Булочник и Весна

34 Афиши и оладьи

Проснулся же вполне пригодным к дальнейшей жизни. В голове моей была ясность.

– Значит, давай ещё раз оценим варианты! – сказал я себе, наяривая кофеёк с бутербродами. – Ты можешь продать свой не дострой, кинуть булочную на Маргошу, найти работу в Москве и брать Лизу по субботам. Это первое.

Второе. Ты можешь достроить дом, держать на плаву дела – и всё равно брать Лизу по субботам.

И третье. Замотивируй уже себя как-нибудь, тупой неверующий баран! Создай простейшую схему: если к середине лета у тебя будет дом, то в нём будут Майя и Лиза! Повесь это себе на дверь – и верь! Может, жизнь сама качнётся навстречу, с Кириллом они поругаются или что-то ещё. Главное – не допускать сомнений!

Вечером после работы я отправился к Тузиным – разжиться у них телефоном Ильи, который, по возросшей моей безалаберности, забыл спросить в Горенках. Их дача светилась парой заставленных геранями окон. Вдалеке, на краю голого яблоневого сада, мне привиделся знакомый силуэт, но я не стал окликать Ирину.

Мне открыл Николай Андреич и с видом довольным, можно сказать, праздничным, велел проходить в дом.

Первым, что в последние недели я замечал у них в гостиной, было вопиющее отсутствие столика. Пустота угла мозолила мне глаза, возбуждая проклятия на голову сгинувшего Пети. Но на этот раз я увидел ещё кое-что, что переплюнуло даже и несчастный столик.

Посередине комнаты на дощатом полу лежала, придавленная по углам книгами, театральная афиша. На ней строго и старомодно, чёрным по белому, было отпечатано: «Весна. Реквием».

– Ну что! Видали? – полным счастья голосом спросил Тузин. – Афиши расклеили!

– Поздравляю! – сказал я, склоняясь над гигантским листом. Дух свежей краски ударил в нос – похоже, и этот запах может быть сладок, не хуже хлебного. – Николай Андреич, а почему «реквием»?

– Ну а как же! Наша пьеса – это поминки! – радостно объяснил Тузин. – Это проводы живой жизни, убитой на всех уровнях – от природы до поэзии! Лучше бы, конечно, использовать слово «тризна», но, боюсь, публика с ним плохо знакома. Так вот, сегодня с утра все доски вокруг театра обклеили, ну и по городу кое-где! – Серые, с янтарной стружкой его глаза пели, я впервые видел Тузина таким юным от счастья.

– Эх, Костя! Друг вы мой! Я сегодня весел! Я сегодня рад! – провозглашал он, летая на кухню и таская в комнату всё, что могло понадобиться для праздника. Сутулые его плечи расправились, колыхалась белая рубашка – не хватало только крыльев!

Вдруг Тузин хлопнул себя по лбу и, обежав гостиную, нашёл на диване телефон.

– Колюшка! – вскричал он, зажав мобильник между ухом и плечом. – Просыпайся, дорогой! Топай к нам! Сегодня афиши расклеили! Хоть порадуетесь за меня!

Он дал отбой и, вдруг растеряв запал, опустился на стул.

– Вот и представьте – в самое мёртвое для искусства время! Так не бывает, это против всех законов, но для меня Жанна сделала исключение. Как только весна умыкнёт сограждан на огороды – мы со своей премьерой тут как тут! Не сомневайтесь, пустой зал нам обеспечен… – и Николай Андреич нежно, словно желая утешить свой спектакль, пробежал взглядом по буквам афиши.

– Знаете, Костя, я всю жизнь хожу с полными горстями – и никому ничего не надо. Гляньте, вон, как хозяйка моя скучает! – и кивнул на окошко.

Фигура Ирины в тулупчике и алёнушкином платке виднелась между голыми деревьями. Она стояла на краю участка, там, где картофельные наделы обрушиваются с холма в долину, и ждала корабль. Неотрывно смотрела в морскую гладь убегающего на север неба.

– Даже не думал, что встречу в своей семье такое воинственное безразличие, – скорбно проговорил Тузин.

– Сами виноваты, – сказал я. – Держите человека в загоне. Хоть бы пригласили её куда-нибудь. Не в театр!..

– Что значит – не в театр? – вскипел Тузин. – Она должна была разделить со мной мою жизнь! Разделить, понимаете? А ей надо, чтоб я деньги приносил и носки не разбрасывал! А у меня нет денег! Дар есть, а денег нет! – Он громыхнул стулом и, встав, подошёл к окну.

Я тоже поднялся, не зная, собираются ли ещё меня угощать или уже можно идти восвояси. Слава богу, Тузин заметил мой жест и возмутился:

– Ну что вы вскочили! Думаете, я буду с вами ругаться? Не надейтесь! Мне ведь надо, в конце концов, с кем-нибудь выпить!

Тут и Коля подоспел. Он оказался в чистой клетчатой рубашке и бритый – сразу видно, пришёл на именины. С собой же принёс узорчатую штуковину величиной с пол-ладони, которую, пользуясь врождённой кладосенсорикой, выковырял по дороге из канавы. Мы тщательно изучили зелёную медь дуги и пришли к коллегиальному решению: это фрагмент старинного стремени!

Пока мы обсуждали Колину находку, а также скорую премьеру спектакля, мартовский день угас. Пропуская перед собой Тузика с Васькой, в дом вошла Ирина и стащила со второго этажа погрязшего в компьютерных войнах Мишу. Бросила неодобрительный взгляд на наш холостяцкий стол.

– Ирин, Мишаня, глядите – стремя! В канаве раскопал! – похвастал Коля. Ирина подошла к столу, повертела в тонких пальчиках погнутый металл и, вдруг переменившись, улыбнулась:

– Знаете что! А напеку я по такому случаю оладьи!

– Это в честь Колиной железяки? – полюбопытствовал Тузин. – А мои афиши, Ирина Ильинична, вам до фени?

– Ирин, а сметана есть? Или, может, сгонять в магазинчик? – заволновался Коля.

– Сиди уже! Знаю я твою сметану! – отозвалась из кухни Ирина. Но по голосу было слышно – она подобрела. Святая цель накормить четверых мужиков согрела её, прогнала тоску.

Вот и прожит день – расклеены афиши, добыт телефон Ильи, вчерашний мрак сменяется новой надеждой. В синей гостиной с хрупкой мебелью и настенными фотографиями я предвижу Майю. Не то чтобы она без ума от Ирины, но вполне может с ней ладить. А с Николаем Андреичем они даже поют. Конечно, поют – ну а как же!

Только всё это будет чуть позже. Ты, брат, главное, верь и терпи. И не ропщи, оглядись вокруг – разве плохо? Хорошо, весело: Тузин примеривает Колино стремя к тапку. Миша стырил мой богатый игрушками телефон. Коля, высыпав спички из коробка, кладёт пятый венец будущей баньки.

И я смотрю на моих соседей, на тёмный март, постукивающий в окно, и в груди саднит неизлитое чувство – может быть, и любовь. Потому что через всю отлучённость от семьи люблю наш монастырёк и боюсь, мы не долго продержимся в нём на оладьях.

Я сел на корточки и погладил холку старой рыжей собаки, разлёгшейся посередине гостиной.

– До чего ж ты хороший, хороший пёс! – сказал я вслух. – Смотри-ка, нос у тебя до чего хорош! А уши! Всё ты понимаешь. Жуй вкусную собачью еду! Будь здоров!И пахло уже вовсю разогретым на сковороде маслом, и Коля с Туз иным и Ирина у плиты, я знал, разгадали моё признание в любви, хоть и не подали виду.

35 Журналистское расследование, часть первая

А утром я позвонил Илье. В прорывах туч посверкивало, как голубые молнии, грядущее небо апреля. Связь прерывалась.

– Да я не дома сейчас, на речке! – угадывалось в разломах. – Смотрю вот на лёд.

– Рыбу, что ли, ловишь?

Илья засмеялся и произнёс довольно длинную реплику. Между глухими провалами я выудил несколько слов – «свет», «Вишера», «по памяти». После этого голос стёрся совсем.

Я перезвонил. На мой вопрос, когда он собирается приехать, Илья сказал, что мог бы прямо сегодня. Вот только допишет, пока глаз помнит утренние оттенки, потом забежит домой, переоденется и сразу – на автобус. Правда, если мама себя плохо чувствует, а Оле куда-нибудь надо, то ему придётся остаться и приглядеть за Санькой. Но тогда он приедет завтра или в другой день, на который договоримся.

Всё это донеслось до меня без каких-либо провалов и заминок. Я слушал Илью, удивляясь по привычке. В мегаполисе от холода душ воздух застыл и сделался плотен, как резина. Иногда, чтобы один человек к другому пробился, эту резину надо пилить годами. А у нас только дунь – и вот уже он тебе брат и по-родственному докладывает, что да как у него на душе и в жизни.

Мы условились с Ильёй, что он проявится в ближайшее время, и распрощались. Но ни в тот день, ни на следующий, ни даже через неделю Илья не приехал. Правда, позвонил и с воодушевлением заверил меня, что в конце марта они с напарником будут готовы приступить к работе.

Пока я ждал Илью, грянула оттепель, обильная, как июльский ливень. Спёкшиеся снега в полях ожидали своего превращения в ручьи. Под холмом, почуяв кровь весны, выпростался из преисподней и стремительно пошёл в рост пажковский монстр. В рыжую рану земли, кишащую страшным числом оранжевых человечков, вбивали сваи. На сваи, перекрытие за перекрытием, клали плиты. Громада росла быстрее, чем таял снег. Каждое утро, выезжая на работу, я видел, как она прибавляет в росте, но словно не верил творящемуся. Снопы красноватых берёз были реальны, а комплекс – призрачен. Рано или поздно он должен был сгинуть в свой виртуальный мир, оставив нам поле пшеницы.

Петя был со мной не согласен. Мы говорили с ним как-то по телефону, и он обсмеял мои мистические надежды. «Пажков играет без ляпов, и не рассчитывай!»

Похоже, Михал Глебыч и правда становился героем, своего рода Наполеоном наших мест. Я слышал разговоры о нём на бензозаправке, на рынке стройматериалов и, само собой, в магазинчике напротив монастырских ворот, куда Ирина, Коля и прочие обитатели нашей деревни бегали за хлебом и бакалеей.

Однажды в воскресный полдень я отправился туда за сигаретами. К моему удивлению, площадка возле магазина, где обычно скучали две-три машины, оказалась местом проведения странного мероприятия.

Посередине был установлен стол по типу верстака. На нём бушевал, притопывая, человек солидного роста. Надо лбом его стояла торчком шевелюра цвета меди, водянистые глаза выкатились, лицо побагровело, на шее вздулись жилы. Человек громил власти, но в гневном его облике было что-то открытое, детское. Я подошёл и втёрся в кучку людей, которую по малочисленности никак нельзя было назвать толпой.

Кучка, однако же, гудела и шевелилась. Из гула выстреливали выкрики. Стараясь вникнуть в смысл толкаемых с верстака речей, я подвинулся вперёд. Что-то звякнуло у меня под рукой: рядом со мной стоял молодой рабочий с ведром – чернобровый, орлиноглазый, в резиновых сапогах и спецовке.

– Не знаете, что за мероприятие? – спросил я соседа.

– Да Лёня митингует, из газеты, – отозвался он гортанным голосом, с акцентом, по которому я не сумел определить национальность.

– А в связи с чем?

– Интернат хотят расселять по больницам – раз. Строят этот вот, как его, где не положено – два, – ответил парень и вздохнул, как после трудной работы.

Тем временем человек на верстаке, то есть теперь уж не просто человек, а «Лёня», пустил в народ листовки. Я взял одну.

Закончив раздачу, Лёня спрыгнул на землю. Несколько человек обступили его нескладную фигуру, а я отправился покупать сигареты.

Дома, сварганив кое-какой обед, я положил перед собой агитмакулатуру, оказавшуюся еженедельной газетой с дивным названием «По совести». Двойной листок формата А4 был полон ярости в адрес губителей заповедной земли. Главный редактор Леонид Рык приводил список нарушений закона, имевших место при получении разрешения на строительство. Всё это было ясно, напрасно и старо как мир. Зато в качестве бонуса к сухим строкам прикладывалось жизнеописание Михаила Глебовича Пажкова – главного вдохновителя и инвестора проектов, в числе которых оказался и наш.

Статью открывала фотография героя – копёнка коричневых волос, вздёрнутый нос, правый угол рта плывёт вверх. Маленькие, но примечательные глаза уставились в объектив. В них страсть и лёд.

Разбираясь в мотивах предпринимателя Пажкова, журналист задал себе вопрос: почему для осуществления своих сугубо потребительских проектов тот выбирает заповедные места, вторжение в которые сопряжено с нарушением закона? К тому же вот уж третий проект базируется в непосредственной близости к старинному монастырю.

Автор статьи чувствительно усматривал в действиях Пажкова ментальную агрессию – желание не просто осуществить коммерческий проект, но попутно изничтожить духовность русской земли. Как бывают отпетые хулиганы, ненавидящие отличников и «ботанов», так Пажков, по мнению журналиста Рыка, стремился стереть с лица земли всё, в чём мог содержаться укор его грязной совести.

Этот злой и высокопарный текст не вызывал во мне доверия. Изощрённое злодейство Пажкова, конечно же, было выдумано журналистом, чтобы хоть как-то скрасить банальнейшую из тем. По работе мне приходилось встречаться с успешными предпринимателями. Их единственный интерес – прибыль. Им чихать на собственный демонизм. Они никогда не станут руководствоваться «идейными» соображениями, если это уменьшит куш хоть на копейку.

В таком вот скептическом расположении мыслей я поглощал статью, пока на одной из фраз чуть не поперхнулся пельменями.

Больше я ничего не ел в тот вечер. Неожиданная информация перебила мне аппетит. У Пажкова, как разузнал настырный журналист, имелся условный срок, полученный в ранней молодости по странному поводу: избиение некоего П. Смольникова, студента известного музыкального вуза. Инцидент произошёл во дворе учебного заведения, при многих свидетелях, «не осмелившихся вступиться за жертву по причине особой агрессии нападавшего».

«Известный вуз» был родными пенатами Пети. Оставаться с этой дикой новостью один на один мне было невмоготу. Я набросил куртку и, спрыгнув на порыжевшую от многих хождений тропу, пошёл показать газету Ирине, если же повезёт – то и Николаю Андреичу. Правда, в последнее время он бывал дома редко. Счастье «расклеенных афиш» держало его в театре до самой ночи.

На этот раз я не застал его тоже, зато Ирина разволновалась за двоих. Пока я курил на крыльце, она несколько раз проглядела статью.

– Костя, скажите, это тот самый Пажков, у которого работает Петя? – начала она высоким от волнения голосом. – Но послушайте, это ведь невозможно – иметь дело с таким бандитом! Это противно, и потом – риск! Он должен немедленно с ним порвать, скажите ему!

– Ирин, а вы в курсе, что этот «бандит» – партнёр его папы?

Она сунула мне в руки газету и, махнув на меня, как на чёрта, унеслась в дом.

Я же вернулся в бытовку и позвонил Пете.

– Петь, ты поосторожней со своим Михал Глебычем. А то, говорят, он вашего брата бьёт! – обрадовал я его и кратко передал содержание статьи.

– Да ты чего! – поразился Петя. – Ну прямо тайны королевского двора! Я тебе сейчас расскажу, что он тут закатил. Очень в тему!

И он с плохо скрытым волнением поведал мне анекдот из жизни миллионеров. Дело было так. На днях Петин приятель-виолончелист представлял в составе ансамбля затерянные сюиты эпохи барокко. Петя собрался поддержать товарища и имел глупость в конце рабочего дня обмолвиться об этом Пажкову. Михал Глебыч воспылал любопытством к сюитам и, увязавшись за Петей, с наслаждением погубил перфоманс. Развалившись в первом ряду, он смачно хлебал из фляжечки, а затем раскрасил сюиту телефонной бранью с партнёром. В антракте же принялся пинать Петю, чтобы тот шёл на сцену и забацал ему что-нибудь на клавесине.

Забыв о финансовых выгодах, Петя послал Пажкова плохими словами и уехал, что, впрочем, не разрешило его недоумения: на кой чёрт Михал Глебычу понадобилось разыгрывать сей дурацкий спектакль?

Он договорил, и мы оба задумались.

– Ирина тебе велела передать, чтоб ты немедленно порвал с «бандитом», – вспомнив, сказал я.

– Ирина? – удивился Петя. – Велела? Нет, прямо-таки «велела»? Так она обо мне переживает, бедняга! Вот так радость! А я, скотина, всё столик никак не вытрясу из этого хрыча!Мы договорились с ним, что он «вытрясет» столик и заедет на ночь. Мы организуем шашлыки и тогда уж поговорим обо всём без спешки, по-человечески.

36 Илья осматривает объект, а Николай Андреич исповедуется

В последнее воскресенье марта меня разбудил звонок. Прорываясь откуда-то с облаков, голос Ильи сообщил, что он «уже в электричке».

– Мне в Москву надо, маме за лекарством. Вот вроде Тверь – большой город, а всё обежал – нету! А в Москве, позвонили, есть! – торопливо объяснял он. – По дороге могу к тебе завернуть. Или, хочешь, завтра? Ты решай, как тебе удобнее. Я в целом уже свободен!

– Нет уж! Завтра мне на работу. Давай-ка сейчас заворачивай! – велел я, с усилием выкарабкиваясь из сна.

– Ну я скоро буду тогда! – сразу согласился Илья, и мы простились.

Бросив телефон на кровать, я сделал шаг до двери, повернул ключ и вывалился в сияние воскресного утра. Просыпаясь понемногу, чувствуя кожей яростный ультрафиолет весны, я стоял на ступеньке и поражался происходящему: на моих глазах зиму передвигали, как мебель. Смещали белые гарнитуры к лесу, скатывали ковры и на освободившееся место стелили апрель.

Мои поэтичные мысли оказались прерваны бытовой неурядицей: я полез за сигаретой и обнаружил пустую пачку. Купленный накануне блок остался валяться в машине.