Булочник и Весна
Шрифт:
Влезши в ботинки, я сошел было с крыльца, но тут же запрыгнул обратно. Две глубокие промятины, оставленные мною в снежно-травяном покрове, наполнились серой водой. Можно было напиться из них и стать… булочником! Шутки шутками, но, как выяснялось, я был совершенно не экипирован для весенней жизни в деревне! Правда, в развалюхе на краю участка с осени у меня хранились резиновые сапоги – но до них ещё надо доплыть!
Пока я оглядывал талые окрестности, на соседнем участке скрипнула дверь.
– Коль! – гаркнул я. – Можешь подойти на секундочку? Там в избушке у меня… – и осёкся, увидев Колю, проскользнувшего через «отворяй-ворота» в заборе. Пять секунд – и он уже стоял в льдистом море перед бытовкой, оглядывая меня на корабле. Неравенство нашего положения отразилось в его насмешливом взгляде. Тут я осознал, что Коля – в валенках.
– Ладно, не надо, – буркнул я и отправился по воде – пожать его руку.
– Да вот… Видишь, что! – сказал он, кивнув на холмистую даль, как художник, только закончивший полотно.
С утомлённым прищуром, с нежной усмешкой на худом и скуластом, навеки смуглом от деревенского солнца лице он оглядывал творение сегодняшнего дня и был доволен им. Подул мокрый ветер. Запах реки, к которому я уже успел принюхаться, стал резче.
– Рыбалкой потянуло, – заметил Коля и, жёсткой ладонью саданув меня по плечу, скомандовал: – Айда!
– Рыбачить, что ли? – спросил я.
Но нет, у Коли были другие планы. Под курткой у него оказалась запрятана пила. Акульи зубы торчали из-под ворота, грозя впиться в Колину щёку. Я сбегал за сапогами и, переобувшись, устремился за Колей к лесу.
– Там берёза упала, – тихо-тихо, одним шорохом проговорил он, когда мы вошли в лес. – Мы с тобой её быстренько разберём. Пока эти не прочухали.
Под «этими» он подразумевал конкурентов-односельчан.
Мне нравились все без исключения Колины мероприятия – и рыбалка, и кладоискательство, и песни, и охота на дрова. По снеговой тропе, простреленной птичьим свистом, он привёл меня к поваленной берёзе, белой на белом, бросил пилу и остановился.
– Молодая, – произнёс он таинственным шёпотом, рассыпчатым, как искры.
Минуту-другую мы постояли. Пахло снегом и прелыми листьями, но поверх был различим и другой, высокий и светлый запах – чуть горчащая свежесть леса. Может, это пахло ветвями, готовящимися выпустить почки. По душе моей растеклось бессмысленное блаженство.
Я заметил, что Колино лицо как-то по-особенному успокоилось. Напряжение ушло, растворились мимические складки. В лесу умерла берёза. Без суеты он прощался с ней, прежде чем пустить на дрова. И вдруг, заложив ладонь между пуговицами телогрейки, запел. Безликая и вечная народная мелодия закачалась по
Отпев берёзу, Коля сел на её поваленный ствол и закурил. Я плюхнулся рядом и оглядел лес. После прогулки по белым с чёрными искрами весны кружевам лесного снега сапоги были полны ледяной воды, как апрельские овраги. И надо бы домой, да уже не уйдёшь – пропал!
Золотой от синичьего звона, шуршащий капелью лес стоял вокруг нас, как дворец со многими комнатами. Всюду слышались предпраздничные шаги, хлопки дверей и окон. То и дело роняли ложки, раздвигали гардины – никто не печалился о берёзе. Всё готовилось к залпу солнечного тепла, к стартовому выстрелу, после которого весна ворвётся неудержимо.
Вдруг один звук явственно выделился среди лесных перешёптываний. Я поднял голову, и мой взгляд упёрся в лёгкую фигуру человека. Он быстро двигался среди стволов, растворённый солнцем, – солдатик с предвоенной фотографии.
Помешательство моё длилось секунду, а затем прадед, как и на Крещение в Горенках, обернулся Ильёй.
– Ты как здесь? Я тебя из Отраднова ждал! – сказал я, щурясь на Ирининого брата, как на солнце – а точнее, и правда на солнце, выступившее из-за берёзового ствола точно над его головой.
Он поспешил к нам и, приветливо пожав руки – мне, потом Коле, – заторопился объяснять:
– Да у них автобус сломался! Ну, я думаю – опушкой быстрей доберусь! – и, махнув рукой в сторону шоссе, рассказал, как определил на глаз расположение деревни. Хороший у нас, прекрасный, чистый лес! И две речки он встретил по пути.
Илья скинул рюкзак на поваленный ствол и достал пластиковое корытце с крышкой. В нём было красным-красно.
– Брусника! – объявил он, легонько тряхнув корытце. – Из-под снежку – ото всех хворей! Ладони ставьте! – и отсыпал нам с Колей ягод – как семечек.
Коля свою пригоршню сразу запихнул в рот, пожевал и, страшно скривившись, сглотнул. А я так и остался сидеть с полной горстью январского сна, не решаясь отведать.
Тем временем Коля, справившийся с брусничным шоком, закурил сигаретку и, потоптавшись по хрусткому, как квашеная капуста, насту, приподнял конец берёзового ствола. В два захода мы перетащили куски гигантской белой рыбины Коле под навес и, окончив дело, вышли на старовесеннюю улицу.
Илья встал лицом к долине и полетел взглядом по дальним холмам: ранняя весна, вода, сине-охровый размыв дороги, в поле снег. По краю поля – красноватые ресницы берёзового леса. Редко выстрелит меж ними тёмная ёлка.
Искоса я наблюдал за реакцией Ильи – сражён ли он красотой наших мест? И вдруг понял: нет, не сражён, напротив, соединён с ней! В его лице было неброское совпадение с ландшафтом Старой Весны. Пожухшая трава и голый лес, одежда, волосы, небо, имя, радужка глаз, полёт облаков – всё как-то подходило одно к одному.
– Не надо было тебе здесь дом ставить! – намолчавшись вволю, проговорил он. – Тут же вон всё у вас разворотили!
– Ага! Мне не надо, а им – надо? А может, лучше, наоборот? – сказал я и, распаляясь, прибавил: мол, ещё неизвестно, кто окажется крепче – мой дом или пажковская хреновина. Вполне себе допускаю, дом победит!
– Ну да… – произнёс Илья задумчиво. – Вот если бы поставить здесь Покров на Нерли…
Сказав это, он отправился посмотреть дом и долго месил слякоть по периметру сруба, трогал ладонью брус. Его движения были чуть-чуть, самую малость, растянуты во времени. Как если бы каждым шагом он вдумывался в качество рубки. Закончив осмотр, он подошел и спросил, чего бы мне хотелось.
– То есть как чего? – изумился я. – Дом доделать.
– Ну тут ведь многое ещё можно изменить… – объяснил он робко и, вдруг посмелев, прибавил: – Тут больно место хорошее!
Я понял Илью: ему как художнику не хотелось тратить душу на некрасивую вещь. А дом мой – здоровый, крепко сложенный сруб – был некрасив.
– Давай хоть крылечко хорошее придумаем? – предложил он, доставая из рюкзака блокнот и карандаш. И как-то так вдохновенно прилепил к моему срубу крыльцо и ещё кое-какие мелочи, что получится терем. От его рисованных стен дуло Русью, не знавшей окна в Европу. Вскоре мы оба поняли, что предварительный проект утверждён.
Тогда Илья снова взял карандаш и состарил рисунок лет на двадцать. Теперь мой дом рос не на голой поляне, а из густых отцветших кустов. У крыльца – невысокая, впрочем, повыше крыши, берёза. Сентябрьское солнце встаёт над лесом, и я – этакий Коля в штормов очке – через дальнюю калитку выхожу на опушку – по грибы!
– И завалинку пририсуй! – попросил я.
Илья внимательно на меня посмотрел и добавил возле самой стены лавчонку.
– И жену с дочкой туда посади! – обнаглел я, но было поздно. Илья бросил рисунок, потому что в калитку вошёл нежданный гость – Николай Андреич Тузин.
Под мышкой он нёс нечто, свёрнутое в длинную трубку. Подходя к дому, споткнулся об увязшую в глине доску и с трудом удержал равновесие.
– Разобрали бы уже ваш бардак! – произнёс он с раздражением, и я увидел, что его лицо черно. Нет, оно было обычного цвета, но словно бы выключено. Никогда ещё я не видел Тузина совсем без улыбки. Хоть краем, она всегда светлела. А тут – улыбка не просто отсутствовала, она прогнулась в минус. Как если бы у Николая Андреича кончились силы держать лицо и оно рухнуло, как старый сарай, в пыль и крапиву.
– Николай! – воскликнул Илья, бросившись к нему навстречу и протянув руку. – Здравствуй! Как вы?
– Надолго к нам? – без охоты ответив на рукопожатие, осведомился Тузин.
– Вот если Костя меня примет… – Илья обернулся, ища моей поддержки. – Я думаю, за лето достроим, Бог даст!
– Костя, вы зайдите к нам, когда освободитесь, – не слушая Илью, сказал Тузин. – Ну или позвоните, я сам зайду. Как вам удобнее. У меня к вам есть разговор! – и, развернувшись, удалился тем же путём, что и пришёл.
Стукнула калитка. Мы с Ильёй переглянулись.
– Думал, зайду к Ирине, а теперь вижу, лучше не надо? – спросил он, робко взглянув на меня.
Я не знал, что сказать.
Проведать Ирину он так и не решился. Мы выпили чайку, и я повёз его на станцию. Не доезжая до монастыря, на поляне у леса, Илья углядел развалины часовенки. Сложенная будто бы из тростникового сахара, тающего и осыпающегося, она была хороша – кто спорит.
– Костя, а можешь остановить на минутку? Я только гляну!
И он пошёл «глянуть» – то есть вломился в самую таль, догрёб до часовни и исчез в проломе стены.
Показавшись минут через пять, крикнул:
– Там что-то есть!
– Клад, что ли? – усмехнулся я. – Металлоискатель тащить? Или, может, Колю? Коля у нас знаешь как чует!
– Не в этом смысле! – мотнул он головой, возвращаясь по льдистой воде. – Тут другое! Там роспись была! Знаешь, у меня такая мысль – если б стены укрепить, то я мог бы…
– Давай только сначала дом, ладно? – сказал я, взглядывая в упор. – Илья, я хочу, чтобы ты работал быстро. Чтобы в крайнем случае к августу всё было сделано. Ты это хорошо понял?
– Да, – кротко кивнул он и юркнул на заднее сиденье – подальше от моего гнева. Это было осмотрительно с его стороны. Я знал, что, пока он шлялся, ноги у него промокли насквозь, что стройка начнётся невесть когда, а начавшись, будет спотыкаться о бесконечные сказочные блуждания. И мне хотелось наорать на этого Илью, как на ребёнка: почему вместо дела думаешь чёрт знает о чём? Почему полез в лужи? Попробуй мне теперь заболеть – убью!
Прощаясь со мной у станции, Илья сказал, что составит смету и позвонит.Отгрохотала электричка. Под порывами ветра я вернулся к машине. Весенний день налетел на меня – раздрай, сомнение, авось и надежда. Я отворил ворота, пустил на двор этих сказочных оборванцев. Теперь уж ничего не попишешь. Хочешь не хочешь, выходило, что Илья – провожатый, который последним льдом переведёт меня к моим. А почему именно Илья? Бог знает! Я чувствовал, что Старая Весна сама избрала мне строителя. Её лес, земля и небо каким-то бессловесным способом давали понять, что им нравится эта кандидатура, и я не мог перечить.
Между тем на холме Старой Весны, куда я вскоре вернулся, творилось неладное. То есть не то чтобы совсем неладное, но в высшей степени странное.
Я вылез из машины и увидел, что на обеих створках моих ворот, на Колиной калитке, а также – в обмотку – на всех электрических столбах белеют афиши тузинского спектакля. Кое-где они были порваны, как старые обои. Края эффектно трепыхались под ветерком. Пахло клеем. Я вспомнил утреннее явление Николая Андреича и, чуя катастрофу, понёсся к Тузиным.
Он ждал меня: я не успел взойти на крыльцо, а дверь уж распахнулась. Лицо Тузина было помято, рукава сорочки закатаны, голос глух.
– Заходите, Костя! – произнёс он, стремясь сообщить интонации бодрость. – Знал, что прибежите. Ну как, проводили зодчего? Намаетесь вы с ним. Дома вам не видать, правда, есть шанс, что он вам оставит на память эскиз какой-нибудь Сикстинской мадонны. А? Нужен вам эскиз?
Подобных настроений Тузина я не любил. Мне не хотелось задерживаться, но хозяин настоял:
– Давайте, давайте, не топчитесь! Вы мне нужны. Хочу вам исповедаться!
Склонность к исповеди была профессиональной болезнью Тузина.
– А Ирина где? – спросил я, надеясь, что она ещё может меня спасти.
– С Ириной мы поругались, – серьёзно объявил Тузин. – Ушли с Мишей – даже и не знаю куда.
Я снял было куртку, но Тузин остановил меня:
– Не раздевайтесь! На террасу пойдём! – и действительно провёл меня на холодную террасу, в Новый год послужившую Ирине бальной залой.
Я вошел. Пахло нетопленным домом, в окнах синело небо. Хлипкие стёкла звенели, как сосульки, под порывами восточного ветра. Посередине «залы» был накрыт холостяцкий стол – графинчик, пара рюмок, яблоки, холодная шарлотка. Из трёхлитровой банки с водой торчали ивовые прутья.
– Хочу, чтоб весна через щели дула! Поэтому здесь, – сказал Тузин и посмотрел на меня с откровенной горечью. – Да вы садитесь! И я вот сяду… – Он сел по другую сторону стола и, слегка прокашлявшись, объявил: – Итак, у меня для вас две ужасные новости! Первая Ужасная и Вторая Ужасная. С которой начать?
– Во Второй Ужасной мы всё-таки победили, – заметил я.
Он слабо улыбнулся.
– Николай Андреич, зачем афиши?
– Дорогой друг! Афиши содраны мною с городских тумб! Потому что иначе их уже завтра заклеили бы информацией совсем иного характера. Вообразите, Жанна Рамазановна скумекала, что нам будет полезно поддержать на выборах одну известную нам партию, и отдала сцену под мероприятия. Задумана мощная агитпрограмма с песнями, плясками и раздачей подарков. В общем, театру не до премьер.
– И когда же теперь?
– А никогда! Никогда! Есть один фестиваль, куда бы мне очень надо. Конечно, ехать с необкатанной пьесой – это бред… – Тут Николай Андреич умолк ненадолго и переменившимся голосом произнёс: – Я сильно жалею, Костя, что упустил жизнь! Глупая гордость – и шанс пропал. Поначалу думаешь, будет новый. А его нет и нет. Раз в сто лет бывает пароход! – и он посмотрел в окно.
Ветер трепал стёкла – они вздрагивали и пели. Тузин встал из-за стола и, рванув створку, глянул в сад. Пара ласточек, как маленькие самолётики, ложились грудью на ветер и рывками прорывались в глубину неба.
– Костя, как думаете, может, мне в плотники податься? Или в пекари? Сгожусь я?
– Один подался уже в торговцы недвижимостью…
– Ну это он молодец. Я сразу почуял: в нём толковая иудейская кровь, которая и прокормит, и в люди выведет. Немного, правда, крови-то, где-нибудь четвертушка? – Тузин обернулся на меня и вопросительно поднял брови. – Верно говорю? Остальное – наша русская брага, потому и заплутал. Ну ничего, и четверти довольно, выберется! А вот мы с вами так и прозябнем. Зачем, скажите, вы тут вздумали строиться? Вам надо было купить участок в приличном коттеджном посёлке. А вы что наделали?! Гляньте! – и он широко обвёл рукой потемневшую даль. – Русь себе в жёны взяли, как говорили классики! Вот попляшите теперь!
– Николай Андреич, ну а Вторая Ужасная? – не выдержав, перебил я.
– Ах да! Ведь вторая-то ужасная! – спохватился Тузин. – Даже и не хочется о ней. Боязно, Костя. Но нет – надо, надо! – бодро заключил он и, вернувшись к столу, налил нам из графина. – Сейчас хлопнем для храбрости, и всё узнаете! Давайте! За чистую совесть! – и, не дожидаясь меня, выпил.
– Вот как бывает! – поставив рюмку, заговорил он. – Шёл к вам сегодня жаловаться на Рамазановну, как она плохая меня хорошего размазала. Подхожу и вижу: стоит посреди вашей глины Илюша, человечек с большим даром, с чистым сердцем… Нанимается брёвна класть! Бежит ко мне с протянутой рукой, улыбается напуганно. И это моя работа. Ну что вы, Костя, на меня вытаращились? Говорю моя – значит, моя!
– Почему ваша?
– Да не волнуйтесь, никаких душегубств.
Просто обманул дурачка, – улыбнулся Тузин и неспешно зашагал по гулкой террасе. – У него отец был зодчий, – начал он, – отстраивал по древним проектам деревянные церкви или что-то вроде этого, точно не знаю. А потом устал душой и зажил, как человек, на родине. Плотничал, ставил дома, бани и по мелочи – кому террасу пристроить, кому крыльцо. Ну и народ заметил: в этих его постройках налаживалась жизнь. Если кто болел – выздоравливал, дочка на выданье – сразу партия. Бывают на Руси такие явления, даже в литературе описаны. Пошёл слух, что, мол, после церквей на его руки «благодать налипла». Выстроилась очередь, и вот лет с четырнадцати он стал брать Илью себе в подмогу. А Илье этого было не надо. Он рисовать хотел.И вот представьте: мы с Ириной живём в Москве, снимаем квартирёнку, родители мои нам помогают. У меня работа – денег, правда, нет, зато азарт, перспективы! Приезжает Илья, лихо поступает в крутой художественный вуз, селится в общежитии и начинает к нам захаживать. Ну а как не зайти – брат! А у нас Миша маленький, болеет часто. Ирина в горе – то мать вспоминает, то за Мишку психует. Льёт слёзы и носится с этим Ильёй – он-то ведь по-родственному чуть не каждый день забегает! Сами знаете, простота хуже воровства.
А потом с ним случается обычная для юного творца вещь: начинает уезжать крыша! Не то чтобы совсем, но этак перестраиваться под расширяющееся сознание. Тут вам и бескрайние возможности творчества, и служение, и вечность – и совершенно некуда это вместить. Было у вас такое? Нет? У Пети вашего спросите, он, небось, знает. Ну Илюша перепугался – приходит ко мне советоваться. Я для него тогда был авторитет – о-го-го! Это бесы, говорит, во мне разгулялись. Никто у нас в роду в такой отрыв не уходил. Все смиренно работали – кто с деревом, кто с керамикой. Бросаю, мол, всё и возвращаюсь в Горенки, к маме.
И мне бы тут надо сказать ему твёрдое слово. По-простому говоря – промыть мозги. Так? Да? Вы бы, Костя, так поступили? А я, грешный человек, подумал: вот счастье, хоть не будет у нас болтаться! Ну и благословил.
Я слушал Тузина, не очень-то веря. Мне казалось, он тестирует на мне идеи для своих пьес.
– И знаете, чем я себя оправдывал? – продолжал он. – Если есть дар – человек его ни за какие коврижки не отдаст. А раз отдал – значит, и не было.
– Ну а чего ж тогда переживаете?
– Илья – особый случай, – возразил Тузин, не заметив моей насмешки. – У него нет одного качества. Его обычно фея выдаёт – в комплекте с талантом. А тут запамятовала.
– Честолюбие?
Тузин кивнул.
– Да. Он и всегда был с заниженной самооценкой. Его нахваливают, а он: да это, мол, у меня просто глазомер хороший!.. Так вот, сбежал – даже «академа» не взял. Отслужил божьей милостью в хорошей части – в бункере радиограммы принимал. Никто его там не бил, не душил. Вернулся домой, стал строить. Там у них поначалу были заказы…
Тузин подошёл к окну и распахнул вторую створку. За короткое время нашей беседы мир изменился. Ветер намёл с востока дымные облака, заслонившие всё солнечное и синее.
– А пахнет-то, Костя, хлебом! – сказал он, обернувшись. – Чёрным, кисленьким!
Я подошёл и принюхался. Пахло землёй – там, где её прогрело и заквасило солнце.
– Я это, Костя, вам затем рассказываю, чтоб вы не сочли меня подлым злодеем, когда у вас с Илюшей об этом речь зайдёт, – заключил Тузин.
– А кем же мне вас счесть?
– Злодеем, да. Но не подлым. У меня это не по умыслу вышло, а от сердца. Я ничего не умышлял. Мне только очень хотелось, чтоб он не шатался у нас по дому. Можно ведь это понять? Вы не должны думать обо мне хуже, чем раньше! – решительно заключил он.
Я послушал себя и понял, что думаю о нем ровно как прежде. Мне нравятся люди, в которых есть движение и не всё решено. За них можно болеть, в них можно верить. Тузин, как и Петя, из их числа.
С треском захлопнув раму, он вернулся к столу, снова налил себе рюмочку и, не приглашая меня, выпил. Налил ещё – и не то чтобы заплакал, но поплыл, сел к столу и голову положил на руки.
Я не знал, что сказать. Мне было жалко его и странно: он, такой щепетильный, вежливый, в белой сорочке, – выдул весь графин.37 Меч марта
Не имея твёрдой веры, что Илья вернётся, я всё же вытащил из избушки на краю участка, где предполагалось жить строителям, свои летние шины и переложил на крыльцо. Это не сильно изменило вид помещения: передо мной был прежний свинарник, только без шин. Поразмыслив, я разломал и по частям отволок в мусорный контейнер неизлечимо хромую кровать и пару стульев без сидений. Места стало больше, но красоты не прибавилось.
В четверг Илья позвонил сказать, что завтра приедет со всеми расчётами, и действительно пятничным утром, по-деревенски рано, постучался в мой блиндаж.
Путаясь в рукавах, я оделся и открыл. Через дверь хлынули свет, влажный весенний холод и с ними Илья. Со сна мне показалось, что он до смешного похож на нашу деревню: весело завалены после зимы её заборы, колеи полны луж, и на яблоне звенит синица.
Илья неплотно прикрыл дверь и, опустив на пол тяжелёхонький короб с инструментами, встал на пороге. С его сапог – слава богу, сегодня хоть в сапогах! – стекала глина, он хлюпал носом и смотрел с волнением – рад ли я? Или, может, ему пока обождать за дверью?
Достав из рюкзака папку с расчётами и чертёжиками, он протянул её мне и сказал, что пойдёт погуляет, пока я собираюсь.
Отлично – он погуляет! А я потом ищи его по весенним морям! Ну уж нет! Я велел ему снять сапоги и садиться завтракать. Он разулся, скинул штормовку и, робко подвинув табуретку, сел к столику. Кофе, как выяснилось, Илья не пил, только чай. Когда он сообщал мне эту новость, на его лице мелькнула смешанная с тревогой надежда: может, я как-нибудь исхитрюсь и приму его натуру – дурацкую, конечно, кто спорит! – и не буду ругаться, и всё мирно, хорошо у нас сложится?
Завтракая, мы обсудили расчёты.
– Ну что, пойдём, осмотримся? – сказал я, вставая, и вдруг даже не увидел – почуял в Илье натяжение тревоги. Он смотрел на меня почти с ужасом, желая и не решаясь выдать военную тайну.
– Ну давай уж, колись, что за проблемы? – велел я.
– Да паренёк, помощник мой, немного задерживается. У него там дело… – проговорил Илья, совершенно сойдя с лица.
Здрасьте, приехали!
– А поточнее? Немного – это сколько? В днях!
Он пожал плечами и с отчаянием посмотрел мне в глаза, отдаваясь всецело на мой справедливый суд.
Ничего не сказав, я оделся и вышел на улицу. По ведру звякала капель. Сиротливый сруб сырел под клочковатым небом. У меня было несколько вариантов действий, в основном – брутальные. Но, видно, необратимые старовесенние изменения уже случились со мной. Не сжимались челюсти, кулаки не наливались злобой. Положившись на малую вероятность чуда, я обернулся к Илье, робко вставшему на порожке, и сказал:
– Бог с тобой. Начинай один.
Видно, Илья никак не ждал такого мирного исхода. Он ничего не сказал, но лицо его выразило радостный возглас, что-то вроде: «Воистину воскресе!»
– Так я пока разберусь тут, чтоб ночевать? – крикнул он мне вдогонку.
Я показал ему, где брать воду, и поехал в булочную.
А когда вернулся, Илья был тут как тут и услужливо открыл мне ворота.
– Посмотришь, как я устроился? – предложил он, и мы прошли по залитой водой тропе к избушке.
Новоселье его заключалось главным образом в том, что он собрал и отнёс в мусорку за околицей всю ветошь – занавески, половики, оставшийся после строителей хлам.
Вынести следом прокопчённые стены и подгнивший пол он не смог, но, видно, так накрепко пролил всё это студёной водой, что дряхлость и мрак бежали. В пахнущую мокрым деревом комнату вошла юность.
На лавке, как распахнутый ларец, стоял ящик с инструментами. Мой взгляд привлёк старенький молоток. Рукоять его была «обкатана» пальцами, как морской волной. Я помял в ладони съеденную временем «кость» древка и, перехватив, стал изучать металл. Это был старый, серебряно-чёрный брусок, неровный и шершавый с боков – можно подумать, что цельным куском его вырубили из горы и надели на рукоятку.
– Его если к ушибу приложить или даже к ране – всё, отёк сразу спадает, даже кровотечение останавливается! – с воодушевлением сообщил Илья. – Это ещё деда моего брусочек! И древку тоже сносу нет, – прибавил он, любовно поглядев на инструмент.
Отложив молоток, я взял в руки уровень. Оказалось, и у него была история. Он достался Илье от какого-то дальнего дядьки. Тот строил с его помощью лодки на Енисее. А красная рулетка с рычажком и цеплялкой, чтобы вешать на пояс, была отцовская.
Теперь мне стало ясно, почему он не удовлетворился моими новенькими инструментами, а приволок свои.
Были у него и другие занятные вещи – кисти, высокие и стройные, как стрелы. Он уже успел выложить их на отмытый стол.
Но главное, от этих стрел, от чистой избушки, ото всей неясной судьбы Ильи шёл некий туманно-солнечный свет. Я почуял его, и на мгновение мне стало страшно, как будто он мог растворить в себе мои ясные цели, примирить с утратой. И дом мой, вместо того чтобы соединить меня с семьёй, рассыплется по брёвнышкам, ляжет переправой над рассветной рекой: вот иду я по нему, покачиваясь, – а на той стороне прадед. И так он рад мне, рассказывает, что да как…
Накинув куртки, мы вышли на тропинку и двинулись в сторону сруба. Величина его, сырость и пустота не смутили Илью. Он прыгнул на нижний венец, туда, где был грубо вырублен дверной проём, и стал разглядывать срез брусин.
– Илья, но ведь ты понимаешь – это бред, что ты без напарника, – сказал я. – Что будем делать?
Он обернулся – из кармана куртки у него торчал край блокнота. Ясное дело, человек приехал не строить, а рисовать! – спрыгнул на землю и, подойдя, сказал проникновенно:
– Костя, ты не волнуйся! Помощника на пока я найду. Завтра же найду, ей-богу!
В том, что Бог и правда подаёт Илье, я смог убедиться секунд через пять, когда в рябиновом проломе забора мелькнула Колина голова и он, просочившись на мой участок, брякнул вместо приветствия:
– А чего искать! Вон, позовите Серго! И места ему не надо. Он в Отраднове живёт!
Сказав так, Коля добыл из пачки сигаретку и, нахмурившись от досады, что влез в чужой разговор, закурил.
– Вот видишь! – сказал Илья, обвыкнувшпсь с эффектным Колиным появлением. – Говорил же – будет напарник!
– Да какой Серго! Мне мастер нормальный нужен! – попытался я возразить, но уже было ясно, что с Колиным приходом наш вечерок задался!
Я принёс из машины ещё теплый хлеб и позвал присутствующих на ступени бытовки. Если постелить картон, на них вполне уютно можно было перекусить. Закипел чайничек. За трапезой мы обсудили этапы стройки. Коля давал советы. Я знал, что он никогда ничего не строил, даже у себя на участке, но Илья, слушая, ни разу не усмехнулся и не поспорил. Разговаривая, мы так славно зарядились чайным и хлебным теплом, что промозглость весеннего вечера уже не проникала в нас, только обдувала снаружи.
Март стоял над полем. Его было видно с крыльца. Он поработал и отступал. Но не ушёл пока. Ещё слишком влажно было в воздухе, чтобы он смог передать вахту апрелю. Эту мысль прокуренно и коряво, а впрочем, вполне поэтично выразил Коля.
– А я видел март! – вдруг сказал Илья и обвёл нас взглядом: верит ли кто?
– Кто ж не видел! – заметил Коля, прищурившись на Илью.
– Я видел март настоящий! – загораясь, повторил Илья и, спрыгнув на землю, повернулся к нам. – Человека видел! Воина! Я держал в руках его меч, – сказал он и, разжав ладони, показал нам – как будто от того меча на них могли остаться мозоли.
– Ишь ты! – усмехнулся Коля.
– Он мне сам дал подержать! – продолжал Илья горячо. – Видит, что я на него смотрю, и говорит, мол, как, не боишься? Я взял, конечно. Рукоять ледяная, а как махнёшь – горит!
От сообщения этого Коля дрогнул. Его плечо коснулось моего – я услышал зыбь.
– Ну и как, рубанул? – спросил он изменившимся голосом.
– Рубанул? Да нет, наверно, не знаю… Такое было чувство, что на клинке – весь воздух леса. С одной стороны, он невесомый, но с другой – ведь сколько его! Я один только раз махнул – снег сразу осел, с ёлок рухнуло, как-то всё влагой набухло. А меня как током ударило – мороз в меня вошёл, я еле продохнул. Отдача! Оказывается, весь изгнанный холод ударяет в грудь воину! Тут он у меня забрал меч. Иди, говорит, мал ещё.
Мы с Колей огорошенно молчали.
– Нормально. Славянское фэнтези нынче в моде, – сказал я. – Он хоть русский, март твой? Или, может, таджик?
Илья растерялся было, но тут же с жаром проговорил:
– У него на верёвочке православный крест!
– То есть времена года у тебя уже не язычники, а самые что ни на есть христиане?
– Чего ты цепляешь его! Человек март видел! – крикнул Коля и, сорвавшись с места, дикими шагами унёсся.
Я закурил и, глядя на брешь в заборе, через которую исчез мой сосед, подумал: как дружно все у нас в Старой Весне приемлют игру. Сказал Илья, что видел март, – значит, видел.
В принципе, я догадывался, что именно Коля имел в виду, когда поверил. Для его старовесенней души рассказ Ильи – не враньё и не сказка. Но и не правда, а – быль! То есть что-то, что раньше было правдой и теперь может стать правдой, но только при самом редком стечении обстоятельств. Мой городской ум этого не допускает. Но если бы меня спросили, хочу ли я научиться Колиной вере, я бы сказал: давайте!38 Ищем напарника
На следующий день с утра мы втроём, Илья, Коля и я, отправились на монастырский двор разыскивать напарника. Серго работал там по хозяйству и был, как уверил меня Коля, мастером на все руки. К тому же славился честностью и «не употреблял», чему был особенно рад непьющий Илья.
Мы быстро миновали лежбище пажковского монстра и дальше шли не торопясь. Хорошо нам гулялось – посвистывал утренний лес, в чужой деревне лаяла собака, и отовсюду бил в нос запах сырой земли, острый, как свежий «бородинский». «Что же это такое!» – ахал Илья, то и дело отставая от нас, чтобы рассмотреть получше, как колышется между небом и землёй солнечный свет.