Британский союзник 1947 №38 (271)

Женский голос сказал с озлоблением:

— Где ж я столько жратвы достану?

— Пожарь-пожарь, — сказал, кажется, Хромой. — Однова-то не объедят тебя, чай... Да «Ваньку-вихляя» достань.

В сенях было темно. На скамейке белело ведро с водой. Колыхался в нем черпачок, позвякивая ручкой о дужку. Вторая дверь, в хлев, была открыта, и в лунном свете через отворенные ворота была видна фигура Кроваткина, распрягающего лошадь на дворе. Олька, похожая на свой узел, сидела все еще на подводе, точно спала. За двором начинался погнутый забор и те же осинники, которые тянулись всю дорогу по обе стороны тропы. Светлая полоса, пробиваясь сквозь крышу, легла через хлев, через настежь отворенные ворота, через колючие верхушки частокола.

Четко выделялись в глубине хлева гладко оструганные жерди омшаника и головы овец, вытянутые к потолку, застывшие в каком-то голодном ожидании. И эти овцы, прижавшиеся друг к другу, заставили невольно вспомнить свою избу, свой хлев и омшаник, такой же, в углу. Вот вышла мать, надергала охапку сена с повети, сунула ее в ясли... В старенькой шубе, в валенках, окутанная в платок, одинокая и печальная. Неужто он больше не увидит ее?

«Бежать, — опять сказал сам себе. — Будь что будет».

Розов подошел к ведру, зачерпнул в ковш воды, стал пить с наслаждением, медленными глотками. Позади незримо возвышался Мышков, покашливая глухо — половицы ныли под его сапогами.

Из глубины избы донесся голос Срубова:

— Симка не был? Должен быть с пироксилином да патронами.

«Пироксилином и патронами, — отозвалось в памяти Кости. — Где они берут этот пироксилин и эти патроны?»

— Нет, не приезжал, — ответил Хромой. — Вот только связной ваш дед Федот... Спит за печью на тюфячке... А то и не спит. Дохтел только что.

— Давай тогда деда Федота, — обрадовался Срубов, закричал: — Эй, дед Федот! Ну-ка, подымайся. Глянешь тут на одного варнака.

И сразу перед глазами выросла сушилка, испускающая пепельный дымок, старик, жующий кусок хлеба, его медленный неохотный голос: «Разве ж разберешь, кому чего надо».

А еще никульский базар, рука Овинова в бурой соломе подводы и спина старика... нет, не старика, а грузчика. Кажется, клади на эту спину шесть пудов — не охнет, не согнется дед Федот.

Дед Федот. Связной... Между бандой и Филиппом. Он, Филипп... невысокий, плотный, неразговорчивый. Вон как в трактире шмыгнул. Точно мышь...

— А ну, заходи, — кивнул головой Розов. Он бросил черпак в ведро и первым нырнул под низкую притолоку.

Костя резко развернулся. Отливающее синевой лицо Мышкова хряснуло от удара кулака. Бывший офицер без звука, ошеломленный, обрушился на скамью. Ведро с водой гулко бахнулось о пол, хлынула вода. А Костя уже мчался мягким, заваленным навозом двором на Кроваткина. И если бы тот вцепился в него или упал под ноги — не ушел бы далеко. Но бывший лошадник растерялся: бросил хомут на землю, нагнулся было к подводе за карабином и с диким воплем полетел на изгородь, сбитый сапогом. Затрещали сохлые жерди. Вот Костя поскользнулся в луже, поехал и тут же, согнув голову, бросился в кусты осинника. Хлестнул первый выстрел. Оса... Он стоял на крыльце. Еще выстрел, другой. Это уже Розов из маузера.

Осинник загудел от звонких в ночной тишине звуков. Сзади затопали с руганью. На мгновенье задержался — наконец-то и в его руке оружие. Вскинув кольт, выстрелил в темноту кустов. Сзади затихло — наверное, преследователи опешили, обнаружив у кузнеца оружие. Потом закричал кто-то, кажется, Оса:

— Давай, Павел, зайди сбоку. У этой сволоты пистолет.

Тогда Костя опять кинулся вперед, хотя знал, что бандиты будут стрелять по хрусту веток, по топоту. Но раздался лишь один выстрел. Пуля свистнула где-то в стороне, и все стихло. Будто бандиты разом осели в болотной трясине. Костя несся по этой же тропе, которой шли к реке недавно, не останавливаясь и не оглядываясь. Лишь взобравшись в гору, увидел небольшой бочажок, задержался. Опустившись на колени, пил долго и жадно. Вытерев губы, оглянулся. Внизу, по реке, плыла лодка. Вот она засветилась, заблистала светлячком. Тут же, скользнув в тень от берега, почернела, точно сгорела в невидимом пламени, обуглилась.

9

Он больше бежал, чем шел, хотя надобности в этом уже не было — бандиты на том берегу разлившейся реки, в лесах. И все же неведомая сила гнала вперед. Ветер приближающегося утра леденил его потное лицо. А когда показались серые, разбросанные беспорядочно на буграх, запутавшиеся в жердях изгородей избы — ожили петухи, а вслед за ними взвыли псы, захлопали дружно калитки. Он подумал, что это так чутко уловились людьми и животными его шаги. Но, подойдя ближе к Ополью, заметил въезжающий в проулок, возле избы Ольки Сазановой, отряд всадников и понял, что это Колоколов со своими волостными милиционерами. Наполнившая душу то ли жалость к самому себе, то ли радость, заставила остановиться. Тело содрогнулось от прилива озноба, на глазах взбухли слезы. И чтобы прогнать этот озноб, эти невольные слезы, он ступил через тропу и плотно прижался к ольхе, охватил руками ее бородавчатый, заросший мхом ствол. Вдыхая сладковатый гнилостный запах коры, забормотал, как во сне:

— Да как это ты, Федор Кузьмич? Или сказал кто? Или же сам догадался, что худо приходится сотруднику из губрозыска?

Но тут же, застыдившись, оттолкнулся с усилием от ствола. Вытер лицо ладонями и торопливо пошел в улицу деревни, навстречу милиционерам. Они увидели его тоже, окружили со всех сторон, глядя с изумлением. А он оглядывал их.

Вот Санька на каурой лошади, у которой белая звезда на лбу. В седле еще больше неуклюжий, как мешок с картошкой. Вот выставил вперед ногу в желтом сапоге Федор Кузьмич, вглядывается молча в Пахомова из-под козырька островерхого шлема с пятиконечной звездой. Рядом с ним рослый парень в шинели — не иначе как Александр Вьюшкин, женившийся на какой-то Дашке Кропиной из Никульского. Поодаль бородатый фронтовик Самсонов, за ним с винтовкой наготове прищурившийся, точно собрался вскинуть ее, паренек, совсем мальчишка. Не иначе как тот самый Гаврила, который хлещет метко по птицам, на удивление начальнику волостной команды.

Стрелка вдруг двинулась к Косте, побряцала уздечкой, точно сказала что-то этим звоном. Костя засмеялся, выдавил с хрипом:

— Глянь-ка, Федор Кузьмич, только раз всего ездил я на ней, а помнит. Умная лошадь...

Вот теперь Колоколов обрел язык. Он спрыгнул с лошади, подержал Костю за рукав, как удостовериваясь, что он ли это, Пахомов, или его тень.

— Так как же это ты? Будто бы банда повела тебя к Симке Будынину на смотрины.

— Повела, — ответил, криво усмехаясь, Костя, — до Аксеновки... К Хромому. Надо его брать, «темняк», видно. А там я Мышкову по морде да через хлев. Кроваткина сапогом и за кусты. Вроде бы цел... Только вот банда опять ушла. На ту сторону, на лодке. Заново искать придется... Вы-то как узнали? — спросил он в свою очередь.

Колоколов оглядел своих людей, попытался улыбнуться:

— Под Хмелевкой Калину мы подстрелили. Да еще пятерых дезертиров загнали в сети. Подходим к Игумнову, а навстречу Мурик. Мол, Пахомов велел на Воробьиную мельницу. Коней попоили, товарищ Пахомов, и ходу туда, на Воробьиную. А там пусто. А оттуда тронулись к Ополью, как выезжает вот он, — показал тут Колоколов на Саньку. — Твой знакомый. Говорит, Пахомова на расстрел повели... Ну, мы ходу сюда вот.

— У эстонца на хуторе лошадь взял, — ожил теперь и Санька, до того с разинутым ртом смотревший на Костю. — Гнал ее — как чёрта.

Он свалился неловко на землю, подошел к Косте, пихнул в грудь кулаком.

— А я думал, тебя уже и в живых нет... Эка, лицом-то сразу дошел, что земля, лицо-то.

Он засмеялся с иканьем, а голос был рыдающий.

— Ну-ну, — хмуро сказал Костя, оглядывая милиционеров. — Потише ты, Саня... Вот вдогон надо бы.

Колоколов пошел назад к лошади, вскочив упруго в седло, ответил:

— Искать будем, товарищ Пахомов. Сначала только схороним Баракова под залп. Так Афанасий просил. Он там, в Игумнове.

Глава шестая

1

Снова игумновские крестьяне сидели в этой черной, продуваемой ветрами избе. В сапогах, запачканных глиной погоста, с шапками на коленях, забывшие пригладить лохмы свалявшихся потных волос. Лица у них были печальны и задумчивы, серы и измождены. Прежняя жизнь была для них мучением. Избы толкни плечом — и повалит, как дым, трухлявая желтая пыль во все стороны. Хлеба от худых умолотов — до первых метелей, до михайлова дня. Скот с яровой соломы к концу зимы не стоит на ногах. В природе май — черемуха да сирень, а на столе у этих бедняков редька да картошка в «стукалку», да «обратное» молоко, с которого кровавые поносы. Каша — сначала пахарю. Одежонка у них ветхая, залатанная. На детишках только рубашки, на взрослых зипуны да армяки с дедов, может, еще да с бабок. Разве что по обетным праздникам наденут новые галоши, или же справную поддевку. И утеха в бутылке, или, как здесь величают ее, в «Ваньке-вихляе», в молитвах, в слезах.