Было записано

Я о полевых госпиталях. Прежде все мое лечение проходило, скажем так, в частном секторе. А теперь, лежа под открытым небом в Герзель-ауле я с тоской вспоминал о станице Прочноокопской, в которой хоть чуть Богу душу отдал, но на отдельной кровати и под крышей. Теперь же я был одним из тех, кто лежал вповалку в страшной, воняющей и стонущей куче-мале, мечтающей о любом навесе, чтобы оказаться в тени. Раненых было под две тысячи человек! Как никогда прежде мне стало понятно, как выглядит понятие «как сельди в бочке». Только им, рыбам, все по фигу. Мертвые же! А тут? А тут — вонь, смрад, ни секунды тишины из-за постоянных криков боли, а то и предсмертных хрипов. Тут не раз и не два рядом со мной умирали люди. Можно было считать, что повезло, если их тут же относили. А так приходилось лежать и с мертвыми в обнимку. И эта фраза про «обнимку» не было образным выражением.

И, следуя поразительной человеческой способности к привыканию и выживанию почти в любой ситуации, нос воротил от всего только первые несколько часов. Потом стало понятно, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Поэтому уже радовался, что в отличие от многих и многих я был способен кое-как передвигаться, что-то мычать, изображая речь, а, значит, хотя бы мог обеспечить себя кружкой воды или попросить, чтобы сменили гниющую повязку.

Правда, мне опять повезло. Сваленным в общую кучу я провел всего лишь два дня. На третий вышло мне послабление за прежние заслуги. Меня, как разжалованного, но все же побывшего офицером и оставшегося дворянином, отделили от солдат и положили вместе с господами на освободившееся место. Появилось пространство вокруг. Совсем небольшое, но уже нельзя было сравнивать себя с селедкой. Все остальное ­ — изменилось мало. Из-за ужасающих ран, жары, пота, нечистот — вонь никуда не исчезла. Все эти условия вместе привели меня к другому сравнению. Я вспомнил чашку Петри. «Посев» в этой чаше произошел самым прозаичным путем. Не мог не произойти. Чтобы такие идеальные условия да прошли мимо внимания червей?! Нет, конечно. Они завелись в большом количестве. И здесь человек нашел для себя утешение. Многие полагали, что благодаря их круглосуточной работе удавалось избежать более страшных воспалений и гангрены. Может и так. Только я все равно, с трудом сдерживал рвотные позывы, наблюдая за тем, как они копошились в наших телах, в скинутых на землю бинтах после перевязки. Как они расползались по соломе, служившей нам периной.

И, тем не менее, все понимали одно: лучше не будет. Поэтому: не след тратить силы на нервические реакции, на проявление брезгливости и прочее. Задача одна — выжить. И, если условия мало способствуют этому, значит, нужно не только не обращать на них внимания, а, наоборот, противопоставить им что-то жизнерадостное. Чтобы ты всегда мог, оглянувшись на весь ужас вокруг, вздохнуть и подумать про себя, что все равно: жизнь — это дар. Она прекрасна. И в любом случае — всяко лучше, чем смерть. За жизнь можно и должно бороться. И первое условие такой борьбы — не поддаваться унынию, не сгибаться под обстоятельствами и находить любую возможность для улыбки, а то и смеха.

Наверное, первым такой пример и направление верной дороги нам указал майор Шуляковский. Одна из пуль, ранивших его, пробила часы и «впечатала» часть их механизма в тело. Доктор Александрович долго корпел над офицером, вытаскивая пули из груди и бока. Заметно удивившись, доктор в очередной раз вынул из тела раненого колесико от часов. Шуляковский, старый человек, который все время операции ни разу не застонал, вынес с необыкновенной бодростью все эти мучения, завидев детальку и реакцию доктора, с улыбкой сказал:

— Уж этот механизм совершенно излишний.

И Шуляковский выжил…

А уж глядя на него, нам молодым уже было и стыдно «упиваться» своей болью. Мы дружным строем встали (лежа) на эту дорогу выживания и принялись обустраиваться, окружая себя, занимая себя тем, что поднимало нам настроение. Тем, что в первую очередь характеризовало не войну, а мирную жизнь.

И вот уже откуда-то появилось угощение, вино и карты. Кто-то достал и приволок доску со складного стола. Чтобы все было честь по чести, покрыли её сукном, оторванным с воротника шинели. Не Бог весть какое украшение, а все равно. Ухо ловило привычный звук шлепающих по сукну карт, посылало его мозгу. Мозг одобрительно кивал, полагая, что темная сторона карточных игр сейчас менее важна и не сравнима по целительному значению с той привычной волной возбуждения и азарта, которая сразу же поднималась за столом и охватывала всех без исключения: и игравших, и наблюдавших за игрой. Не мудрено, что в таком ажиотаже, под неумолкаемый шум, мельтешение многих пар рук и карт, мы забывали обо всем на свете, не смотрели по сторонам или под ноги.

А в стороне и под ногами некоторые из нас продолжали умирать. Ситуации доходили до абсурда, в моей прошлой-будущей жизни получившие определение «черного юмора». Мы не отрываясь глядели, как метал банк раненный в ноги штабс-капитан Кисловский из Кабардинского полка. К слову — отличный офицер и известный забияка. Все подползли к столу, давя друг друга, и ставили карты, не обращая внимания на страдания ближних. В это время около капитана умирал поручик Ставицкий из того же Кабардинского полка. Кто-то, заметив это, сказал:

— Господа, дайте умереть спокойно Ставицкому.

Все пришли в себя. Рука Кисловского застыла над столом. Игра на минуту остановилась. Все обернулись к умирающему. Ставицкий испустил дух. Кто-то закрыл его глаза. Кто-то прочел молитву. Все набожно перекрестились, и… И будто кто-то нажал на пульте кнопку «Play», стоп-кадр с рукой Кисловского закончился. Рука ожила, продолжила свое движение, с размахом швыряя на импровизированное сукно истертые карты. Игра продолжилась, как будто и не прерывалась. За одним исключением: теперь играли над неубранным трупом…

В эту минуту, чуть ковыляя, к нам подошел офицер, попросился к столу. Кто-то закричал:

— Линейцам между нами нет места, — среди офицеров бытовало мнение, что линейные батальоны проявили себя как трусы.

Офицер не растерялся. Расстегнул свой изорванный сюртук, и мы увидели окровавленную рубашку и перевязанную грудь. Взял паузу, чтобы все разглядели кровь. Потом с горечью молвил:

— Господа, я ранен двумя пулями в грудь, не оставил фрунта и с ротою пришел до Герзель-аула! Судите: достоин ли я места?

Тот, который прежде крикнул, что линейцам среди нас нет места, по-моему, первым же закричал «Ура!». Все подхватили. Я и фон Ребиндер, мой новый товарищ из знатной баронской семьи, указали на место между нами. Офицер, поблагодарив кивком, прилег у стола. Тут же явилось шампанское и портер. Кисловский предложил сразу же и помянуть отошедшего только что в мир иной Ставицкого, и поприветствовать нового участника наших посиделок!

…Мы зализывали раны, вновь обретали потерянную за время похода человечность. Восстановили в парке души разбитые почти до основания беседки добра, совести. Можно, конечно, на войну списать все абсолютно. Но это — путь опасный, тупиковый. В зеркале, которое висит на стене этого тупика, в который ты уткнешься рано или поздно при таком подходе, уже отразится не человек. И эта стенка станет для тебя той, к которой тебя поставят, чтобы расстрелять и избавить мир от нелюдя. Нам пришлось такое наблюдать, когда в один из дней все, кто мог передвигаться, вышли или выползли, когда прошел слух о пойманных мародерах, скором — в 24 часа — суде над ними и готовящейся казни. Их было трое. Которые не удержались и грабили обозы, пока их сбрасывали в ущелье.

Я не пошел. Не мог, да и не хотел. Фон Ребиндер потом рассказал про эту экзекуцию. Первый из казненных — молоденький казак, старовер. Всех возмутил своей дерзостью. Второй — артиллерист. Этот, наоборот, слабостью. Сам и шагу ступить не мог. Донесли полуживого и привязали к столбу. Третий — куринец. Только он один стойко пошел на казнь. Только он один тронул всех тем, что раскаялся и попросил прощения перед товарищами за содеянное зло и преступление.

Утром следующего дня госпиталь ожил, пришел в движение. Наше недоумение сменилось радостными возгласами, когда узнали, что всех нас отправляют на Линию. Стойкое убеждение, что в таком случае мы точно выживем, уже не покидало нас. Было очевидно, что хуже тех условий, в которых мы находились все эти дни, попросту не может быть. Сунженская линия, какой бы она ни была захудалой, все одно на несколько уровней выше по условиям, чем голая земля аула под раскаленным солнцем.

Меня определили в первый транспорт. Весь обоз состоял из более чем ста татарских арб, присланных из соседних аулов. К ним добавили еще и несколько полковых повозок. Прикрывать весь этот больной и немощный караван должны были колонны с артиллерией и казаками. Я наблюдал со стороны, как начали укладывать первых раненых. На каждых трех полагалась одна арба как для солдат, так и для офицеров. Заметил, что старались эти тройки собирать по принципу: один — тяжелораненый и двое с более легкими ранами. Далее был слегка шокирован, когда увидел необычное «ноу хау» перевозки. Носилки с одной стороны привязывали к рогам или ярму быков, а с другой ­– к арбе. На мой вопрос, для чего так делается, стали убеждать, что так меньше ощущается тряска во время езды. Потом предложили мне воспользоваться этим способом. Я отказался. Что-то меня не впечатлил подобный тип «паланкина». Совсем не хотелось ни отдаться во власть искусству возчиков, ни все время пути видеть перед собой унылые морды быков и их равнодушные глаза. Еще и укачает, подумал я. Тогда нас с фон Ребиндером уложили в арбу. Мы попросили, нам пошли навстречу. Мы с ним сблизились за это время. Полевой госпиталь — такое место, где стираются, как в бане, все различия. Справедливо полагали, что дорога вряд ли будет легкой, но в наших силах сделать её не такой мучительной, коротая время за приятной беседой.