Британский союзник 1947 №38 (271)

— Пожалуй что, — согласился Санька. — Может, и гостит у нее Васька Срубов.

Он опять глянул на Костю, добавил твердо:

— Только ты не думай, будто я избавиться от Срубова хочу из-за Груши...

— Думаю я, давно бы тебе надо было к Колоколову на подмогу, — упрекнул его Костя. — Почти готовый агент, а болтаешься.

— Колоколов меня не возьмет к себе, — вздохнул Санька, — он меня недавно оштрафовал за самогон. Для него я шарлатан или тот же турок.

— А Зародов тебя в трибунал обещал, — напомнил Костя, — будто ты за учредительное собрание голосовал... Чуть ли не контра ты.

Санька растерянно посмотрел на Костю, покраснел даже:

— Как вернулся я после тифа в Игумново, к родителям, и ну бы дать мне покой — желтый был, ветер гнул к земле. Поболей тифом, поверишь. А тут Авдеев, наш председатель сельсовета. Вот тебе повестка, Клязьмин, в трудармейцы по указу волкомтруда. Кряжи катать на станцию. Отказался я, говорю: «Вот уж поокрепну». А он — грозить лагерем. Дверью я бахнул, напился и стал по всей улице орать: мол, надо учредительное собрание для изгнания Авдеева, жестокого человека. Всю Советскую власть я не имел под этим действием. А дошло до Зародова, как-то в Никульском на улице повстречал — пальцем погрозил. Ты, говорит, не тронь, Санька, Советскую власть. Да помилуй бог, говорю, Афанасий Власьевич. А было это уже после того, как я все же месяц отбыл на топливных работах. Только и есть что не в лесу, на стволах да кряжах, а в селе, пилил да колол дрова для приходской школы да для фершала...

— Отработал все же, — улыбнулся Костя.

Санька кивнул головой:

— Куда денешься. Помогать надо было... Понимаю, что такое стужа. Одно меня только гнетет, — добавил он, охватив колени, глядя на гудящие струи реки. — Дядька Матвей был у нас в прошлом месяце. В доме сидел. С карабином. А мы с отцом его только в шею вытолкали, а не арестовали. Верно ругался Авдеев. А как его вязать, если он брат матери и она по нему слезами вся изошла. Только, может, дядька это Баракова-то и саданул прикладом по голове. Он может, сколь угодно.

Санька нахмурился — глубже вобрал голову в плечи и стал похож на ежа, которого задел кто-то палкой или ногой. Вроде бы и нос убрал под козырек картуза, а жидкие волоски встопорщились на затылке и вокруг ушей.

— И к Грушке тоже не след было бы вязаться. Раз и верно бандитская любовница. Только нравится она мне и все тут... Сколь не попрекай меня бойцом Красной Армии.

«И все тут», — подумал Костя, вспомнив невольно полукруглую комнату, диван и на нем молодую женщину с печальными глазами. Вот и ему понравилась жена белогвардейца. Понравилась и все тут, и не запретишь сердцу. Так и послышалось — как будто плеснулось с волной: «До свидания, юридические законы».

— Ладно, пошли в Ополье. В гости к Ольге Сазановой.

7

В версте от деревни, они свернули с дороги и по полям, по меже, увязая в липучих пластах, подошли к прогону. Прогон был длинный и узкий, заполнен прошлогодним навозом, порубленным мелко хворостом. Треснувшие жерди опустились к земле, чернели головнями в последних проблесках небесного света.

В конце прогона возвышалась изба. Крыша от невидимой тяжести прогнулась, а «конек», и верно, казался головой коня, взлетающего ввысь, к медленно наплывающим из-за леса седым облакам. Окна в избе были темны, да и вся она казалась пустой. Но стоило Саньке костяшками пальцев постукать в оконные переплеты, как дверь крыльца скрипнула и перед ними появился мальчишка лет десяти в красной холщевой рубашке, коротких штанах, босой. Голова его так бела, что можно было подумать: перед ними старичок, только и есть что бойкий не по годам.

— Батька где? — спросил Санька, приглядываясь к лицу мальчишки.

— А в волости. На базар с лыком поехал... Мать дома, сестренки... Звать?

— Не надо. Скажешь батьке, как вернется, чтобы инвентарь вез в Игумново, в кузню.

Мальчишка улыбнулся — улыбка была насмешливая и какая-то мудрая.

— Инвентарь у нас только лопата да коса... Сами отобьем.

— Ну, все равно скажи.

Санька похлопал мальчишку по плечу, тихо уже спросил:

— Банда в деревне не была сегодня? А то идти нам надо, а встретишь их — разговоров не оберешься...

Мальчишка поскоблил ногой другую ногу, посопел носом:

— Вроде не было, — ответил как-то задумчиво. — Вот Вася Срубов — тот был.

— Это когда? — быстро спросил теперь Костя.

Мальчишка помолчал, опять пошарил ногой ногу.

— Да дня три как... У Ольки Сазановой. Воду ей таскал из пруда. Потом на лавке сидели у дома. Семечки щелкали. Ух, оружия у него! — восторженно воскликнул он тут. — На боку наган в кобуре. Винтовка на лавке. Гранаты на поясе. Петьке Власову дал два пустых патрона. А Никишке Сладкову даже заряженный патрон. За то, что Никишка от батьки табаку ему притащил...

— Вот как, — поговорил Костя. — А может, он и сейчас у Ольки?

Мальчишка замолчал, опять задумался:

— Не могет он быть у Ольки, — ответил все с той же мужицкой рассудительностью. — Уходил когда — сам видел. Энтим прогоном. Винтовка за плечом. И узелок тоже за плечом. Быстро уходил.

— Ну, а может, и вернулся? — спросил теперь Санька. — Тайком.

Мальчишка тут совсем вроде как растерялся. Он вскинул голову, пытливо разглядывая то Саньку, то Костю. Голос его басовитый был теперь робкий и тихий:

— Не могет он быть, чую, — повторил нараспев. — Потому как у Ольки сегодня вечорка. Вон слышите с конца деревни песни поют.

И верно — ветер принес далекие голоса, смех, ругань.

— Ну, ладно, — сказал Санька, еще раз похлопав мальчишку по плечу. — Так все же скажи батьке-то... На всякий случай. Мол, кузнецы были из Игумнова.

Едва они завернули за угол, как сзади, из прогона, послышался сердитый женский голос:

— Язык тебе чего распускать, шкет несчастный. Вот батька приедет, ошпарит тебе задницу вожжами, узнаешь.

— Эх, ты, — огорченно воскликнул тут Костя. — Даже поговорить о банде боятся... Ну, что ж, — сказал он Саньке, — раз не могет быть Срубов, мы тогда заглянем к Ольке. Посмотрим, чем она занимается.

Они двинулись к околице, цепляясь за колья огородов, скользя по глинистым буграм в следы колес, в выбоины.

Избу Ольки Сазановой словно половодьем отнесло от остальных изб деревни. От огорода полого спускалось поле, в низине разрезанное пополам речкой, похожей на черную поблескивающую трещину. За речкой подымались стеной стволы сосен, сросшихся как бы воедино зелеными шапками.

Окна избы «по лицу» смотрели на дорогу. Палисадник был поломан, и кусты акации едва не повалились на узкую тропу, ведущую к крыльцу. На крыльце, на нижней ступени, сидели в обнимку два парня в поддевках и картузах. Ярко белели рубахи. Один из них пел негромко, покачиваясь, точно над зыбкой:

Давай, милка, пострадаем, Редьки с квасом похлебаем, Похлебаем, поглядим, Не харчисто ли едим.

Второй пытался подпевать, но получалось у него мычанье да иканье. Он это и сказал с долей восторга: