Были два друга

–  Когда думаешь слушать на парткоме?

–  Райком или горком будет нас слушать.

–  Пусть слушают. Насчет станка я не боюсь, у меня документы в порядке.

Ломакин укоризненно посмотрел на директора.

–  Дело не в оправдательных бумагах. Наша вина в том, что мы допустили в производство заведомо порочный станок, государству причинили большой материальный ущерб. А хорошую модель станка своевременно не поддержали. Вот в чем наша ошибка, - подчеркнул Ломакин.

–  При чем же мы с тобой, дорогой, если с нашим мнением в Москве не считаются? Я поддерживал…

–  Поддерживал, - усмехнулся Ломакин.

– А потом уволил Горбачева.

–  Но я не имел права держать его на заштатной должности. И вообще все вы из Горбачева делаете великомученика. Помнишь, я показывал тебе материалы о нем? В нашей среде есть люди, которые любят посеять склоки, вызвать искусственные трения между руководящими работниками, очернить их. Эти люди используют критику в своих целях. Не кажется ли тебе, Павел Захарович, что Горбачев как раз из таких людей?

–  Нет, не кажется, Геннадий Трофимович, - ответил Ломакин.
– Если Горбачев иногда критикует руководящих товарищей, это еще не говорит о том, что он дискредитирует наши руководящие органы. А У тебя, Геннадий Трофимович, другая крайность, не обижайся только за прямоту…

–  Какая?

–  Делать неукоснительно все то, что тебе предписывают сверху. Так у нас родился инвалид УТС-258.

Пышкин пожал плечами.

–  Ну, знаешь ли… Человек я подчиненный. Ссориться с начальством - только беды себе наживать,- прорвалось у Пышкина.

–  Дело не в ссоре, а в принципиальности. Иногда надо и с начальством ссориться, если видишь, что оно неправо. Жить со всеми в мире - больше беды наживешь.

–  Может быть, ты и прав. Я к тебе зашел посоветоваться насчет Горбачева. Что с ним будем делать?
– спросил Пышкин.

–  С Горбачевым ты поступил плохо. Меня другое интересует: заявление Пастухова о переводе на другую работу.

–  Пусть уходит. Мне не нужен такой главный инженер. Ни рыба ни мясо.
– Пышкин презрительно скривил губы и махнул рукой.

–  А не подумал ты, Геннадий Трофимович, что сам сделал его таким, обломал ему крылья?
– Ломакин сурово посмотрел в глаза директора.

–  Я ему крылья обломал?
– Пышкин рассмеялся.
– Ну, знаешь, дорогой, ужу не обломаешь крылья, потому что у него их нет с рождения.

Лицо Ломакина становилось все более мрачным.

–  Мы Пастухова знали другим. Он строил завод, дал первую продукцию. О нем все были другого мнения.

Заявление секретаря парторганизации Пышкин принял как пощечину.

–  Почему же министерство сочло необходимым снять его с должности директора?

–  Не знаю. Это дело прошлое. Плохо то, что ты с Пастуховым не мог сработаться. Дальше держать его на заводе, мне кажется, нецелесообразно.

–  Я и министерству так заявил.
– Пышкин помолчал. Лицо его было насупленным, он избегал смотреть Ломакину в глаза.
– Та-ак, - протянул он.
– Значит, собираетесь мне вменить в вину не только главковский станок и Горбачева, но еще и Пастухова.
– Пышкин горько усмехнулся. Его беспокойные руки не находили себе места.

–  Это, Геннадий Трофимович, наша общая вина, - сказал Ломакин, растягивая слова.
– А вот то, что ты последнее время перестал считаться с мнением партийной и профсоюзной организаций - это совсем плохо.

–  Та-ак! Еще одно преступление за Пышкиным. Он встал.
– Вижу, что под меня давно подкапываются. Комиссии разные… Всех собак на меня вешают…

–  Однако ты слишком болезненно воспринимаешь критику. Недостатков на заводе много, и на них нельзя закрывать глаза.

–  Мне ясны твои позиции: на бюро райкома будешь гробить меня. Что ж, это дело твоей совести. Я не боюсь. Не ошибается тот, кто ничего не делает.

Пышкин повернулся и быстро вышел из комнаты. В приемной ожидал шофер.

–  Машина готова, - сказал он.

–  Вот что, дорогой, веди ее в гараж, а сам иди отдыхай. Я задержусь, - ответил Геннадий Трофимович и направился к себе в кабинет.

«Да, позиции Ломакина для меня ясны, - думал он, стоя в двери.
– Что ж, посмотрим, чья возьмет».

Он заперся в кабинете и принялся писать тезисы своего выступления на бюро райкома. Нет, Пышкин не даст себя в обиду, он не Пастухов, ему не обломают крылья.

Перо скрипело и брызгало чернилами, нa бумагу ложились жаркие, как только что отлитые болванки, слова. На душе было тяжело и тревожно.

ГРОЗА РАЗРАЗИЛАСЬ

Получилось совсем не то, на что рассчитывал Пышкин. Готовясь «разговаривать» на бюро райкома, он был почти уверен, что и на этот раз все обойдется благополучно, ограничатся разговорами. У него слишком веские доказательства своей невиновности, чтобы с ним не посчитались в райкоме. Ну, а Ломакин там не полезет на рожон, это не в его интересах. Не настолько он глуп, чтобы рубить тот сук, на котором держится.

Неожиданно позвонили из обкома партии, предупредив, что завтра, в три часа дня, его будут слушать на бюро. Это спутало все карты Пышкина.

Единственно, на что сейчас рассчитывал Пышкин, - это на смягчение удара. Завод на двенадцать дней раньше срока выполнил годовой план. Внедрение производство рационализаторских предложений рабочих и инженеров дало заводу за год два с половиной миллиона рублей экономии. С этим тоже должны посчитаться. Кто же осмелится обвинить его, Пышкина, что он зажимал изобретателей и рационализаторов! Ну, а злополучный главковский станок пусть будет на совести работников главка и министерства.

И тем не менее ночь перед бюро Пышкин провел тревожно, одолевала бессонница, беспокоили всякие мысли. Утром он еще раз взвесил все обстоятельства, пришел к окончательному выводу, что опасаться нечего. Во всяком случае, снять с работы его нет оснований, ну, выговор могут влепить. Кто их не получал?

В обком Пышкин выехал пораньше, чтобы разведать, в каком направлении готовят удар, но заведующий промышленным отделом обкома был на заседании бюро, а от инструкторов он ничего не добился. Когда Пышкин быстрой, стремительной походкой вошел в комнату ожидания, там уже сидели Ломакин, Тараненко и секретарь горкома Кузьмин. Пышкин подчеркнуто дружелюбно поздоровался со всеми.