Былые

— Значит, тебе стало лучше, когда я нашел те ошметки другого вида? Не человеческие, как вот эти, — он показал на свою ранимую округлость живота. — Эти другие — ты и все остальные, — сколько вы там уже лежите?

— Мне трудно тебе ответить. Чтобы растолковать, мне нужно больше питания.

— Что, больше даже ошметков той чухлой коры, шкуры или из чего ты там сделан?

— Да, но еще мне нужны путешествия внутри людей. Обитать в них, учиться толковать.

— Что-то мне это не нравится. Если я решу, что ты вокруг меня вынюхиваешь, воруешь из меня, я тебя выпру из дома и втопчу обратно в трясину.

— Не тревожься, в тебе нет ничего, что мне бы пригодилось. Я благодарен за прибежище и «ошметки».

— Тогда на что тебе внутренности людей?

— Чтобы найти сходство, близость, чтобы растянуться и стать ее подобием. Если я научусь форме их внутренней речи, то смогу скопировать ее в свое становление.

— То есть жрать ты их не собираешься?

— Не в физическом смысле.

— Когда мне полегчает, я принесу тебе побольше, и ты расскажешь мне еще.

— Да, конечно, хозяин, но я надеюсь поправиться, чтобы снова пойти в мир.

— Что? — хмыкнул Сидрус. — Никуда ты не денешься, покуда я не скажу.

Из угла комнаты, где сидел Уголек, последовало тяжелое молчание.

— Ты мой — я тебя нашел, раскопал, снова помог задышать. Мог бы сослать тебя вместе с остальными под нож в Германию. Но нет, я тебя принял, и теперь ты служишь мне.

— Они не мертвы, — сказал Уголек.

— Кто?

— Другие, те, кого ты отослал.

— О, еще как мертвы. Порезаны на кусочки, плавают в банках с ярлыками.

— Нет, они живы и ходят.

— Почем ты знаешь? — ощерился Сидрус.

— Потому что мы все чувствуем движение и речь в наших других. Только когда мы под землей, все закрывается. Некоторые из нас ходят и говорят в мире так же членораздельно, как ты.

— Вздор! Ты самая живучая мумия из всех, что я встречал, а все остальные — корявые обломки да гнилая шкура.

— Нет, хозяин, иные из нас разговорчивей тебя.

— Не смей со мной спорить! — закричал Сидрус. — Ты ни хрена не знаешь, ты ничто.

Разговор умер, убитый, пока он стонал и хватался новыми сильными руками за гниющие потроха. Очаг тлел и плевался, а за дверью рыскал ветер.

— Так или иначе, ты сам не знаешь, что ты такое или зачем, да?

Ответа из угла не последовало.

— Отвечай, когда я с тобой разговариваю, или, клянусь Богом, я… — Сидрус начал привставать в скрипящей койке.

— Я — нет, но ты узнаешь, — сказал слабый, но твердый голос. — Ты уже знал мой вид, но позабыл его.

— Что за херню ты теперь городишь? — прорычал Сидрус.

— Скоро ты покинешь это пристанище и уйдешь обратно в места и память прошлого себя, и тогда познаешь меня и мой род.

— Херня, опять херня, — сказал Сидрус, отрываясь от койки. — Только мой священный Бог знает мой путь, а не какой-то сморщенный старый труп с говном вместо мозгов. Мой путь писан на ладони Всемогущего и его благословенных проявлений на сей земле. Когда он услышит мои молитвы и возжелает, чтобы я продолжил его труд, он подаст знак.

Из-за усилий, потраченных на крик, началась очередная судорога, сломавшая его пополам.

— Кажется, настало, — сказал Уголек горячим шепотом.

— Что? — проныл Сидрус.

— Время.

— Какое еще сраное время?! — скрежетал Сидрус, силившийся не рухнуть на колени.

— Время вынуть пробку.

Сидрус бросил во мрак долгий прищур.

— То есть наконец-то можно?

— Да, дело сделано.

На четвереньках Сидрус пробрался к двери и ринулся наружу, в смежную низкую будку.

Ветер хлопал дверью, и огонь чадил с каждым всасыванием. Из будки донеслись звуки натуги, затем молчание. Мерцали в темноте глаза Уголька. Затем раздался крик боли, а за ним — неописуемый звук: словно падал по долгой гулкой лестнице тяжелый сундук, хлопал парус в оглушительном шторме. И снова тишина. Через какое-то время Сидрус притащился обратно в постель. С лица ушла вся краска, а сам он выглядел изможденным и потрепанным. Вполз в койку, как в тумане. В конце концов пришел в себя, вспомнил Уголька и вывернул в его сторону голову.

— Ничего не было, — сказал он, — только газ. Газ и вонь.

Перемены следующих недель бросались в глаза. Даже наросли хрящи на месте носа. Сидрус изучил гениталии, ничего не ожидая. Но и там нашлись признаки улучшений. Он чувствовал себя в силе и выходил на беснующийся открытый воздух и яркие небеса без маски и перчаток, пока ветер колотился о его лицо и волю. Он даже сыскал новые ошметки для Уголька, таким ключом била жизнь в душе. Первые три оказались негодными, будучи человеческого или животного происхождения. С четвертым и пятым повезло больше — с лодыжкой и неопознанным куском кого-то из рода Уголька. Он предложил их своему слуге, который — после своего обычного бормотания над ними — с энтузиазмом слопал все до крошки. Настроения в лачуге изменились. Сидрус признал свой великий долг перед Угольком и прислушивался к старой палке, которая и сама казалась тверже, более «здесь». Былой рассказывал о своем понимании будущего, пусть это и звучало кощунством и шло наперекор почтенному Богу Сидруса.

На пятую неделю он решил выступать. Пришло время нести возмездие тем, кто его обидел. Измаил ответит. Небсуил ответит! Долой из тесных объятий болота. В путь на юг, к судьбе и надежде. В мыслях у него было оставить Уголька за главного по дому — просто на тот случай, если планы сорвутся. Теперь тот мог работать, потому что нарастил новую плоть и почти казался человеком, на манер пугала. Сидрус оставил ему свои деревянную маску и перчатку, чтобы прятаться.

С собой собрал полный рюкзак надежд на будущее и фактов прошлого. Поставил у дверей рядом с тяжелым посохом из болотного дерева и вскрыл новую бутыль с вином. Уголек никогда не пил, но сегодня и он на прощание произнесет тост за успех предприятия. Древний отказался от бушлата и теперь носил старую рабочую одежду Сидруса.

— Только взгляни на себя — истый принц среди недолюдей, — хохотнул Сидрус.

Уголек ответил взмахом — этого жеста никто из них не понял.

— Ну, на посошок, — гаркнул Сидрус, наливая два стакана вина. Уголек покачал головой.

— Не для меня.

— Только разок.

— Нет.

— А я говорю — да, только разок, — он схватил стакан и сунул в руку Угольку.

Сидрус отступил и высоко поднял свой, улыбаясь энергично и без тепла.

— За другие места, — он осушил вино и просиял улыбкой Угольку, который перевернул стакан вверх дном и вылил его содержимое на пол.

— Я не могу.

— Да почему? — закричал Сидрус, и его новое лицо по-новому побагровело от гнева.

— Потому что не могу, а твои дороги — только твои.

— Гребаный труп, — кричал Сидрус, — пей, — и заново наполнил стакан, напирая на отступающую фигуру, замкнувшую рот здоровой розовой ладонью. Они боролись, но взяла сторона Сидруса, он повалил мешок с костями на земляной пол, придавив большим весом и расплескивая вино по грязи.

— Ты выпьешь за меня, — сказал он.

— Я не посмею ради тебя. Иначе я скажу правду.