Брусника созревает к осени
Шрифт:
– Дак, выходит, вовсе ты у меня большой вырос, Славко? В эдакой-то басоте меня не признают. Всё в ситце да фланельке ходила, а тут шелкатьё. Гли-ко, до чего хороша кофточка!
В пахнущей гниением, затхлостью и клозетом казарме размещалось немало разных людей. Кроме Дунди Березихи и Сенниковых, жил Витька Логинов с матерью. Чистенький, с бантом на шее, он учился в музыкальной школе играть на скрипке. Мать его – медсестра Клара Викторовна – женщина утончённая, души не чаяла в сынуле. Провожая его в музыкальную школу, целовала в щеку или в лоб. И он любил свою мамочку. Обещал учиться на отлично.
Ещё
– Весь день в башке звон от железа. Хоть человечью речь послушать, – объяснял он свою тягу к лото.
От стола неслось стуканье и бряканье лотошных бочонков, и бубнивый голос Березихи выкрикивал:
– Семён Семёныч! (что означало – 77), Туда-сюда (это – 69), Барабанные палочки (11), Дедушка (что значило – 90).
Оказавшийся в выигрыше Гурьян Иванович пускал свою присказульку:
– Лё, лико-лико. А не собраться ли с умом да не послать ли за вином? – и шёл звать Данилыча. Тот, согласившись, долго считал мелочь. – Чо долго? – спрашивал Гурьян Иванович.
– Рука у меня не слушается, – отвечал Чуркин. – Токо гривенника не достаёт до рубля, – объявлял он, наконец.
Гурьян Иванович великодушно махал рукой: сойдёт, с паршивой овцы хоть шерсти клок.
Данилыч был скупердяем. Это знали все. У него в комнате горела только одна лампочка над столом, задвинутым в угол. И та на 25, а может, даже на 15 свеч.
– Не деньги считать, – объяснял он, хотя учитывал, наверное, каждую копейку.
Ходил Данилыч в одном и том же сером пиджаке с засаленным воротом и рукавами, серой выцветшей кепке и лицо у него было какое-то серое, морщинистое, не запоминающееся.
Выпив, он, тыча пальцем в грудь Гурьяна Ивановича, дотошноспрашивал иудистым, притворно ласковым голосом:
– Почему у нас все поголовно картошку садят? Не знаешь?
– Ну, второй хлеб. С войны привыкли, – отвечал Гурьян Иванович.
– Ерунда! Просто не верят люди своему государству, потому что оно запросто обманет. Сколько нас надували? И будем мы иметь в сухом остатке хрен целых хрен десятых. Что Россию губит? Бескультурье! Выпивка без закуски, власть – без совести.
– Лико-лико, а я не знал.
Гурьян Иванович озирался и на откровенность не шёл. Слишком смело резал сосед. Согласишься с ним, а потом греха не оберёшься. Ещё донесёт. Поговаривали, что Данилыч – старик сквалыжный. Пишет анонимки. Приезжал журналист из газеты, чтобы написать фельетон о Березихе, промышлявшей знахарством. Было при журналисте письмо. Наверное, от Данилыча. Но жильцы о старухе плохого не сказали. Так и ушёл газетчик несолоно хлебавши.
Бабка Березиха обо всех всё знала. И о Серафиме Данилыче – тоже.
– Тяжёлым утюгом бог прошёлся по их семье, – поджав таинственно губы, говорила она. – Мать-отец у него с голоду померли, а он гли какой! Никого не любит. Как так жить можно?
Встречались зимой жильцы в основном около
плиты. В общей коммунальной кухне стояли на столах керосинки, а позднее керогазы, около которых хозяйки колдовали с обедами и ужинами. По субботам и воскресеньям зимой и осенью топили огромную плиту.Достаток и бедность жильцов обнаруживались на общей кухне вот на этой широченной, как двуспальная кровать, дровяной плите, уставленной кастрюлями и кастрюльками, чайниками, сковородами, бельевыми баками и даже бидонами. Самые разные ароматы и дымы доносились отсюда в сени. Ольга Семёновна жарила картошку на постном масле, варила картофельницу или кашу. По праздникам – кролика, которого называла «заяц». Мясо было редкостью. Одинокий пенсионер Серафим Данилыч таясь, приносил кастрюльку – ковш с какой-то позавчерашней хлебатенькой, которую обычно варил в своей комнатёнке. Из ковша и ел. Тарелок у него, наверное, не было или он экономил воду, не желая лишний раз мыть посуду.
Клара Викторовна пекла блинчики, делала кексики для Витьки. Зато Елена Степановна жарила чебуреки с мясом, огромные котлеты, пекла пироги. Гурьян Иванович да и сама Елена Степановна любили поесть и имели достаток, чтобы покупать мясо.
Около плиты шли откровенные разговоры, случались самые злые перепалки. Ольга Семёновна от скандалов всегда уходила к неудовольствию Березихи. Березиха, любившая всех судить и рядить, была этим недовольна:
– Хоть бы ты раз поругалась, отбрила кого-нибудь. Дак на тебя бы нападать не стали.
– А зачем? – недоумевала Славкина мать. – На меня и так не нападают.
Березиха была находчива и лиха на язык и вовсе ничего не стеснялась. Как-то выскочил у неё нежданчик. Другая бы умерла от стыда. А эта нашла оправдание:
– Нервы стали ни к чёрту. Износились.
Сенниковы считались зажиточными людьми. Во-первых, у них были две комнаты, по стенам ковры развешаны и даже имелось пианино. Верочка играла на нём, правда, не очень охотно и не очень подолгу. Гурьян Иванович был человек мастеровитый и работал не только в гараже торфопредприятия, а ещё прихватывал на стороне – шабашил кровельщиком, уезжая на заработки в соседние районы и даже в областной центр.
Елена Степановна умела шить модные платья и костюмы, и к ней шли, чтоб принарядиться к свадьбе, юбилею или выпускному вечеру. Конечно, те, у кого было на что наряжаться.
Не станет же заказывать маманя Славке штаны, если ни шерстянки на них нет, ни денег.
Гурьян Иванович был человек с юмором и любил поддеть свою жену. Он не только называл её барыней, но и устраивал розыгрыши. Раз задержалась Елена Степановна 8 Марта на больничном женском вечере. Муж встретил её, держа над головой оленьи рога, посланные братом из Анадыря.
– Что это с тобой? – не поняла Елена Степановна.
– Лё, лико, выросли за сегодняшний вечер, – сказал Гурьян Иванович.
– Как так выросли? – опешила жена.
– Тебя спросить надо. С кем гуляла?
– Ну дурак какой, – обиделась Елена Степановна и замкнулась.
– Лё, сколь велико. Как, пилить будем или топором рубить рогато? – веселился Гурьян Иванович.
Елена Степановна шутки мужа считала глупыми, свирепела, когда тот называл её «барыней». Надолго замолчала. Ему же пришлось извиняться.