у нас у всех проблемы и конфликты внутри. Но, Слава Богу, есть Утешитель... Алое с позолотой сияние потоками лилось с потолка и стен Храма, отражая присутствующих в блеске лучей и облагораживая их. Ванесса подумала, хотя не столько подумала, сколько ощутила, но и не ощутила даже, а познала крепнущим духом, что этот прекрасный свет резонирует и сообщается с чем-то возникшим в ней самой, тоже необычайно светлым и неизреченным. Как долго она искала этого сообщения и соединения! Усталость вдруг прошла, и, как в расчищенном от мусора ручье, пробились наверх свежие струи новых сил. Куда теперь пойдет она? Что сделает с этой силой любви, которая отныне в каждой клеточке ее, в каждом вдохе и выдохе?
«Да что это я о себе? Господи, как же Ты устал!»... — припала она ко Кресту. И, спохватившись, поспешила, взяла алавастровый сосуд и встала, плача,
позади у ног Господа, и омыла их слезами и умастила миром — смирением своим...Глава 37 «Письмо к райской серне»
«Дорогая серна! Пишет тебе одна из тех, кто лишил тебя рая, кого убоялась ты и о ком потом скорбела. Пишет, не желая оправдаться, но в надежде на прощение. Это из-за меня темная роса печали потекла в твоих венах, и по моей вине, напуганная и загнанная, ты пережила ужас потери бессмертия.
Но я не всегда была жестокой и равнодушной к участи серн. Напротив, как и ты, я родилась доброй и нежной. И тоже помню, припоминаю землю райской планетой, а себя — счастливым ребенком на ней. Все, что окружало меня тогда — любовь близких, сады, колодцы, реки — и не могло не принадлежать ничему, кроме рая, настолько изумительным и чистым являлось. Казалось, что радости нет конца, как нет конца человеческой жизни, и вечность — прекрасное ее продолжение.
Через дорогу от нашего дома простиралось виноградное поле. Оно хранило тайну, а мой Дед охранял его и часто брал меня с собой в объезды, которые случались и по нескольку раз в день.
«От кого вы оберегали виноград?» — спросишь ты.
И я скажу по секрету (почему-то об этом всегда говорится по секрету): «От людей, одержимых бесами...».
* * *
— Деда, а почему люди от них не защищаются? — спрашивала я.
— Как же — не защищаются, Иванка? — ласково отвечал Дед и вздыхал при этом так тяжело, будто вспоминал, как сам боролся с ними в схватке. — Многие пытаются... Иногда целую жизнь пытаются, но в том-то вся и штука, что главарь их — очень силен, ой как силен...
— Сильнее человека?
— Да, Иванка. Сильнее многих людей... Хотя не сильнее некоторых. Есть такие, которые победили его...
— Деда, а ты его видел?
— Видел, Ваня, не раз видел.
— А какой он?
— Он-то? Хитрый, гордый... И людей делает такими же.
— А что такое хитрость, Деда?
— Это, Иванка, когда кто-нибудь хочет, чтобы только ему было хорошо, а другим плохо, и ради этого на любой обман идет.
— А гордость? Что такое гордость, Деда? — Это когда кто-нибудь думает, что он сам по себе существует, без Бога. Думает, что все, что у него есть, всего сам добился, без милости Божьей. Гордость люди от того главаря переняли, потому что он первый гордым стал, и потому с неба упал к нам, сюда, и нас стал губить.
— А что сначала он был не гордый?
— Нет, сначала Бог создал его добрым и лучезарным. Он наделен был небывалой властью и свободой, и красотой. Но не выдержал. Решил, что со всем этим он и сам может Богом стать. И восстал против Создателя своего. И почернел сразу же, мелькнул, как черная молния, сорвался и мечется теперь по земле, и людей искушает. Гордый человек — лучшая пища для него. Без гордых он бы уже давно иссох и помер.
— Деда, а те люди, которые победили его? Как они победили?
— Молились много, Ваня, и всех любили.
— И я всех на свете люблю, Деда. Но, знаешь, тебя почему-то больше.
— И я тебя очень люблю, внученька. Больше всех на свете люблю...
— А ты, что, Деда, того, гордого главаря, тоже победил?
И Дед усмехался:
— Теперь победил, Иванка. Теперь, надеюсь, победил...
— Потому что молился?
— Потому что молился... И еще, знаешь почему? — уже совсем весело говорил Дед, — потому что ты у меня есть. С тобой мне ничего не страшно...
— А мне с тобой!
То был рай, дорогая серна, сущий рай.
Но однажды утром солнце не взошло в моих глазах. Пришел человек, один из тех, одержимых, и потоптал поля, помрачил небо и вырезал виноградники. С того дня страх поселился во мне (я боялась засыпать и мне жутко было просыпаться), и вместе с ним — странное чувство, будто что-то важное ушло от меня, будто меня тоже, как поле, опустошили. Забыв совет Деда — молиться, я прятала то смутное ощущение, пока не загнала его глубоко внутрь, пока незаметно для меня самой оно не перешло в горделивое страдание. Знаешь, серна, в человеке все пропитано гордостью, даже страдание. Не снесенное Богу, оно разделяет, разделяет, так из маленькой трещины образуется бездна. Потом, чтобы преодолеть ее, нужны крылья, нужно научиться летать, нужно чистое сердце, нужно легкое, не отяжеленное страстями тело, нужен свет...