Бумажный герой

Поклоняются, поклоняются, но до поры. Сами же воздвигли кумира, но втайне его мечтают низвергнуть. Придет время, поверьте, и очистят площади от этих державных болванов, уродов, – бронзовых перельют в пушки, а мраморных и гранитных используют для отделочных работ. Но ведь заодно с этими новодельными монстрами, люди, в своем богоборческом раже, сметут и действительно прекрасные монументы былых и грядущих веков. Снова прав окажется наш латинист: sic transit. Но творенье моего духа не из тех, которые так и влечет низвергнуть. Оно для всех и всем открыто – умнику и тупице, нищему и богачу, властелину и слуге, мздоимцу и бессребренику, одинокому мыслителю и лукавому царедворцу.

Раздел 18

Да, я верил страстно, что мой шедевр воссияет в абсолютном пространстве и времени, не оболганном так называемым здравым смыслом и наукой, которые хотят представить время необратимым, враждебным человеку, роковым, – а я буду вечно созерцать собственное творение, им любоваться. И ангел мой будет рядом, и все родные души, прежде меня покинувшие дольний мир. Это свершится в мной вожделеемой точке покоя, что вбита будто гвоздь в мирозданье, – вокруг которой и происходит коловращенье вселенной. Вот представьте – оно стоит, пока приткнутое в углу, это совершенное тело, мной созданное согласно высшим законам, без кем и чем-либо навязанных свойств. Еще лик андрогина не явен, но он уже проступает черта за чертой. Я был полон надежды и готов к потрясению, когда удостоюсь лицезреть воочью невероятной силы добро, благородство и милосердие. Тело мной сотворенное было прекрасней самой красоты, будто и впрямь выкроенное по божественному лекалу: идеальный сосуд для совершенного духа. Оно было как будто звенящим той нотой, что не отыщешь в гамме, вернейшее воплощение моего смиренного замысла. Правда, пока прикровенен был лик совершенства, который всегда и есть выраженье души, а глаза – это скважины, откуда мерцают самые наши отчаянные глубины. Но я был так уверен в удаче, что и не слишком нуждался в ее подтверждении зрелищем.

Ладно уж, дамы, господа и товарищи, не буду вас больше томить. Чтоб даже просто перечислить все этапы моего творчества, все его прозренья, свершенья, и века не хватит, – так что двумя строками отточий заменю лишние подробности.

……………………………………………………………………

………………………………………………………………………..

Вещий знак мне был подан во сне, ибо, как сказал, творил я денно и нощно. Вдруг ощутил обрыв творчества на высочайшем его пике, но и свершенье. Поутру я долго лежал, зажмурясь, себя напоследок приуготовляя к восторгу, слыша невнятный переплеск ангельских крыльев – притом испытывал тревогу, что мой теперь завершенный шедевр, силами высшей правды покинул уже мою келью, переместившись в самый центр мирозданья, но себе же напоминая, что его центр повсеместно. Когда ж усильем я распахнул свое исконное око, то убедился, что мой андрогин пребывал, где и раньше. То же прекрасное тело, все так и звенящее патетической нотой. А каков же, спросите, оказался лик его, который – отраженье души? Тут вышла пауза – его застил мой ангел, раскинув крыло. Нечто, признать, мне сразу в ангелочке насторожило. От него исходил не то сарказм, не то ирония, не то обидная жалость, – что-то в нем казалось словно б нечистосердечным. Не своим лицом он это выражал, черты которого лишь слабо намечены, а будто бы милосердной позой в безвыходном жесте. Истек всего миг, прежде чем он смежил крылья, но мне показавшийся вечностью. И мне открылось… ждете восторга? – ну уж прямо! О Господи, что ж мне открылось… Такого ужаса, шока, безысходного разочарования, доложу вам, никогда прежде я не испытывал, и вам не дай Бог. Думаете опять незаметное глазу нарушенье пропорций, способное превратить красоту в уродство, как, например, у моей склочной соседки, которая обликом чистая ведьма? Ничуть не бывало – лик андрогина был прекрасен и действительно совершенен. Но – трижды ужас, позор, срам, крах всех надежд! Какие-то плюгавые словечки. Потом переворошил все толковые словари, но так и не отыскал слов, которые могли б хоть примерно выразить мои тогдашние чувства. Короче говоря, это была вовсе иная красота чем, которая спасет мир. Ты абсолютно прав, спорить не буду: действительно, на то и напоролся. Надо мною возвышался злой и спесивый болван, еще и гораздо хуже, чем возведенные на европейских площадях, – лишь поверхность, не одухотворенная смыслом, лишь укор, а не побуждение. Бездушный кумир, глядевший пустоглазо, угрюмо, жестоко и требовательно – униженье для всех нас и пустая растрава душе. А ведь именно этого и боялся, но себя успокаивал: это все чепуха, обычная моя тревожность, на которую давно уж не обращаю внимания. Вот, оказалось, на что я потратил столетья и самые трепетные, сокровенные порывы духа. Вместо того чтоб спасти мир, ему еще как напаскудил. Ну что ж, я ведь довольно образованный человек – знаю, что с непрошеными спасителями такое часто бывало и еще будет.

Кто-то меня все же попутал, и ангелок оказался не мудрей. Или он так и хотел, чтоб я самолично убедился в порочности своего замысла? Да ладно уж, не надо оправдываться. Оба мы хороши. Как, вы спросите, поступил я с кумиром? Ну не мог же я его так и оставить укором, растравой человечеству, предметом поклоненья и зависти, заносчивым назиданием. Он еще как-то гнусно искажал пространство и время, их будто вбирая своей пустотой, – казалось, вот-вот он и вовсе пустит время вспять и неплодотворно примкнет концы к началам. Болван мой не воссиял в центре мирозданья, но его и не оставишь в углу мастерской средь обломков несбывшихся упований, и не схоронишь в каком-нибудь пыльном чулане, даже если тот именуется музеем, – ведь мир, неважно, зная о том или не догадываясь, существовал бы в виду этого в кавычках шедевра, точащего яд. Я смял его, сбил в комок, распатронил, обратил в руины, беспощадно расфигачил, расхреначил, раздраконил, низверг, низринул, безжалостно изничтожил плод моих тысячелетних усилий; обратил в прах его, крупицы которого и посейчас мерцают во вселенной несбыточным обещанием, создав так называемый Млечный Путь, – куда, только? А болван корчился, корежился, изгалялся, глумился надо мной, извивался, подавался с противным чмоканьем, будто исходя зловредным хохотком. Ангел же крылом своим смел ошметки его в совок для мусора. А что дальше? Несколько дней я бродил с полубезумным взором и бормотал, пугая жену, друзей, любовниц и сослуживцев: «О вечная красота, о мерзкий болван, о бездушный кумир». Покончить с собой мне мешала вера, а навсегда и бесповоротно погрузиться во мрак отчаянья – моя жизнелюбивая натура. Надо сказать, что из всех смертных грехов мне наиболее чужд грех уныния. Моя по природе инертность рождала не только лишь склонность к безделью, но и невероятное упорство, – так как я сохранял не только инерцию покоя, но и движения: сколько раз ни терплю неудачи, поохав недолго, вновь принимаюсь за дело, пока не стяжаю успех.

Думаете, я опустил руки? Значит, вы меня плохо знаете. Испытав разочарование, я постился неделю, что вернуло мне ясность духа и, в хорошем значении слова, здравомыслие. Сперва нужно было проанализировать, в чем заключалась моя ошибка, изначальная ущербность моей первой задумки. Не в том ли дело, что я был с младых ногтей заворожен классицизмом, а также и механицизмом, поскольку родился в неудачное время? Да и сам наш город будто навевает классицизм – от беломраморных руин былого величия до недавних высоток эпохи тоталитаризма и культа личности императора. Да, признаю, что я тупо, убого понимал совершенство. Раньше доходил и до полной глупости: считал, чтоб написать идеальную книгу, достаточно нанизать одну за другой идеальные фразы. Теперь поленюсь даже опровергать эту чушь. Но, ведь творя свой шедевр, сделал подобную этой ошибку, потому совершенная плоть и не исполнилась духа. Даже тут не помогло, что я теперь учитывал и гармонию. Может, вот о чем усмехнулся великий ваятель, подав мне коварный совет: не просто надо отсечь лишнее, а из крупицы, зародыша истины взрастить целое, которое в ходе развития само собой отметет излишнее и необязательное. Это будет уже не классицизм и механицизм, а скорей романтизм и органика. Прошло всего лет сто-двести, не больше, как я был готов начать свой труд заново, теперь совсем по иному принципу. В этот раз, перед тем как к нему приступить, я помолился лишь Богу Единому в скромной, но благолепной церквушке по соседству, где еще совсем недавно, уже на моей памяти, располагалась овощебаза, – проигнорировав варварских богов, сквозь, бывает, благообразные черты которых все ж сквозит их языческая сущность. И не стал взывать к духам земным, небесным, гениям места, времени, также и личным. А чтоб стал понятен мой новый творческий метод, в следующем разделе сперва расскажу об одной интереснейшей теории.

Раздел 19

Так вот – эволюционная теория одного англичанина, безупречного джентльмена, из прекрасной семьи. Ее суть в том, что одни виды животных порождают другие в ходе естественного отбора. Эта гипотеза пока еще малоизвестна. Но мне сам автор лично ее изложил во всех деталях, притом жалуясь, что ее отвергают как богословы, так и ученые-естественники. По счастливой случайности я с ним делил каюту на английском пароходе, совершавшем кругосветный круиз, – так что времени у нас, сами понимаете, было предостаточно. По моим понятиям, не побоюсь этого слова, просто гениальная идея, – такой медленный, кропотливый путь к совершенству. А всякие книжные черви, мучимые профессорским идиотизмом, ни шиша в ней, уверен, не поняли, кроме того, что человек, как выяснилось, произошел от мартышки, – и, понятно, обиделись. Ну и от мартышки, подумаешь, – иные вовсе порожденья крокодилов. Нисколько не сомневаюсь, что англичанин прав. Какая блистательная ирония Творца, а нам всем целых два урока смирения. Во-первых, как тут задерешь нос, коль произошел от какой-то мохнатой, хвостатой кривляки, подражалы и пародистки? А во-вторых, что надо принимать, каков ни есть, Божий замысел, если он даже тебе совсем не по нутру, – и никак от этого не отвертишься.

На основе этой английской теории, я создал свою собственную, которая меня осенила в городской кунсткамере. Разглядывая заспиртованные зародыши, я заметил, что развитие человеческого плода следует тем же путем, что эволюция вида. Почти тютелька в тютельку – ну, ящерица, рыба, птица, там, и так далее. О своем открытии даже написал заметку в газете. Но кто в наше время читает газеты? Не сомневаюсь, мою теорию потом переоткроет какой-нибудь ученый муж, наверняка немец, чьим именем и назовут ее. Как, ангелок, красиво звучит: биогенетический закон, например, Мюллера? Ну при чем тут шеф гестапо? Это новость – видимо, он тайком от меня смотрит телесериалы. Да в Германии каждый второй – Мюллер. Говоришь, как у людей, так и у законов природы, торжественней, благородней звучат двойные фамилии? Ну, тогда пусть будет – закон Мюллера-Геккеля. Откуда, спрашиваешь, вторая часть? Вот ты не наблюдательный: она мне постоянно мозолит глаза, украшая вывеску бакалейной лавки напротив, владелец которой – Абрам Соломонович Геккель. Не знаю, какой он нации, ему виднее.

Ангелок, ты наверняка уже понял мою теперешнюю задумку – кропотливо, благоговейно взрастить совершенство из зерна истины, повторив весь ход Творения, каков он взаправду, а не в куцем воображенье доктринеров – то есть строго следуя естественному ходу вещей. Вижу, ты меня одобряешь, так ведь? Я начал с того, что отряхнулся от праха неудач, отмахнулся от прошлого, возвратившись к первоистоку. Затем тщательно выскреб то место, где всего два-три века назад помещался мой горделивый болван; оттер его не чтоб даже до блеска, а немного перестаравшись, прям до черной дыры – виновницы, каюсь, кое-каких утрат человечества: мир недосчитался многих добрых намерений, некоторых высокотехнологичных изобретений, научных штудий, постижений мысли, потрясений духа, планов спасенья мира путем насилия, – вот их-то вовсе не жалко. Конечно, гиблое место, но все-таки надеюсь, что в алчную щель кануло не самое нужное, а коль и действительно ценное, то все это вновь сотворит или откроет заново пытливая человеческая мысль вкупе с благородным чувством, – а может, и зря беру на себя вину за утраты, и виноват в них кто-то другой или нечто иное. Зато я стер самоё память о мной сотворенном кумире, вымарал его навсегда из всемирной истории. Вполне успешно: как ни ищите, вы не найдете ни единого поминанья о нем ни в самой подробной энциклопедии, ни даже во всеведущем интернете. Сами видите – его не обожествил ни единый народ, о нем не создано мифа, не слышится ни отголоска в людской молве или даже в глухом предании.

Где отыскал я семечко высшей истины, вам, разумеется, не скажу. Да что толку? Это ж не точка в пространстве, а скорей состоянье души. Только подам совет: никогда не пользуйтесь ложными картами бездарных геодезистов духа, как и лживыми путевыми очеркам тех шарлатанов, что, им верь, побывали в тонких мирах. Врут все как один: не только никого из них там не встретил, но не обнаружил и следа их пребывания, – а ведь в тех чутких мирах, в отличье от нашего, память вовек сохранна. Не скажу точно, и сколько длился мой поиск. Для меня это время едино и неразделимо, как монолит. По земным же меркам его истекло, должно быть, прилично: заметил, что, пока я искал зерно, сошли с мест континенты – Африка разлучилась с Америкой, а Индостан врезался в Азию, воздвигнув Гималаи.

Теперь я был словно садовник, а не творец, не художник. Семя истины пульсировало в коконе чувства. Его не требовалось орошать благодатной влагой искусств и даже пусть непредвзятой мысли. Я на ладони возносил его к небесам, чтоб его овеял дух, который дышит, где хочет, и тихо шептал молитву. Но теперь испытывал не только, как было в тот раз, одну просветленную радость. Даже не думал, что будет столь тягостно мое схожденье к первоначалам. В рождавшейся форме все определенней проступало нечто рептильное. Казалось бы, так и надо, я это знал наперед, но все ж испытывал ужас. Что за хвостатое совершенство, не демон ли? Вдруг снова моя ошибка, и выйдет еще и похуже, чем тогда: вылупится какой-нибудь дракон, звероящер или тем паче – змий-искуситель, древле подбивший первопредка на мировую историю, – и заново нам терпеть мучительное коловращенье веков. Помню скандальный диспут о грехопадении в нашей студенческой общаге: по начальному замыслу так приключилось или от своевольства? Дошло до оскорблений, мордобоя, политических ярлыков, а в результате – изгнанья с факультета зачинщиков. Я хотел всех помирить, предлагая считать обе концепции не взамоисключающими, ибо неисповедимы пути Господни, чем только озлобил обе стороны, меня обозвавшие софистом.

Или вдруг да у меня выйдет шедевр в новомодной эстетике безобразия, – ведь любой из нас так или иначе подвержен современным культурным веяньям. Нет, я не совсем ее отрицаю, отчасти даже признаю – но именно этически, а не собственно эстетически. Не знаю уж, поиск ли это новой красоты иль выраженье муки от повсеместного уродства? Но в ней нечто есть милосердное, как первоначальный посыл – снисхождение к сирому, глупому, убогому, больному, неказистому, извращенному, мизерному, отвратному. Я сам с детства испытывал острую жалость к нелепым, брошенным существам и предметам. Так что, если б шла речь только о снисхождении, так это было б даже очень по-христиански, – я ведь читал, где и все, о нищих духом. Но никак не могу признать и одобрить вящее прославленье убожества, чем в наши дни побивают истинное величие. Убогих душой и мыслью теперь и жалеть не приходится. Наоборот, скоро все полноценное – ум, талант, дар глубинного слова, – будет задвинуто в маргиналитет. Пророку вновь скажут обнаглевшие маргиналы или ж их присные, как не раз говорили: «Да катись ты подальше, тоже умник нашелся, еще учить нас будешь». Зато станут благоговейно внимать какому-нибудь юродивому, вроде того, который, помню, безумствовал возле храма Св. Софии, теперь обесчещенного агарянами. Чего он только ни отчебучивал: сам патлатый, грязный, вонючий, изрыгал кощунства, оскорблял прохожих похабными жестами, швырял собственным калом в потрясенных обывателей. Так его даже заслушались и городские стражи, обязанные пресечь нарушенье общественного порядка. Это было зрелище, забава, а что еще нужно современному человеку?