Булочник и Весна

– Ну а ты у паука в тылу типа Штирлиц? – прицепился я было, но Петя меня не слушал.

Ступив поглубже в покрытый хрустящей корочкой снег, он склонился и начал скатывать ком.

– Липкий! Весна уже скоро. Пойдут продажи, начнётся сумасшедший дом… А птицы-то, смотри, всё летают!

Я взглянул на осыпанное птицами небо. В недоумении, как стая маленьких самолётов, которым не дали посадку, они кружили над своим бывшим приютом.

– Всё живое извели, придурки! – продолжал ругаться Петя, наращивая по спирали свой снежный ком. – Заполняют землю по трафарету, чтобы у человека не осталось пространства для поиска истины. Меня и то слопали! Представляешь, звонит мне Наташка, ученица моя, и говорит: дайте мне ваши «Песни рассвета» Шумана, там, мол, всё размечено, как я привыкла. Отвечаю: Наташк, я все ноты давно ликвидировал. – Как ликвидировал? – Посредством перемещения в мусоропровод. И знаешь, что она мне на это заявила? «Петр Олегович, ну это просто детский сад!» Я чуть не рухнул!

Произнося свою чувствительную речь, он скатывал снег в глыбины и придвигал одну к другой. На поляне вырисовывалось основание крепости. Вздохнув, я взялся ему помогать.

Мы заканчивали класть уже третий ряд снежных булыжников, когда с другого конца деревни поползла и приблизилась к нам старенькая, брусничного цвета машина Тузина.

Не доехав до спуска, Николай Андреич притормозил и высунулся в окошко:

– Приветствую, Костя! Здрасьте, Петр Олегович, давно не виделись! Окапываетесь? А я-то думал, после сегодняшнего «покоса» у нас передышка. Неужто получены новые сводки?

– Присоединяйтесь – расскажем! – не отвлекаясь от снегостроительных работ, отвечал Петя.

– Я бы с радостью! Но меня ждут на репетиции пошлейшего действа. Буду биться, чтобы вместо ста процентов пошлости осталось где-нибудь восемьдесят пять. Как вы полагаете, достойная цель? – Тузин улыбнулся и, отсалютовав ладонью, выехал на ведущую вниз дорогу.

Петя встал, отряхивая перчатки и щурясь на солнце. По выражению его лица и позе было ясно: настроение его пошло в гору.

– Да, а кстати, как наша рыжая страдалица? – обернувшись ко мне, спросил он.

– Петь, ты строй давай! – сказал я. – Вон, у тебя бойницу засыпало!

Однако Петя больше не желал строить. Не удостоив меня ответом, он выбрался на дорогу и потопал на месте, выколачивая из ботинок снег.

– Ну и надули же вашу золушку! – сказал он, не отрывая взгляда от левого фланга деревни. – Почти как меня с музыкой.

– Это чем же?

– Обещали, вестимо, любовь, а взяли кухаркой!

На этих словах, он вышел на середину дороги и, ускоряясь, пошагал в сторону тузинской дачи. Из трубы в зелёной крыше вылетали шелковистые пряди дымка.

Я не знал, как поступить. Сбить его в сугроб и, заработав «красную карточку», быть удалённым из дружбы?

– Ты хорошо подумал? – окликнул я его.

Петя обернулся и миролюбиво сказал:

– Я только столик у них заберу – на реставрацию. Хочешь, пошли со мной? – И по снегу дороги, хрустящему, как мокрый сахар, продолжил свой путь к Ирине.

Когда я, бранясь про себя, доплёлся-таки до тузинского крыльца, в прихожей вовсю шла беседа. Через щель неплотно прикрытой двери вместе со струйкой тепла до меня долетел голос Пети.

– Ирин, послушайте меня, ведь это старинная, дорогая вещь! Я её вам разнёс к чертям и теперь имею человеческое право починить. Так или нет? Меня на днях свели с отличным мастером. Так что даже не спорьте! Убирайте свои клубки и найдите что-нибудь – тряпку, что ли, или полиэтилен, или, знаете, для грядок такой материал чёрный. Есть у вас? Будем упаковывать!

Я обстучал ботинки о половик и зашёл в пахнущую печным теплом прихожую.

Через открытую дверь гостиной было видно, как Ирина, розовая, смущённая, убеждала обнаглевшего конкистадора:

– Петя, это же всё не моё! Я не могу! Это всё Николая Андреича!

– Ну а ваше-то есть что-нибудь? – полюбопытствовал Петя, бесцеремонно перекладывая Иринино вязанье со столика на диван.

– Моё? – Она огляделась. – Ну вот цветы!.. – и повела рукой над подоконником. Там в разнообразных горшочках цвели фиалки – белая, розовая и несколько голубых. И две герани – розовая и белая.

Я покашлял в дверях. Ирина зримо вздрогнула и обернулась.

– А, Костя, это вы!.. – произнесла она с облегчением. – Проходите! А я вот говорю о цветах! – и скользнула взглядом по окну. – Вы знаете, когда не торопясь занимаешься цветами, от них идёт такой мягкий белый свет. Не материальный, конечно, а такой… как воспоминания!

Петя шагнул к окошку и присел на корточки – так, чтобы глаза и уши стали вровень с горшками.

– Вот детей, например, тяжело любить, – продолжала Ирина, становясь рядом с Петей. – И животных тоже. Всё время за них переживаешь. А цветы любишь, но без боли. Когда цветение сильное, я слышу их речь… – задумчиво проговорила она. – Такой невинный лепет: «Тили-тили-тили». Я его, конечно, не ушами слышу, а духовным слухом, умом. Понимаете меня? – спросила она, обернувшись почему-то ко мне.

Я сказал, что да, понимаю – в поэтическом смысле…

– С ними, наверное, не кучей надо общаться, а один на один? – спросил Петя, взглядывая снизу вверх на Ирину.

– Ну да… – улыбнулась она.

Петя встал и, отойдя от окна, прошёлся по солнечной комнате.

– Ирин, покажите мне ещё что-нибудь ваше! – потребовал он, оглядывая пространство. – Мне тогда очень у вас понравилось, со свечами. Но ведь ни черта видно не было!

– Что-нибудь моё? Даже не знаю, – растерялась Ирина. – Вон, Косте мой садик нравится. Или, хотите, покажу вам залу?

Через потайной коридорчик она провела нас на террасу, где в Новый год мы двигали мебель. Там пахло, как пахнет на дачах, когда в первый раз после зимы отворяешь напитанную весенней сыростью дверь.

– Представьте себе, Новый год, тридцать первое! – живо рассказывала Ирина, двигаясь вдоль окон и стремительно отдёргивая занавески. – Николая Андреича нет – у них самый, как они это называют, «чёс». Костя к родителям собрался. В Горенках, на родине моей, у тёти Нади сердце – тоже не приедешь. И я решила – пропадать, так с музыкой! Выволокла мебель, Костя вот помог, получилась зала. И мы тут с Мишей со страху вальсировали! – Ирина встала посередине террасы и огляделась, словно сама не верила в свой рассказ. – За окном – пустота, бездна! Буквально у космоса на ладони! А у нас Чайковский!

– Костя, говорите, помог? – сказал Петя и потрогал дрогнувшими пальцами трещинки на эмали подоконника. – Ирин, а ведь я тридцать первого звонил вот этой скотине! – Он взглянул, растворяя меня в черноте зрачков. – Звонил, плакал ему, как брату, про то, как бы всё я кинул, лишь бы здесь у вас очутиться! Если б он хоть слово сказал – я бы примчался. Играл бы вам хоть всю ночь. Для чего ещё жизнь убил на этот гроб полированный? Только чтобы вам играть!

Вроде бы он обращался к Ирине, но смотрел на меня – сильный и опасный, львиный какой-то Петя.

– Петя, Петя, погодите! Оставьте! – залепетала Ирина, стараясь перехватить его взгляд. – Да оставьте вы! Ничего он дурного не сделал. Лучше скажите, а Чайковский, по-вашему, хорош или нет? Вот почему-то я так люблю его! А может, это наивно? Может, он не так и хорош? Но я под него прямо в слёзы!

Уловка её удалась.

– Ну почему же? – отвлёкся Петя, поймав наживку. – Чайковский хорош. Во-первых, потому что он Пётр! – и, забыв про меня, улыбнулся пленительно. – Во-вторых, у него тоже есть музыка. Нет, не вальсы, конечно… Другое. Мне только не нравится, что он умер от холеры.

– А ты бы от чего предпочёл, Петрович?

Петя взглянул, возвращаясь к отложенной битве.

– По мне, хороших тут только два варианта. Решил, лёг на лавку – и до свиданья. Ну или в бою. Так что нас с тобой, брат, ждёт ещё бой кровавый! – пообещал он и, положив ладонь мне на спину, обернулся к хозяйке. – Ирин, вы простите. Мы с Костей пойдём покурим.

– Ну чего ты взъелся? – сказал я, когда мы вышли на крыльцо. – Ты мозги включи! Как бы я тебя к Ирине стал приглашать на Новый год? Совсем ты сбрендил!

Петя помолчал и вздохнул – широко и облегчённо. Весенний день растворил его злость.

– Хочешь, брат, искупить вину? – сказал он. – Подгони-ка мою машину! А я столик пока отшвартую.

Порывшись в кармане куртки, он достал ключи, кинул мне и вернулся в дом. А я отправился исполнять поручение.

И вот я уже здесь, дожидаюсь. Две сигареты долой. Наконец распахивается дверь, и они грохочут по ступенькам, смеются. Петя – с повёрнутым боком столиком. Ирина без тулупчика, в накинутом на плечи платке.

Привязывать столик к верхнему багажнику не понадобилось. Он прекрасно уместился внутри просторного джипа.

– Эх! Что бы ещё такого наворотить! – сказал Петя, закрыв багажник. – Чувствую могучие силы! Ирин, может, вам чего-нибудь хочется? Ну там с неба звёздочку? Мечта у вас есть?

– О-ох! – рассмеявшись, пропела Ирина. – Мечта!..

– Ну ладно, вы думайте пока насчёт мечты! А я погнал, – сказал Петя. – Не знаю, когда починят. Может, и не так быстро – работа ведь тонкая! – и, простившись с почтительным кивком, сел в машину.

– Ну и я прокачусь! – заявил я, усаживаясь рядом с водителем. – Подбросишь до Отраднова?

Мы лихо тронулись. Ирина, рыжеголовым деревцем замершая на блестящей дороге, уменьшилась в зеркале и исчезла.

Кожаный запах салона, панель со всяческими наворотами – весь этот «модный кабинет», в котором разъезжал теперь мой друг, подействовал на меня раздражающе. Мне захотелось взять Петю за загривок и ткнуть башкой в руль – пусть катится в сугроб вместе со мной и со своей пижонской тачкой. Будет знать, как сбивать с толку провинциальных барышень!

Но каким-то строгим было выражение его лица – ни намёка на самодовольство. В задумчивости он вёз свои дары, как, бывало, возил после концерта музыку – чтобы «перебрать» её дома по тактам.

– Отстань от неё! – сказал я, решив ограничиться простой тирадой.

– Ты не сердись, – проговорил Петя. – Я бы отстал. Я даже постараюсь. Но ты ведь знаешь мою ситуацию… – Он помолчал, удерживая обеими руками руль. Машину вело по снежным ухабам. – Я ведь тебе говорил – вроде всё пошло-поехало, другая жизнь. А, чувствую, нету ничего внутри. Плащ накинут, а под ним – ноль, пустота. А я хочу, чтобы что-то было, – понимаешь?

– Ну а кто мешает? – вскипел я. – Найди себе музу! Что, свободных девушек нет?– Ни одной! – серьёзно покачал он головой. – Ни одной, которая смогла бы компенсировать музыку!

Само собой, я был зол на него, виноват перед Тузиным, но и – тронут! Впервые в жизни великосветскому Пете понравилась женщина с признаками простой человечности.

Рыжая, без маникюра и с семьёй, к тому же не выезжающая из деревни. Петрович вообразил, что от всего этого веет «музыкой».Простившись с ним, я всё-таки собрался и съездил в булочную, но без толку и ненадолго. А когда вернулся, тела деревьев вывезли, и взгляду открылся недурной горнолыжный спуск. Луна освещала долину со всем её безобразием, а на холме в нашей с Петей недостроенной крепости уже залегли солдатики – Миша и пропустивший утреннюю катастрофу Коля. Они лежали на животах и крошили из «калашей» укрепления Пажкова: «Та-да-да-да! Та-да! Та-да-да-да-да! Пиу! Та-да-да-да!»

Часть вторая

33 День рождения

Февраль промчался, как лыжник с горы, и стало ясно, что за зиму я никак не продвинулся к цели. Коробка будущего дома послужила дудочкой зимним ветрам. Сам я кое-как послужил товарищем Ирине и Николаю Андреичу. В булочной, правда, стараниями пекаря Антона и немножко моими обновился ассортимент. Но главная моя цель заброшена, зажата намертво в промёрзшей земле.

И вот ты ждёшь и ждёшь, когда Бог поможет твоему бессилию, и понимаешь уже, что пропал, – как вдруг приходит март. Он не обещает чуда – в нём нет ни Пасхи, ни Рождества. И ничем не намекает на пробуждение, потому что метелен и слякотен. Но вдруг на карниз вспархивает синица – ей поручено известить тебя, что твоё ожидание принесло плод. Пришло время получить это яблоко, или грушу, или очередную шишку – никому не известно, что именно ты заработал.

Не в одной синице, конечно, дело. Март славен тем, что в нём родилась моя дочь. С приближением семнадцатого числа я начал дёргаться. На то были причины. Во-первых, с тех пор как я остался один, семейные праздники превратились для меня в подобие минного поля. Я накатывал на него, зажмурившись: взорвусь или Бог помилует? Во-вторых, надо было придумать для Лизы подарок, а это всегда морока.

Я купил мешок всего в надежде, что хоть что-нибудь подойдёт: пяток меховых зверей, мобильник со всеми прибамбасами, блистательный во всех смыслах рюкзак для юной фигуристки и в придачу – сумасшедше прекрасное платье.

По ряду утаённых от меня причин день рождения Лизы решено было отмечать у моих родителей. Семнадцатого марта в полдень, со всеми дарами, я завалился к ним и застал дым коромыслом. В доме пахло праздничным столом. Солнце било в чистейшие стёкла, возвращая мне детство. Из форточки нёсся воробьиный – не щебет – рёв. Мама драила плиту.

В последнее время из-за постоянного чувства вины за всё, что напортачил, связь между мной и родителями поистёрлась. Но сегодня от отчаяния во мне снова включилась детская вера: мама может всё.

Я вошёл на кухню и спросил совершенно всерьёз:

– Мам, ну и что мне делать?

Мама сразу вытерла руки о фартук и, опустившись на стул, кивнула мне на соседний – садись!

– Костя, сынок, – заговорила она. – Послушай меня. Прежде всего ты должен примириться. Мужчины примиряются с лысинами, женщины – с лишним весом, дети – с разводом родителей. Мы все примиряемся со старостью и смертью. Примирись и договорись насчёт дочери – ты меня слышишь?

– Нет, – возразил я спокойно, хотя и почуял в животе холодок. – Мне нужна семья целиком.

– Ах, тебе нужна семья? – сказала мама, и щёки её слегка покраснели. – Сначала ударился в бизнес, потом – в деревню! Потакаешь всю жизнь своим прихотям, а теперь тебе нужна семья! Максимум, на что ты можешь рассчитывать, – хоть какие-то отношения с Лизой!

Холодок окреп и вырос в солидный спазм – мне почудилось: сейчас я согнусь и рухну – но нет. Выдох, вдох – опять в строю!

– Я не «ударился» в деревню. Я строю новую жизнь и перетащу их в неё.

Мама собралась мне возразить, может быть, даже полотенцем по физиономии, – так яростно сжался её кулак. Но, видно, навалилась тоска, и на гнев не хватило силы.

– Чёрт тебя подери, Костя! – сказала она устало. – Ты хотя бы в состоянии понять, что своим тупым упрямством можешь лишить меня внучки? – и, поднявшись со стула, принялась за дела.

Я бросил взгляд в прихожую – там висела моя куртка, и с ботинок уже натекло слякоти. Секундное дело: раз – и исчез! Но краем глаза я видел, как дрожат, перекладывая в салатник огурчики, мамины руки. Так туго, так медленно до меня доходило, что я связан с кем-то ещё и не могу убегать всякий раз, когда мне этого хочется.

Я сказал маме, что постараюсь держать себя адекватно, и достал сигареты – будешь? Моя мама курит по праздникам.Мы продымили с ней всю стряпню и сошлись уже на том, что на лето надо будет непременно требовать Лизку в деревню, как вдруг – точнее не вдруг, а вовремя – затрубил дверной звонок. Мама сунула в рот петрушку зажевать табак и помчалась открывать, а я тщательно – секунд двадцать – тушил свою сигарету и вышел, только когда мои пальцы стали серыми.

Первые мгновения встречи припоминаются мне с трудом. Память, стерев приветствие Майи и поцелуй именинницы, сберегла одного Кирилла.

Не переступая порог, он поздоровался с родителями, переглянулся с Майей и, как-то горестно касаясь ладонью виска – словно прикрыв глаза от бокового солнца, вышел. Расталкивая вновь прибывших, я рванул за ним на лестничную площадку.

– Да ладно, останься!

– Побудьте своей семьёй, – отозвался он, не оборачиваясь, и поскакал вниз по лестнице.– Кир, да ты у нас щедрый! И справедливый! – крикнул я, склоняясь через перила.

Не могу сказать, что мешок подарков произвёл впечатление на Лизу. Вежливо улыбаясь, она распотрошила его, примерила платье и, сложив всё в кучу, села рядом со мной на диванчике. Припомнив «домашние заготовки», я взялся рассказывать ей о булочной, о наших новых – но безупречно старых – вяземских пряниках и об Илье, который достроит дом, где начнётся у нас у всех счастливая жизнь.

Лиза робко мне улыбалась. Она знала, конечно, что ничего этого не будет, но опасалась моего сумасшествия и помалкивала.

На кухне, куда я пришёл покурить, мама набросилась на меня:

– Костя, что ты треплешь девочке нервы? У Майи хорошие, хорошие отношения с Кириллом! Нет никаких оснований рассчитывать, что она вернётся! Тебе надо думать о том, как нормально общаться с дочерью!

Я не стал возражать, а взял банку из-под горошка и ушёл докуривать на лестничную площадку. «Кирилл – курил» – навязчиво рифмовалось в башке, и бродила досада на маму, посягнувшую на моё отлично спланированное будущее.

Вскоре родители забрали Лизку играть в домино, а мы с Майей сели за «стол переговоров». Им оказался старенький журнальный столик в моей комнате, где мы с Петей, бывало, резались в настольный хоккей.

Мне казалось, я смотрю на Майю с любовью, но, наверно, я смотрел с обидой, потому что она отвернулась к окошку с кактусами и заговорила быстро и холодно:

– Я была не права – бросила тебя в беде. Кирилл мне это растолковал. Конечно, ты был невменяемый. Да и потом – я с тобой гибла!

Я кивнул.

– Да? Ты действительно это осознаёшь? – обрадовалась Майя. – Но с другой стороны, ты ведь из-за меня даже болел. Тогда, с аллергией. Ведь если посмотреть в корень, это было из-за меня?

Её сочувствие было невесомое, лёгкое – оно означало ноль. Но мне очень хотелось принять его за полновесную человеческую эмоцию. И даже мелькнуло – сорваться, обнять! Но нет, внутренне Майя бы не далась, наглухо закрыла бы сердце. Обнял оболочку – и что?

– Твоя мама очень просила, и она совершенно права – надо действительно уже взять и договориться. Ты не против? – Майя улыбнулась, стараясь держаться непринуждённо. – Наше с Кириллом предложение такое. Мы с тобой будем регулярно общаться по поводу Лизы. Установим дни. Скажем, будем тебе Лизку выдавать на один выходной. Согласен?

– Конечно, согласен! – сказал я. – Только наоборот. Это я с вами буду регулярно общаться по поводу Лизы и на один выходной выдавать.

Майя нахмурила брови.

– Или мы говорим серьёзно, или не говорим вообще.

Ах, как сладко было бы встать, разнести что-нибудь в щепки – вот хоть, по примеру Пети, этот журнальный столик! И, вырвавшись на весенний холод, умчаться прочь.

– Хорошо, – сказал я, собрав всё трезвомыслие, сколько было во мне. – Тогда давай прибавим к выходным некоторую часть лета у меня в деревне. Захочешь – приезжайте вдвоём.

Майя замерла секунды на две и неожиданно согласилась:

– А почему нет? Только, чур, чтобы доски не сыпались с потолка. А то я наслышана о твоём сарае.

Я молчал, проклиная себя за то, что не купил готовый дом – привезли, собрали, живи! – а вляпался в эту стройку.

– Да, ну а если говорить о выходных – тебя устроит суббота? Ты понимаешь, Кирилл всё равно по субботам работает. Ели бы ты забирал Лизку, я бы могла…

Я тяжко, с судорогой, вздохнул. Не то чтобы у меня не было слов – они были. И всё-таки я примял их, затоптал в груди и вместо костра проклятий задал один мирный вопрос:

– Майя, ты поёшь?

Она взглянула изумлённо.

– Вообще-то пою, да. Мы с Кириллом…

– Да чихать мне на вас с Кириллом! – сказал я. – И на все ваши решения, помилования и щедроты! Мне не нужна Лиза на выходной! Скажи, ты можешь петь шёпотом? Пой! Или забудь навсегда, как предлагать человеку такое! Довольствоваться тем, на что даже нельзя прожить! Жить на хлебную карточку!

Мне казалось, моё хладнокровие безупречно, но, должно быть, я всё же говорил громко. Может быть, я даже орал. Потому что в комнату ворвалась мама и, больно взяв меня за плечо, вытолкала в коридор.– Уходи! – произнесла она гневно. – Корми свой эгоизм и гордыню. Стой! – и вырвала у меня из рук куртку. – Куда? А с дочерью попрощаться? Марш прощаться и вон отсюда!

Я вернулся в гостиную, засахаренно обнял получужую девочку и вышел на лестницу.

На площадке меня догнала мама и, прижавшись к моему плечу, расплакалась о подступившей старости, ненужности и о том, что «всё было зря».

Я звонил потом папе – спросить, отчего это мама мне всего такого наговорила?

– Грустит, – сказал он, подумав. – Переживает… – и, помолчав, прибавил: – Костя, ты любил бы маму! Всё-таки она тебя вырастила.

Я вернулся затемно. На ветреном нашем холме лютовал март, бил сырым холодом. Дымное небо со страшной скоростью неслось на запад, и кое-где через дым уже проступала звёздная синева весны.

Возле Колиной калитки в аромате берёзовых дров, словно в черёмухе, толклась компания – сам Коля, распахнутый по-апрельски, Ирина в платке и Миша, озарённый свечением телефонной игры.

Пёс хромал по тяжёлому снегу, блинной шерстью разгонял мрак. Он первым почуял меня, подковылял и стукнул в живот снежными лапами.

– Гуляете? – спросил я, отбившись от собачьих приветствий. – Коляныч, шею бы хоть замотал!

– Коля, да! Замотай немедленно! – строго сказала Ирина.

Коля хмыкнул и закурил новенькую.

– Замотай… – протянул он, сладко затягиваясь. Быстрое небо повлекло за собой дымок его сигареты. – Чего «замотай» – вон, весна! – и кивнул на звёзды в прорывах туч.

Ирина запрокинула голову.

– У-ух! Прямо дух долой – всё плывёт, всё летит! Как подумаешь – ведь правда, стоим в самом начале весны! Миша! Да оторвись ты от кнопок – погляди, звёздочки! – воскликнула она и толкнула сына в плечо.

Миша бессмысленно глянул в небо.

Я тоже поднял голову, и как-то пусто мне стало. Всё разрушил, зарубил мамины надежды, еле добрался до дому, а «домашние» – Ирина с Колей – даже не замечают, что со мною неладно. Любуются себе звёздочками.

– Где Николай Андреич? – спросил я в последней надежде, что уж он-то почуял бы.

– Служит музам! Уломал-таки Жанку – выпустят его спектакль. Да и пусть, нам не завидно! – весело отозвалась Ирина. – Мы зато воздухом подышали, щёчки нагуляли! Пойдём теперь спать. Пусть нам снятся сны, в которых счастье! Миша, сынок, пойдём? Тузик, домой!

Тузик сделал круг почёта, подбежал к Коле, затем ко мне, чтобы мы могли положить ладонь на его старую рыжую морду, и растворился вслед за хозяйкой – в дыму едва зародившейся, невидимой ещё весны.

Мы остались с Колей курить у его прихваченной льдом лавочки. Над нами гремела струнами фантастическая арфа липы. Её игру освещал Пажков. Не сам Пажков, конечно, но щедрые прожекторы стройки. И так уязвима становилась от этого света наша земля, словно насильно её выволокли на сцену.

Пороховой дымок Колиных сигарет летел на северо-запад, задевая время от времени и меня.

– Если чего надо – ты скажи, – проговорил Коля, и я понял, что лесным своим нюхом он почуял мою рану, только молчал до поры.

Чего мне надо? И надо ли чего? Я был озадачен, как если бы джинн встал передо мной и подарил желание. Что вынуть мне из пустого сердца? Приказать, чтобы Майя меня любила? Да как-то вот неохота – боюсь, не утешусь любовью по волшебству. Ну а больше у меня и нет никаких идей. Разве что уйти в берёзовый дымок, или хоть в сигаретный, полетать над окрестностью – вот это бы да! Ну что, Коля, могёшь?

Он поглядывал на меня искоса, ожидая.

– Коль, а ты на мандолине часом как? А то у меня мандолина такая – пойдём, покажу! – сказал я, переламывая печаль.

Я побежал в бытовку за инструментом, а Коля остался курить. Когда же с мандолиной в руке я вышел на ступеньки, вместе с холодком сырого воздуха лица коснулось что-то ещё, какая-то иная материя – голос!

Я поглядел через брешь забора, откуда шёл звук, и увидел древесный силуэт и лысину в лунном блеске. Это Коля стоял на своём крыльце, привалившись к столбику. На ремне через плечо у него висела гитара.

Сиплым голосом, сосредоточенно и исступлённо он пел песню о земле и тоске на слова какого-нибудь Дрожжина или Кольцова. Я слушал, сдвинув брови, сопротивляясь накату безнадёги, а потом вдруг сломался – и упал в песню. Замирая – как бы не иссяк звук с Колиного участка, – сел на свою ступеньку и тихонько подстроил струны. У меня нет никакой техники, но я «слухач». Колина мелодия поймалась легко. Дуэтом – через забор – мы исполнили куплета три, а потом Коля сменил пластинку, и мы спели песню про «пулю» из фильма «Пацаны».

После «пули» я затих, ожидая, что ещё предложит мне Коля. Но вместо начального аккорда услышал шорох рябины, хруст подмерзших луж – и вот уж он у моего крыльца! Свет лампочки отогрел Колину замёрзшую под луною голову. Он взошёл по ступенькам, молча оглядывая меня и инструмент, а потом присел на корточки, чтобы оказаться с мандолиной лицом к лицу. Внимательно рассмотрел её струны, корпус, даже приложил к её маленькому боку ладонь и наконец произнёс: «Красивая…»

Как-то бережно прозвучал его голос. Я умилился и хотел дать ему подержать инструмент, но передумал, не доверяя Колиной ловкости. Все-таки это была мандолина прадеда. Потом только я вспомнил, как мы с родителями выбирали её в магазине на Неглинной.Ещё пару минут мы побыли с ним под бегущим небом и разошлись. Я включил пожарче обогреватель и, не раздевшись, лёг. В маленькое окошко бытовки, открытое мной на щёлку, тёк весенний холод. При всей странности методов Коля ухитрился помочь мне. Я почувствовал – нет, не облегчение, но усталость, безропотность земли, лежалого снега, глины. Сон забрал меня, и я доплыл до утра в его милосердной лодке.