Булочник и Весна
Шрифт:
55 Конец всему
Если бы никому никогда не приходилось платить за ошибки! Если бы обиды прощались людям – как природе прощается шквалистый ветер.
Двадцать второе сентября (чуть не сказал «июня») пришло ко мне, как приходят все остальные дни. Я никак к нему не готовился. Просто с вечера закинул в багажник сумку с грязной одеждой – отдать маме в стирку – и лёг спать.
Очнулся же всерьёз, лишь когда утром следующего дня навигатор привёл меня к зданию суда. Это был кирпичный сталинский дом с газончиком вдоль мутной улицы и единственной куце обрезанной липой под казёнными окнами.
У входа я увидел Кирилла. По его позе, по растрёпанным волосам и тому, как болезненно он встрепенулся, заметив меня, я почувствовал: он весь охвачен сомнением.
Мне подумалось даже: не хочет ли он отыграть всё назад? Плям-плям-плям, как на мелкой перемотке. Вот впервые к нему заходит Майя. Вот он проверяет буковки, и всё понимает, и говорит, что она явилась не по адресу – ей бы к семейному психологу или к батюшке… Вот она возвращается, идёт к батюшке и к психологу, и оба советуют ей любить меня крепче, чтобы я оттаял, отморозился от своей идиотской работы. И снова всё хорошо.
Подходя к ступеням, я собрался изобразить
– Здравствуй! Я вот что сказать тебе хотел… – заговорил он, обуздывая волнение, но тут из дверей суда вышла и весело, по-девчачьи, спрыгнула со ступеней Майя.
– А, Костя, ты уже здесь? Ну умница! Идём, пора!Процедура не затянулась. Весьма удивив собравшихся, я сказал, что согласен с любым решением моей жены и готов всюду поставить подпись. Мучить Лизу свиданиями по расписанию не собираюсь. Она, в конце концов, человек. Если захочет видеть меня – пусть звонит в любую минуту, встретимся. Единственное, о чём прошу, это не разлучать моих родителей с внучкой. Пусть мама, пока есть силы, возит её в Ледовый дворец или куда там Майя скажет.
Должно быть, моё смиренное поведение умилило Майю. Когда мы вышли на улицу, она отослала Кирилла в магазин через дорогу («Нам надо поговорить!») и дружелюбно взяла меня под руку. Мы обошли здание суда и очутились в тихом дворе. Детская площадка – качели, лабиринт, горки. Рядом две калеки – сохнущая берёза и липа на половине ноги. Начался дождик. Он сухо накрапывал по асфальту. Как будто это и не вода текла, а сыпался мелкий сор.
Приветливо, как на простого смертного, Майя посмотрела на меня и улыбнулась. Тут впервые я заметил, что она была в чём-то струистом, белом и бирюзовом, как будто осень не наступила. На запястье – браслет из деревянных бусинок, который иногда она подносила к носу, чтобы вдохнуть можжевеловый дух.
– Сувенир? – спросил я, кивая на браслет.
– А!.. Из Калязина! Плавали по речке!
– По «речке» – это по Волго-Балту, который зэки рыли?
Она вздохнула и посмотрела на меня с улыбкой сочувствия. Так сочувствует служащий европейского аэропорта опоздавшему на самолёт.
– Ну ты ведь справишься? – помолчав, сказала Майя.
– Можно последнюю просьбу? Точнее, последний вопрос. Чтоб в будущем не встать на те же грабли, – сказал я.
Майя кивнула и снова понюхала бусины браслета – оберег против моей злой воли.
– Скажи мне. Я вроде исправил всё, что мог. Почему это не помогло? Как-то не так действовал? Или у вас настолько любовь неземная, что даже плевать на Лизку? Или что?
Майя не обиделась. Она задумалась всерьёз и вдруг, весело плеснув руками, воскликнула:
– Да не жалей ты обо мне! Ты меня такую, как сейчас, вообще бы не полюбил!
– А что изменилось?
– Я! – с восторгом объявила она. – Раньше я была слабенькая, цеплялась за какие-то иллюзии – пение, сад, стихи! Искала себя, как полоумная. А теперь я нашлась. Мы – нашлись. Понимаешь? Я сильная, как богатырка! Всё могу! Вот разберёмся с жильём, заведём ребёнка. Потом будут внуки, большая семья. Будем два счастливых старичка и умрём если не в один день, то рядышком. А вся эта культура-природа – это всё для одиноких. И тебе я тоже желаю от всей души, чтобы ты нашёлся и стал сильным, счастливым! Таким прямо в молоке счастья! Только для этого надо не сидеть отшельником, а жить!
Должно быть, вид мой был жалок.
– Ну! Ладно тебе! – воскликнула Майя и решительно меня обняла. Приникла и сжала – словно хотела напрямую пробиться своей животворной энергией через грудную клетку к моему сердцу. – У меня всё хорошо. И ты – живи! Спокойно, с чистой совестью! Бери и начинай жить!
Тут она быстро отстранила меня и, повернувшись, пошла прочь из двора, на ходу передёргивая повыше свой деревянный браслет.А я увидел на детской площадке скамейку и сел. Как-то неприятно было мне в груди, и начало уже ломить спину. Враньё, никакое не сердце. Так болят крушения надежд. Оклемавшись, я вышел на улицу и сел в машину.
В пору отрочества папа рассказывал мне, как тайну: жизнь человека – дорогой козырь, который обязательно должен однажды сыграть. Им нельзя швыряться зазря. В крайнем случае можно отдать его, если дело того стоит. И вот теперь я мял этот козырь. Он казался мне чёрным, очень чёрным. И хотелось поскорее избавиться от него. Но, как назло, сколько ни шарил мыслью, повода совершить смертельный подвиг не обнаруживалось. Ну что ж, будем ждать. Я затушил сигарету в переполненную пепельницу и стартовал в деревню.
Уже была позади половина дороги, когда мне позвонила мама.
– Ну что, ты скоро? Давай, мы тебя ждём обедать!
Я слушал её, не соображая – о чём она?
– Сынок, ты же обещал! А Лиза? Ты забыл – Лиза у нас! Мы тут с ней кошечку беленькую, Мурёнку вашу, надумали взять! А стирка? Мы же вчера с тобой говорили!
– Мам, мне на работу, – собрав последние силы, отозвался я.
Её голос возвысился почти до слёз.
– Послушай меня, негодный ты человек! На плите стоит обед! Стоит тесто, чтобы к твоему приходу были горячие оладьи! В твоей комнате постелена свежая постель. Два пожилых человека тебя ждут. Мы умрём – и тебя некому будет любить. Никто тебя не встретит. Никто тебе не простит твоё свинство! Ты будешь один, одинокий, холодный, пьяный, злой! Ты понимаешь, о чём я тебе толкую, или у тебя атрофировались мозги?
– У меня атрофировались мозги, – сказал я и дал отбой.Вот и всё – а теперь «живи»! Трать себя по дорогам, утыкайся в предсказанную навигатором пробку, жуй картошку из «Мак-авто». И будешь «живой» – ещё лет тридцать.
Я ехал без музыки, растворившись в монотонном шуме двигателя. Высох утренний дождик. По замшевым от пыли обочинам огородные коммерсанты наставили столы-табуретки и разложили товар. Кто – тыкву на карету, кто – яблоки на конскую масть. Мне хотелось остановиться, потолкаться среди людей, может, чего-нибудь и купить, но я не мог, как не мог поехать к родителям. Не было пока что выхода из моей одиночной камеры.
А возле городка сгустившуюся пустоту пронзил звонок – явился мой бессменный ангел-избавитель. Телефонный голос Пети был каким-то чистым, словно скинувшим десяток прокуренных лет.
– Ты в деревне сейчас или где? У меня дело к тебе! – начал он с места в карьер,
даже забыв спросить про мой развод. – Может, прогуляешься к Тузиным? У них там новости какие-то сумасшедшие! Сходи, разведай!– Какие ещё новости?
– Так вот и узнай! Я на стройке был – вижу, из магазинчика Ирина выходит, вся обвешанная. Ну подлетел, поймал, давай, говорю, сумки – руки оборвёшь! А она сопротивляется – мол, оставьте меня, у нас событие! Трясу её – что за событие? Вот, говорит, если свершится, тогда обо всём и поговорим! «Обо всём»! И это после «оставьте меня»! Глаза родные, чуть не плачет, а что за событие – молчок! Брат, ты сбегал бы к ним? Разузнал бы! Что тебе стоит?!
Его голос, налитый радостно-тревожной энергией, немного меня встряхнул. Я обещал, что попробую.
– Вот спасибо! – воскликнул Петя, но не смог закруглить разговор. Ему надо было выговориться. – Ты бы знал, как я рад, что дотащил ей сумки! Сто лет так не радовался! На холме вцепилась – мол, отдайте, а то Николай Андреич ещё какую-нибудь мебель спалит. Это рояль для неё – мебель! Поцеловал её, так, куда-то ткнулся в щёку, прямо как в школе. Она вывернулась, конечно. Ещё пакетом с бутылками шарахнула под коленку, больно так! Всё звенит, музыка в ушах – опять, представляешь, «Флейта»! Подражая оперным голосам, Петя напел арию Папагено и счастливо рассмеялся.
– Рад за тебя, Петрович, – сказал я, дослушав его влюблённый трёп.
– Да! Всё забываю! – спохватился он. – Ты Илье передай – там ведь стеночка для него готова в часовне. Он с фреской-то как, не раздумал?56 «Искушение Тузина»
Мне не пришлось особенно трудится над Петиной просьбой. Ответ явился сам собой, стоило въехать на холм. Илья ещё не успел открыть ворота, а из калитки по заваленной липовой листвой тропе ко мне уже топал Коля. Вид его был загадочен.
– Слыхал? Там у Николая приём, – сказал он, пожимая мне руку. – Гость к ним.
В первое мгновение мне подумалось: уж не Пажков ли? Его власть над нашей землёй начинала казаться мне почти мистической. Но тут Коля прибавил:
– Из Москвы учитель его приехал. Сначала к ним в театр. А потом Николай его в гости зазвал. Седой такой, клочковатый, а рожа себе на уме, – проговорил он с неодобрением. – Где-то я его видел! Может, по телеку?
– Пойдём, глянем, – сказал я, и мы с Колей отправились к Тузиным.
Возле забора, слегка наехав на Иринины ирисы, стоял респектабельный немецкий автомобиль. За лобовым стеклом – мохнатый тролль на присоске и по соседству иконка, резной складень.
Пользуясь машиной как прикрытием мы встали и устремили взгляды через кусты смородины – в сад. Там, на знакомом шезлонге, вытянув ноги в щегольских, песочного цвета ботинках, руки убрав под шею, возлежал старик. Его косматая голова была повёрнута к нам затылком, лицом к сидящему на табуретке Тузину. Николай Андреич, ссутулившись, внимал отповеди.
– Ты бессовестный человек, Николай! – гремел шершавый от прожитых лет, но всё ещё крепкий баритон. – Эмигрировал в поисках одуванчика! Надо было насмерть стоять за своё дело! Не в лоб, так хитростью! А он грязинки испугался! Ты мужик или балерина? И главное: чего ты добился своим чистоплюйством? По деревне скачешь сам перед собой?
Тузин отвечал тихо, не поднимая лица.
– Это первый – случай – в моей – жизни, чтобы я уговаривал сопляка! – продолжал укорять старик. – Люди нашей профессии стучатся сами! Пока лоб не расшибут. Вон, подруга-то твоя боевая мне чуть дверь не высадила! Маруся милицию звать хотела! – И он захихикал, впрочем, сразу же стал серьёзен. – Я тебе помогу, – сказал он одновременно грозно и ласково. – И только потому, что мне жалко собственного труда. Семь лет тебя школил как родного! Обидно! Но при первой же чистоплюйской выходке – полетишь! Это ясно?
– Я без Матвеевой не могу, – проговорил Тузин.
– Да ты что, смеешься, милый? У меня с тобой-то одним в коллективе бузы не миновать. А ты – Матвеева! Да Матвеевых этих…
В каком-то оцепенении я наблюдал, как вершится странный, не божеский этот расклад, когда все не могут быть счастливы, но лишь кто-то в ущерб кому-то.
Скрипнул шезлонг.
– О-хо-хо! Залежался я у тебя! – сказал старик и, вынув из кармана брюк платок, промокнул лоб. – Хороша матушка природа! – проговорил он, вступая под яблоневый шатёр, при этом голос его явственно выразил удовлетворение – садом, погодой, возможно, и тем, как была исполнена благотворительная миссия в адрес бывшего ученика.
Я оглянулся: Коля метрах в пятнадцати от тузинского забора потягивал сигаретку. В отличие от меня, он не подглядывал и не подслушивал, но только присутствовал неподалёку, на случай, если понадобится вдруг «тушить рояль».
– Пошли, уезжает! – махнул я ему.
Он кивнул, сел у канавы на корточки и вмял окурок в самую гущу влажной листвы, так что бумага и табак стали родственной частью осени.
Мы как раз успели миновать забор Тузиных, когда из йодистой листвы шиповника, окружавшего калитку, на дорогу вышел седой человек с брюшком, остановился, оглядел из-под зимних бровей простор и по-собачьи, несколькими мелкими вдохами, втянул сырой воздух. Фигура его, и шевелюра, и крупные, различимые издалека черты выражали полноту и значимость состоявшейся личности. Тузин с Ириной, показавшиеся следом, были против него – шатаемые ветром былинки. Николай Андреич – сутулый, в надутой парусом светлой рубашке. На Ирине – осенняя шаль, ветер рвёт бахрому.
Издали не понять, знает ли Ирина о Петином участии в «деле» Николая Андреича. Хочет ли в Москву? Или страсти кончились вместе с летом? Не видно даже, порозовели веснушки или светятся зимним холодом?
– А на прощание я тебе вот что скажу, Николай, – с лирической расстановкой проговорил старик. – Храни тебя Бог от советчиков – решать должен сам. Иринушка, проследите, чтобы не оказывалось давления. Ну и с Богом! – заключил он, усаживаясь за руль.
Шатко и валко проехал по старовесенней глине неприспособленный к деревенским дорогам седан и скатился с холма. Мы с Колей проводили его взглядами и обернулись. Николай Андреич с Ириной всё ещё стояли у калитки.
– Вот те, братушки, и Юрьев день! – крикнул Тузин, махнув нам рукой, и вдруг подпрыгнул этак по-скоморошьи. – Эхма! – обстучал себя ладонями до самых подошв. – Ну, господа! Чего стоите, как неродные! Дуйте сюда, буду радостью делиться!
Мы с Колей приблизились довольно шустро. Николай Андреич весь был как бьющийся на ветру вымпел. Щедрым, новым каким-то жестом он приобнял за плечи жену и скомандовал:
– Ирина Ильинична, обнови-ка нам закусочки! Есть повод!
Но Ирина вывернулась из-под его руки.