Булочник и Весна

Расписывание Ирининых шкатулок было не единственным художественным делом моего плотника. В Илье бродили акварели, он весь был пропитан их луговым туманом. В каждый, сколь угодно крохотный перекур он делал наброски карандашом, чтобы в свободный час повторить увиденное в цвете на четвертушках рыхлой бумаги.

Своим акварелькам он давал самые простые имена: «Свежее утро», «Заморозок», «Синица в солнечной луже», «Колин забор сквозь солнце», «Мать-и-мачеха», «Ветреный день»…

Всё это была повседневная красота земли, но как будто взятая в остро душистом концентрате.Удивительно, что Илья вовсе не пенял на судьбу за неустроенность своего дара. Глядя на него, я подумал: может, и мне ослабить требования к жизни, перестать трясти её за грудки, выколачивая то, что сам упустил из рук.

Следующей областью приложения сил моего строителя стала развалившаяся часовня, стоявшая на придорожном откосе – между Старой Весной и монастырём.

Вышло это так. На Страстной неделе, изумив коллег и товарищей нежданным приступом благочестия, Коля вздумал поститься. Он больше не захаживал под вечер в магазинчик, а мыкался в трезвой горечи по старовесенним тропам до той поры, пока его страдающая пустота не наткнулась на часовню, что потихонечку осыпалась у поворота на Отрадново.

В свободное от работы время Коля серьёзно и кропотливо собирал, что накрошилось за века, скреплял обломки раствором и прилеплял к фундаменту. Иногда заглядывал ко мне и шарил в остатках стройматериалов – не сгодится ли что-нибудь на починку. Годилось многое, Коля никогда не уходил с пустыми руками.

Учитывая задумчивый темп, взятый Колей в работе, и отсутствие сколько-нибудь вменяемой технологии, на результат рассчитывать не приходилось, но сам род его занятия был чудесен.Илья то и дело сбегал с холма полюбоваться, как идёт «реставрация». Развалины не на шутку взволновали его, ему хотелось, чтобы они были отстроены заново и побелены. «Ты посмотри, насколько светлее стала бы панорама!» – озабоченно говорил он. Можно было подумать, что и за вид, который придёт в мой дом из окна, он как строитель отвечал тоже. «Под ключ» – так «под ключ»!

Делал ли Илья что-нибудь? Случалось, я заставал его за работой. Но тут пришла Пасха, Коля ринулся навёрстывать, что недогулял в пост, и уволок за собой моего плотника – бродить по окрестным посёлкам. С этих прогулок непьющий Илья возвращался хуже хмельного Коли – обилие «мотивов», желание и невозможность зарисовать всё совершенно одурманивали его.

А однажды Коля умудрился затесаться на свадьбу. По его свидетельству, Илья так быстро и дивно нарисовал невесту с женихом, что вмиг образовалась очередь из гостей – на портрет.

С той гулянки Илья вернулся под утро и вышел на клич Серго, зримо пошатываясь от усталости и впечатлений. Само собой, я не обрадовался его полуспящему виду.

Илья принял моё хмурое молчание близко к сердцу и сразу доложил, что на свадьбе разговорился с девицей из села Буйнова – да так, что сам не заметил, как пошёл на заре провожать её в неблизкий край. Рассказывая, он набросал карандашиком портрет своей новой знакомой. Главным и, возможно, единственным достоянием её лица была юность. Из прочих достоинств Анюты Илью особенно тронул тот факт, что её брат сидит в тюрьме. «Понимаешь, за ерунду! Мухлевал там чего-то с запчастями от сельхозтехники. Если б он в войну хлебные карточки таскал – тогда бы другое дело. А так никого ведь человек не убил, не покалечил!» – сокрушался он.

Рассказ Ильи не вызвал во мне сочувствия. Меня и вообще начала угнетать его наивная, без разбора, открытость, струящаяся по окрестностям Старой Весны влюблённость во всех.Да что там – угнетать! По правде сказать, мне хотелось посадить Илью на собачью цепь, чтобы он не шлялся, а делал, что велено: клал крышу, ставил окна и двери, стелил полы. Лето с Лизкиными каникулами приближалось ко мне, как враг, а я по милости Ирининого брата всё ещё был безоружен.

42 А теперь взрываюсь

Тем временем пришло светлейшее время года – имя моей жены. На заправке ко Дню Победы мне выдали ленточку, а в булочной, в углу торгового зала, мы с Мотькой соорудили подмостки из нескольких сколоченных вместе дощатых ящиков. Мотька уверяла меня, что такая сцена – это «винтаж». Теперь у меня был повод потребовать Лизу девятого в булочную – на праздник, посвящённый подвигу её прапрадеда.

– Хорошо, мы приедем! – с неожиданной лёгкостью согласилась Майя. – Мне в любом случае надо с тобой встретиться. А дом как, уже готов? А то у Лизки до двенадцатого выходные. Я могла бы тебе её оставить, если у тебя там нормально, тепло. А мы с Кириллом…

К счастью, я уже не услышал, точнее, не смог воспринять, куда они с Кириллом намылились ехать без Лизы. В голове застряла пуля: готов ли дом?

В тот день я сбежал из булочной рано – в обед и всю дорогу думал о стройке. Осколок в моём мозгу искривил пространство Старой Весны. Всё происходящее заколебалось и поменяло пропорции. Средний темп стал казаться мне черепашьим, задумчивость – хамством, дружелюбие – ложью.

Тем страшнее был прилив одуряющей злости, когда, войдя на участок, я не увидел Ильи. «Да в магазин вроде побежал», – сказал Серго.

Прошёл час, другой. Над соседним холмом засинело полотно идущей на нас грозы. Оно было обширно – во весь горизонт. Прекрасно! Польют дожди – прямо внутрь дома без крыши. Потом будем ещё месяц сушить – и так без конца.

Несвойственным мне стремительным шагом я облетел деревню и спросил, увидев через забор Ирину, не в курсе ли она, где мне поискать Илью.

– А что случилось? – Она распрямилась, держа в руке измазанный торфом совочек.

– Да говорят, в магазин ушёл – третий час уже закупается!

Ирина воткнула совок в грядку и, подойдя к калитке, лирически взялась за колышки.

– Костя, вы не сердитесь. Он, наверно, человека какого-нибудь встретил и рисует. Он людей видит, как через солнце, понимаете? И поэтому любуется ими. Вот как я всеми травками любуюсь – что со мной поделаешь! А ведь у него ещё и Божий дар!

– А нимб над ним не светится? – спросил я.

– Ну какой нимб! – огорчилась Ирина и порозовела.

– Мне ведь надо, чтобы дом был! – сказала я с горечью.

Когда я вернулся, Илья был на месте. Не то чтобы на рабочем, но, по крайней мере, неподалёку. Он болтался на моём турнике под ветром, гнавшим на нас грозу. Здорово, конечно, я понимаю, – голова пуста, весело стонут связки! Подтянулся, обернулся вокруг перекладины и повис, зацепившись коленями.

– Илья, ты в тридевятое царство, что ли, ходил? – спросил я, приблизившись и склоняясь к его болтающейся голове. – Ты домом будешь заниматься или всё, завязал?

Он схватился за перекладину и спрыгнул.

– Да ты понимаешь, я ведь на секунду отошёл – за гвоздями, восьмидесяточку для пола. А там у магазина прямо на ступеньке – человек! Глаза – как туча с молоком, зубов нет, волос нет почти, но все, что есть, – дыбом! – принялся докладывать он, глядя чуть мимо меня, на воображаемый портрет. – Он, понимаешь, заметил, что у меня сдача в кулаке, и косится на неё. Ну даю ему эту сдачу, там немного. Он сразу побежал в ларёк, купил папиросы и меня догоняет. Это мне, говорит, в дальний путь. Ну и разговорились. Он, оказывается, из дурдома, который в монастыре. Нас, говорит, выселяют, а я, мол, тут с молодости. Пойду, говорит, куда-нибудь… А у меня как раз блокнотик был с собой, случайно! Очень захотелось, чтоб он себя увидел – как тебе сказать? – хорошим, здоровым! Ну набросал, показываю, понравилось ему вроде. Только где, говорит, мои зубы? Какие зубы! Даже если б и были – у тебя ж на портрете рот закрыт! Он, конечно, совсем не в себе!.. – Илья махнул рукой и улыбнулся, вспоминая. – Я тебе его глупости не буду пересказывать. Потом он говорит, пойдём-ка, Друга моего нарисуешь. Ну пошли. Ну и я там, у ворот, ещё друга набросал. Потом нянечка вышла. Её тоже…

Я молчал. Наплывала гроза. Зелёный пейзаж холмов обдало синим. На западе явственно пророкотал гром, и вдруг я понял – это не закончится никогда. Сломаются карандаши – найдутся краски, уедет интернат – прилетят журавли. И никогда не будет мне никакого дома.

– Костя, ну а что же было делать? Так и отпустить его, чтобы шёл человек сиротой среди целого мира? – оправдывался Илья, начиная уже пугаться моего молчания.

– Сиротой? – наконец проговорил я. – Тебе всего-то было работы – пол да потолок! А ты что делаешь? Ты, брат, на пленэр приехал или чего?

Я отфутболил кусок доски, попавшийся под ноги, и зашагал куда глаза глядят. Тут грозовой порыв, сверкнув во всё небо, со стоном согнул деревья. Закрапало. Я остановился и посмотрел на тучу. Прямо в глаза мне из чёрного неба мчался мутный хрусталь дождя. Ещё мгновение я оставался сухим, а затем сгинул в дыму водопада. Илья бросился укрывать рубероидом сложенные на крыльце доски. Я собрался было в бытовку – но нет, гнев не избыт!

– Ты посмотри, что творится! – ринувшись за Ильёй к крыльцу, крикнул я через ливневый грохот. – Зальёт же всё к чертям! Крыши нет, ни черта нет, а ты бродишь! А ну давай, топай сюда! Недоговорили!

Колина липа швыряла через забор обломки веток в чуть наклюнувшейся листве. Моё тело, словно бы потяжелевшее от намокшей одежды, жаждало военных действий.

Илья бросил рубероид и поспешно спрыгнул с крыльца под бурлящие пули дождя.

– Стой и слушай! – орал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не тряхнуть его за шкирку. – Ты у нас молодец, хороший человек! Художник, да? Сочувствуешь заключённым! Сочувствуешь инвалидам! Класс! Супер! А отвечать за работу кто будет? Тебе первого встречного жалко! А на то, что у человека от твоего разгильдяйства жизнь может рухнуть, тебе чихать!

– У какого человека? – растерялся Илья.

– У такого человека! – прохрипел я, сливаясь с грохотом ливня. – А кто я, по-твоему? Лошадка? Собачка?

Гнев и гроза, сойдясь в одну стихию, разрывали меня. В глинистых ямах вскипала под ударами ливня кофейная пенка, и я понимал в отчаянном бессилии, что ничего не могу поделать с этим бедламом. Не могу выключить дождь и высушить стройплощадку, не могу даже просто запретить Илье отвлекаться от дела. Меня надули, как ребёнка!

Под гром я орал ему о моих, о том, что осенью будет поздно звать сюда Лизу, потому что у неё – школа, первый класс! Звать надо летом! Майя и Лиза – это моя семья! Это то, чего у меня нет, но должно быть. И летом они должны приехать в наш – прекрасный – новый – дом и принять его как свой! Дом – это моя последняя спичка. Если от неё не загорится – всё, считай, я замёрз в степи!

– Слушай, ну к июлю с полами-то и крышей мы справимся! Переночевать можно будет! – через дождь прокричал Илья.

Нет, этот дурачок не понимал!

Я нагнулся и, выковыряв кусок глины, смял свою клокочущую ненависть в «снежок».

– Какая – на хрен – крыша?!

Илья с ужасом проследил мой жест.

– Ты мне на кучке стружек предлагаешь счастье строить? Или ты думаешь, кто-нибудь будет ждать, пока ты всех перерисуешь? Ты мне жизнь запорешь, дурак!

– Я просто думал, сроки – это не главное! – вконец перепугавшись, залепетал Илья. – Я думал, главное – чтобы дом получился живой, хороший! А когда уж он выйдет – дело второе. Но я теперь всё понял! Будем спешить. Правда, дом-то большой. Чтобы за лето всё с иголочки и проконопатить – это всё-таки вряд ли…

– Вряд ли? – Я крепко сдавил в ладонях комок рыжего теста. – А почему в январе ты мне этого не сказал? Почему ты не сказал мне этого в марте? Почему ты кивал, что чуть ли не за весну всё сделаешь?

Грохот струй занавесил мир. Я был как во сне, где всё можно, но мне не хотелось изысков. Хотелось вмазать ему и спустить с холма – как с лестницы. Я хлестал и чеканил, что вышвырну его, если он будет себе позволять бродить. Мне плевать, что он Иринин родственник.

Илья слушал, сокрушённо качая головой, словно не желая верить в происходящее, и вдруг выставил ладонь к моей груди:

– Нет! Больше не говори!

Зря он это сделал. Я принял жест, как отмашку, и собрался хорошенько его встряхнуть, но Илья перехватил мою руку.

Я пришёл в себя, сидя в ливневой жиже. Илья склонился надо мной. В его мокром, промытом дождём лице были вина и сочувствие. Ясное дело, это вам не офтальмолог-пацифист. Деревенский парень, плотник, некоторые вещи срабатывают на рефлексе.

– Костя, ты как, нормально? Я нечаянно, испугался просто. Ты как-то так грозно надвинулся… Умыться тебе принести или так, дождичком? Ты не волнуйся! К августу доведём до ума пару комнат – например, гостиную, коридор и какую-нибудь спальню. Уберём всё и уедем на время, пока твои будут, чтобы вам не мешать. А остальное потом.

Я сплюнул землю, вытер лицо рукавом и, поднявшись, зачавкал по вспененным лужам к бытовке. Меня подташнивало, потому что я отравился. Приступом гнева травишься.

Только обсохнув и отлежавшись, я понял: это было лучшее столкновение из возможных! Здорово, когда люди всеми способами проламываются к пониманию друг друга, рубят толщу несовпадающих представлений о мире и оказываются наконец в одной плоскости.

Вечером, когда настало время зажигать свет, в мою дверь постучали. На порожке стоял Илья, держа в руках заляпанный краской дощатый ящик.

– Спрячь куда-нибудь, пожалуйста, чтобы я не отвлекался! – проговорил он и опустил ящик на пол бытовки. – Вернёшь, когда закончу. Тут краски, уголь, – всё. Выбрасывать я уж не буду, жалко. Ты убери, а потом отдашь.

Я глянул на него в духе Пети – с романтическим высокомерием и произнёс:

– Не торопись пока что. Пойдём покурим.

Мы вышли на крыльцо. Небо над ельником, за который упало солнце, было светлым, как новая серебряная монета, и по всей ширине участка блестела вода. Конечно, я не древний японец, но всё же не раз замечал за собой: созерцание нерукотворной красоты гасит волю к личному счастью. Так и на этот раз подумалось: не надо настаивать. Илья простодушен. Скорее уж это ему, а не мне, Бог подскажет, к какому сроку будет нужен дом. Если и вообще нужен.

– Знаешь, – заговорил Илья. – Вот когда картину пишешь, иногда чувствуешь – устал, нет душевной полноты, и бросаешь. А потом вдруг раз – и всё дописал до капли. Я как-то думал, что и с домом так можно. Но, конечно, нет, с домом нельзя, ты прав! – заключил он сокрушённо. – Ты только знай – это не от пренебрежения к тебе. Мне ведь и самому надо побыстрей развязаться. Маме надо сердце лечить очень серьёзно. Ты же видел её. А у нас даже на исследования, если бесплатно, запись за несколько месяцев, да и вообще – разве чего добьёшься? Оля говорит, лучше бы в Москву. Ждёт вот, когда хоть какие-то деньги будут. Разве я этого не понимаю? Понимаю. А всё равно с рисунками этими как больной… Так что ты мне правильно мозги промыл. Буду работать, как человек. Ты ящик-то мой спрячь получше, чтобы я не нашёл! – и он смятённо оглянулся на дверь бытовки, за которой исчезло его богатство.

Я дослушал его, и вдруг мне стало всё ясно. Так ясно, как редко бывало. Я понял, что должен сделать.

– Значит, так, – сказал я, закуривая с максимальной невозмутимостью, какую только мог изобразить. – Завтра поедешь со мной и получишь авансом всё, как договаривались, за вычетом доли Серго. Отвезёшь своим, пусть лечатся – нечего ждать. Вернёшься и будешь работать.

Илья взметнулся, как костерок, совершая всем существом протестующий жест, но я не дал ему говорить.

– Раньше надо было думать! Разболтал – теперь помалкивай.

– Костя, да ты-то тут при чём? Это наше с Олей…

– При чём я или нет – это мне судить, а не тебе! – оборвал я его. – И мой внутренний голос мне говорит – попал ты, брат! Если что – будешь до смерти виноват, что знал и бездействовал! Так что всё, поговорили.

Илья умолк и вдруг, не сдержавшись, вольно, счастливо улыбнулся.

– Знаешь, как Олька обрадуется! Даже не представляешь, как! Прямо уже предвкушаю… – и вдруг, склонив голову, ткнулся лбом мне в плечо.

– Слушай, иди давай! – огрызнулся я, слегка одеревенев, а впрочем, радуясь, что он хотя бы не грохнулся на колени – с него станется!Через пять секунд он уже весело нёсся по лужам к дому – наверно, звонить своим.

Что он за тип, чего ему надо в жизни? – раздумывал я, заталкивая в угол бытовки ящик с красками. Я не различал никакой основной мысли, даже просто вектора, по которому он двигался бы. И всё же бесцельность Ильи была как колос – бог знает, что за хлеб обнаружится в нём по зрелости?

Конечно, я понимал, что, лишив Илью материального стимула, подписал приговор строительству. Теперь вечно ему будут попадаться арестанты, сёстры арестантов, странники, нянечки, раненые и сумасшедшие. Но мне не было досадно. Наверно, я всё же согласился с Ильёй: у моей стройки свой темп, определяемый не мной и не им.Утром мы с Ильёй заехали в банкомат. Потом я добросил его до станции, а сам помчался в булочную.

43 Проиграл в День Победы

В институте я страстно интересовался хлебом войны и облазил немало архивов. Рецепты военного хлеба подразделялись в моей тетрадке по годам и регионам. Их состав варьировался от вкусного и здорового до едва пригодного к употреблению. Чем горше были ингредиенты, тем сильней колотилось сердце.

Решение испечь на праздник «хлеб войны» не блистало оригинальностью. Подобные реконструкции проводятся повсеместно. Не было ничего неожиданного и в программе Мотиного военно-полевого концерта – привычная дюжина шлягеров. И всё-таки я был рад, что мы вносим свой вклад в дело памяти.

Накануне мне позвонила Майя и подтвердила готовность явиться вместе с Лизой на праздник. Её любезность встревожила меня не на шутку. Я не знал, что думать. Может, Кирилл собрался поработать за границей и им требуется моё разрешение на вывоз Лизки?

Девятого мая я выехал рано, ещё до света, и всю дорогу старался смирять томление шуткой. А что это, брат, ты дёргаешься? Ты, может быть, маршал Жуков? Или Кутузов в Филях? Может быть, за тобой Москва? Но даже ясно себе разложив, что от сегодняшней встречи с Майей никому не может стать хуже, кроме одного меня, не смог унять тревогу.

Ко Дню Победы мы убрали торговый зал по-советски – вынесли корзины, оставив только простые деревянные лотки, поснимали со стен «буржуазные» фотографии, а над входом повесили сворованный Мотей из театрального чулана транспарант, белым по кумачу: «Вечная слава защитникам Родины».

Сама артистка явилась за полчаса до концерта. Вошла, поскрипывая реквизитными сапогами, в гимнастёрочке, с пучком тёмных волос и закинутой за спину гитарой на ремне. Прыгнула на св еже срубленный подиум и потопала.

– На вот, пробуй! – сказал я, протянув ей чёрный «кирпич».

Она серьёзно, если не сказать сурово, отщипнула корочку, понюхала и сунула в рот.

– А водка? А стакан водки к хлебу? Хлеб надо порезать, а к нему стакан. Кто одним хлебом угощает!

Она прислонила гитару к стенке и, самовольно сбегав в пекарню, принесла стакан с налитой из-под крана водой.

Ну вот – два стула. На одном постелена простая салфетка, сверху стакан и хлеб. На другом – Мотя, трогая колки, поправляет настройку струн. Нога закинута на ногу, и всяк входящий ударяется взглядом в натуральные кирзовые сапоги. Подваливает народ. Молодёжь – те, что проводят у нас несанкционированные поэтические заседания. Воскресные семейства – мама, папа, чадо. И почти никаких ветеранов. О дин-единственный старик в орденах – дряхлый, с обидой в складке впалых губ.

Пахнет чёрным хлебом, горячей, сладковатой его кислинкой. Мотя бросает взгляды на подступивших вплотную слушателей, кашляет и, отглотнув воды, взглядывает на меня.

Но я уже не могу поддержать артистку Матвееву. Меня раскачивает, разносит предвоенной тревогой. Мои обещали быть в полдень. Уже без пятнадцати. Зачем я позвал их? Надо было самому приехать и побыть во дворе, пока Лизка играет с девчонками. Почаще вот так приезжать и сидеть на лавочке.

Не находя больше мужества ждать, я сбежал в пекарню, а когда, взмокший и тревожный, снова выглянул на улицу, во дворе стояла машина Майи, та самая, которую мы купили ей лет пять назад, – шустрая красненькая букашка. Я подошёл и с удовлетворением отметил: без моей опеки букашка состарилась – шрамы жизни покрыли её тут и там.

Заднее сиденье, насколько я мог разглядеть, было забито пакетами из продуктового гипермаркета. Я слышал от мамы, что, высвободившись из моих лап, Майя круто поменяла интересы. Воспылала страстью к шопингу и даже, наподобие презираемой ею Маргоши, увлеклась дизайном ногтей. Нега мещанской жизни поглотила мою жену. «А ты что хотел? – объясняла мне мама. – Человек доволен! К духовным высотам рвутся одни несчастные».

Оторвав взгляд от машины, я оглядел площадь и сразу нашёл искомое. Вот они! Идут от киоска, в руке у Майи бутылка воды.

Лизка замахала и помчалась мне навстречу. Майя подняла ладонь и махнула тоже. Под ногами её постукивал исчёрканный цветными мелками асфальт, за спиной алым парусом раздувало клумбу. Счастливая, светловолосая, она улыбалась. Не мне, конечно – своему счастью, жизни, месяцу имени себя. Мало ли поводов для улыбки!

Я обнял Лизку и инстинктивно подхватил её на руки – беря в союзники или в заложники.

– Ну веди! Показывай! – подойдя, сказала Майя. Её тон был слишком приветлив, чтобы хоть как-то обнадёжить меня.

Мы вошли в зал, создав помеху Мотиному пению. Завсегдатаи булочной знали меня в лицо и с любопытством завертели головами. Некоторые поздоровались, а один подвыпивший отец семейства дружески хватанул по плечу. Не знаю, произвела ли моя местечковая слава впечатление на Майю. Думаю, вряд ли. Толкая впереди себя Лизу, она пробралась через тесноватый зал в уголок.

Я принёс из кабинета ещё два стула и, усадив Майю с Лизой, встал за их спинами.

Мотя исполнила «Тёмную ночь», и «Десантный батальон», и «Печурку». Это был настоящий военно-полевой концерт. Артистка Матвеева пела павшим. Её глаза, тёмные и сырые, как земля, изголодавшиеся, разъеденные горем и порохом, смотрели сквозь мутную линзу времени. Гимнастёрка выгорела, но голос был звонок и закипавшие на чёрной радужке слёзы – не луковые.

Иногда, на миг выпадая из образа, Мотя взглядывала на меня, как будто спрашивая, – всё ли так? В один из таких моментов Майя обернулась ко мне и шепнула:

– Костя, это что, твоя девушка? Очень милая, правда!

Ни малейшей досады, тем более ревности в голосе – одно облегчение.

– Может, выйдем? – вдруг сказала она. – Ты покуришь. Лиз, посидишь сама? Мы с папой во двор на минутку – он покурит.

Лиза обернулась, подняла глаза и кивнула мне, благословляя. По её взгляду я понял: час пробил. Но нет, я не был готов к бою часов. Пробравшись через толкучку, мы вышли на улицу. Ветер донёс из парка медовый гул духового оркестра. Машинально я закурил. Глядя чуть мимо, на деревья в «зелёном шуме», Майя рассказала мне про Лизкины успехи на фигурном катании, затем про успехи в подготовительном классе гимназии и конфликты с девочками. Я молча слушал затянувшуюся прелюдию. Наконец она закончила отчёт и после маленькой паузы проговорила:

– Я, в общем, только хотела тебя спросить: для развода мы как, будем общее исковое заявление писать или по отдельности? Я тут узнавала. Просто в загсе это не получится. Если есть ребёнок, придётся уже через суд. Там где-то около трёх месяцев ждать. Но ведь мы никуда не торопимся?

Ну вот – свершилось!

Я отвернулся и посмотрел на двери булочной: из них выходил народ, с хлебом и без, весёлый и грустный. Появилась и Мотя в окружении растроганных женщин пенсионного возраста. Опершись о случайного поклонника, стягивает сапог и вытряхивает комочки земли с полей сражений. Обувается, сбегает по ступеням… Стоп. А где Лизка? Да вот – у окна за столиком. Маргоша принесла ей чаю и разных булок.

– Я не хотела по телефону, понимаешь? – сквозь гул теребила меня Майя. – Хотела с глазу на глаз, по-человечески. И Кирилл сказал… – Она осеклась. В первый раз за разговор на её лице мелькнула тревога.

– Живи заново, Костя! – волнуясь, заключила она. – Я живу, я счастлива! И ты живи! Не цепляйся за нас! – Тут она вздохнула и дунула себе на чёлку – самое трудное позади.

У меня не нашлось ответных слов для Майи. Я молча оставил её и вошёл в булочную.

Ссутулившись, Лиза возилась со своим телефоном. Вокруг неё на столе лежали ватрушки, крендели и прочие плоды моего напрасного подвига. Некоторые были надкусаны. «Лиз, пойдём!» – сказал я, не слыша своего голоса, и, наклонившись, подхватил её на руки. С величайшей покорностью она обняла мою шею и прижалась ухом к плечу.

Я толкнул дверь коленом и вышел в сияющий день. Всхлипывала на ветру первая зелень. Перекрывая привычный грохот транспорта, сипел духовой оркестр. Он играл «Прощание славянки» – мелодию, которая должна сохраниться в памяти мироздания, даже если не станет Земли.

Не могу сказать, куда именно я собирался доставить Лизку. Мне просто хотелось «уйти от преследователей». Лиза щекотала пальчиками мой затылок, словно говоря: не волнуйся, неси меня ровно, а то споткнёшься. И я нёс её ровно, обнимая и впитывая всем существом. На несколько секунд эйфория затопила меня.

Совсем близко, чуть позади, звенел взволнованный голос Майи, но я не распознавал слов. Военный марш залил моё сознание. Я ничего не слышал, кроме «Славянки». Когда же Майины руки вцепились в Лизу и попробовали остановить меня, мотнул корпусом: «Нет!»Не знаю, сколько бы длилось моё помешательство, если бы после предпринятой Майей атаки я не почувствовал, что меня ранили: плечо, где дремала Лизина щека, пропиталось горячей влагой. «Кровь» растекалась, рана горячела и ширилась и вдруг прорвалась всхлипом: Лиза уже не могла плакать беззвучно. Рыдание выхлестнулось на волю. Я остановился и, осторожно отслоив её от своей груди, передал Майе.