Булгаков и Лаппа

«Ночь нарастает безграничная… Тыла нет. И начинает казаться, что оживает за спиной дубовая роща. Может, там уже ползут, припадая к росистой траве, тени в черкесках. Ползут, ползут… И глазом не успеешь моргнуть: вылетят бешеные тени, распаленные ненавистью, с воем, с визгом и… аминь!..

…Да что я, Лермонтов, что ли! Это, кажется, по его специальности? При чем здесь я?

Заваливаюсь на брезент, съеживаюсь в шинели и начинаю глядеть в бархатный купол с алыми брызгами. И тотчас взвивается надо мной мутно-белая птица тоски. Встает зеленая лампа, круг света на глянцевых листах, стены кабинета… Все полетело верхним концом вниз и к чертовой матери! За тысячи верст на брезенте, в страшной ночи. В Хан-кальском ущелье».

«Взяли Чечен-аул…

И вот мы на плато. Огненные столбы взлетают к небу. Пылают белые домики, заборы, трещат деревья. По кривым уличкам метет пламенная вьюга, отдельные дымки свиваются в одну тучу, и ее тихо относит на задний план к декорации оперы “Демон”.

Пухом полна земля и воздух. Лихие гребенские станичники проносятся вихрем к аулу, потом обратно. За седлами, пачками связанные, в ужасе воют куры и гуси.

У нас на стоянке с утра идет лукулловский пир. Пятнадцать кур бухнули в котел…

А там, в таинственном провале между массивами, по склонам которых ползет и тает клочковатый туман, пылая мщением, уходит таинственный Узун со всадниками.

Голову даю на отсечение, что все это кончится скверно. И поделом — не жги аулов».

«Сегодня я сообразил наконец… Довольно глупости, безумия. В один год я перевидал столько, что хватило бы Майн Риду на 10 томов. Но я не Майн Рид и не Буссенар. Я сыт по горло и совершенно загрызен вшами. Быть интеллигентом вовсе не означает обязательно быть идиотом…

Довольно!

Все ближе море! Море! Море!

Проклятье войнам отныне и вовеки!»

3

Увы, море было еще далеко.

Вскоре доктора Булгакова направили в Грозный, из Грозного — в Беслан, запомнившийся тем, что питание состояло сплошь из одних арбузов. Правда, солдаты воровали кур во дворах, варили и приносили доктору.

И вновь перевод во владикавказский госпиталь.

Зима 1919-го, липкая, дождливая, промозглая. Поселили доктора в школе — громадном пустом холодном здании. Но выдавали неплохой паек, платили жалованье и даже денщиком обеспечили — деревенским русским парнем Гаврилой.

На базаре можно было купить все необходимое — муку мясо, селедку. Миша стал печататься в газете «Зори Кавказа». Говорил жене: рассказы пишет, пустяки. Иногда даже давал читать. Она все нахваливала, всему радовалась, а он пренебрежительно дергал углом рта и комкал газету. Но писать не бросал. Только приходил из госпиталя и либо за письменный стол садился чуть не до утра, либо удалялся на какие-то загадочные «дежурства». На жену ноль внимания, словно она пустое место. Тасе надоело повторять одно и то же — даже дров нарубить не допросишься.

В отчаянной злобе сражаясь с топором, она наколола дров сама. Растопила печь и, приготовив обед, с ангельским смирением кормила мужа. Тот ел, читая прислоненную к чайнику газету.

— Наши удерживают Беслан. Интересно, надолго ли?

— А откуда дрова, не спросишь?

— Из лесу, вестимо.

— Сама сегодня надрывалась. Вот! — Тася подняла руку. — Кровавая мозоль. И по колету поленом здорово врезала.

Михаил отложил газету.

— Интересно, зачем здесь у меня денщик торчит?

— Денщик! Прохиндей какой-то. Только и норовит увильнуть. Спрашивает: «Надо что-нибудь, барыня?» — а сам за забор тоскливо зыркает. «Ничего не надо», — говорю. Все равно ничего не умеет. Что твой Лариосик. «Так я в кино пойду?» — обрадовался Гаврила, рот до ушей. «Иди, — отвечаю. — А деньги у тебя есть?» — «Да я так как-нибудь…» Ну дала конечно, на кино, на мороженое. — Она поднялась, собрала тарелки, загремела посудой в тазу.

— Посиди со мной. — Михаил посмотрел на Тасю с мольбой: — Улыбнись! Ну пожалуйста. Я нарублю дров. И денщика поменяю на работящую бабу.

— Не надо мне бабу. Мне бы казачка пошустрее, — вздохнула Тася.

4

Незадолго до тридцать первого декабря Михаил сообщил:

— Мы Новый год в интересном доме встречаем. У казачьего генерала, я тебе про него рассказывал.

Тася порадовалась, что на Рождество так удачно купила подарки и от себя и себе, от Миши. Он о празднике начисто забыл и даже не намекал, что собирается провести вечер дома.

Елок здесь не водилось, только молоденькие сосенки с длинными иголками. Но и такой в их доме не было. Но подарки! Тася, скопившая небольшую сумму заранее, купила Мише хорошие черные тонкие носки к гражданским ботинкам и темный в крапинку галстук. Костюм у него был еще киевский. Его брали в Вязьму, но там он так и не понадобился. В нем Михаил иногда принимал пациентов в своем кабинете, надев сверху белый халат. Ничего, что старый. Отутюжить — и замечательно сойдет. Сукно хорошее, не блестит на локтях и коленях.

Для себя Тася вообще разорилась — купила помаду и пудру. Помада вроде была ярковата, но все модные женщины красили губы такой — «Маки Севильи». А пудра в круглой коробке с камеей на крышке пахла слегка жасмином и поднималась облаком с кусочка ваты, из которого Тася сделала пуховку. Были и духи. Тетка на базаре буквально прицепилась к ней: возьми да возьми — подарок бывшей барыни, парижские, отдаю задарма. Тася увидела знакомый флакон. «Коти»! И цена сносная. Дома, правда, оказалось, что во флаконе вода, чуть разбавленная духами. Так всегда экономия клином выходила.

В рождественский вечер Михаил сильно задержался в госпитале. Пришел поздно, пахло от него спиртным.

— Праздник отмечал? — поняла Тася.

— С коллегами пришлось выпить, — объяснил муж, раздеваясь и показательно зевая.

Тасиным подаркам обрадовался и даже поцеловал ее в щеку. Сказал:

— Ты точно угадала. Пригодится все это на Новый год. В гости к генералу Гаврилову приглашены.

Все и правда сгодилось. Тася сбросила овчинную безрукавку, с дрожью сняла теплые вещи, натянула тонкие фильдеперсовые чулки, старательно заштопанные на пятке, торопливо нырнула в платье.

Нарядное платье Таси было тоже киевское, не последней моды. Но вполне приличное для выхода: темно-синее, воротничок стойкой, с узкой окантовкой кружева и рукава с буфами. На груди хорошо легла длинная витая золотая цепь — подарок матери.

Приблизив лицо к зеркалу, Тася расчесала подстриженные до мочек ушей волнистые волосы, мазнула губы помадой. Оказалось вызывающе ярко. Стерла краску и, подув на пуховку, припудрила бледное лицо.

«Совсем увяла. Мымра какая-то. Вон под глазами тени залегли намертво. Что ж впереди — только старость? — Посмотрела на себя издали, приосанилась, решила: — А ведь совсем неплохо. Просто давно не наряжалась». Щедро надушилась чуть пахнувшей водой.