Былые

— Да! Позвольте показать, профессор, они у меня в палате, а Николас ограничил меня всего одной минутой на тему, — он потащил сопротивляющегося посетителя поперек коридора, через высокий проем, в спальню щедрых пропорций.

— Но мне не нравятся кошки, — скулил Гектор.

— Как и мне, — ответил Уэйн.

Они встали как вкопанные перед стеной, украшенной картинами. Одни висели в рамах, другие были приперты или же попадали. На всех — кошки. Их разнообразие поражало, словно их рисовало множество художников. Одни — безмятежные и невинные. Какие-то — приторно-сладкие групповые портреты идеализированных животных. На третьих — безумные жестокие чудовища такого вида, будто и они, и воображение автора — жертвы электрошока. В глаза зрителя пихались клоки кислотных цветов. С полотен сплевывались шипы меха и усов. Ни разу еще Гектор не видел столь грубой мазни, но не мог оторвать глаз от спиральных рассеченных очей грозных созданий. Они бросались и бешено царапали его вдруг оробевшие чувства. Их выгнутые тела были злокачественно выписаны мазками противоборствующих цветов. Наконец он оторвал от них взгляд в поисках успокоения от своего проводника, но Николас в ответ лишь широко улыбнулся. Уэйн же все это время тараторил о кошках, называл клички и объяснял характеры. Шуман не слышал ни единого слова; тошнота вернулась и ядовито взбалтывалась вместе с замешательством.

Над Гектором провизжал свирепый и пронзительный свист, так что профессор поежился и скукожился в свой костюм, словно ошпаренная черепаха.

— Время вышло! — сказал Николас голосом, искаженным все еще зажатым в зубах военным свистком. Уэйн прекратил болтать и впал в насупленное безразличие. Доктор двинулся к двери.

— Продолжим, профессор?

Тридцать минут и три новых пациента спустя Николас объявил: «Это может быть вам более интересно», — и распахнул высокие створки. Шуман уставал от бесконечной больницы и нескончаемой жизнерадостности утомительного провожатого. Зал, где они теперь оказались, был заставлен креслами с высокими спинками. Некоторые кресла — на маленьких колесиках или роликах. На каждом восседал престарелый и угасающий пациент. Наконец-то, подумал Шуман. Наверное, он здесь, теперь я встречусь с ним и, если повезет, проведу время наедине и в тишине для попытки коммуникации.

Он быстро оглядел близ сидящих людей. Поискал очередное сушеное черное пугало.

Затем Николас начал знакомить его с каждой пропащей душой по очереди. Их историй болезни он не приводил, только имя и иногда предыдущую профессию. Гектор окинул зал взглядом и ужаснулся его длине и количеству выставленных старых ошметков, когда-то бывших людьми, где никто не походил на пациента 126. Они смотрели на Николаса, и тут Гектор осознал, что все здесь ждут, когда и их представит этот моложавый дурень, переводивший впустую драгоценное время.

— Это, профессор Шоумен, Рональд Кроу. Поздоровайся, Рональд… Рональду семьдесят один год, и во времена деревянного флота он был корабельным плотником… Поздоровайся, Рональд. Расскажи нам о кораблях. Расскажи о плотничестве. У тебя одна минута на тему, начиная сейчас.

Чучело на стуле бестолково выпучилось на посетителей. За бликующими глазами не было ничего. Старик оказался моложе Гектора, и от этого стыла кровь в жилах. Зачем его водят среди этих трагических развалин человечества? Почему Николас взял в голову, что он найдет их интересными? Начал нарастать нешуточный гнев. Шуман снова взглянул на неровный набор стариков в квадратном зале и, когда провожатый скользнул к следующему, уперся на месте.

— Это Джон. Он расскажет нам о скотоводстве.

— С меня хватит, хватит этой бесконечной экскурсии. Пожалуйста, отведите меня прямо к пациенту, ради которого я проделал весь этот путь.

Он не хотел грубить, но измождение ожесточенно вывернуло слова из-за потребности их высказать. Николас пусто на него уставился, улыбка на миг дрогнула.

— Вы же знаете, зачем я здесь и кого желаю видеть?

Николас все еще недоумевал, и Гектора привела в ужас мысль, что он истратил столько времени на прислугу, не имеющую представления, что он здесь делает или с кем приехал повидаться.

— Господи боже, что же здесь непонятного? Я хочу видеть только пациента 126. Почему начальство не предписало проводить меня сразу к нему вместо этого парада? — всплеснул руками Шуман.

— Но я думал, вам интересно, где я жил.

Это была последняя капля.

— Почему, во имя господа, мне должно быть интересно, где вы жили? — взорвался старик.

— Потому что я и есть пациент 126, — скромно ответил Николас с танцующей на лице улыбкой.

Часть вторая

Глава четырнадцатая

Путь по каменистым полям выдался тяжелее обычного. На подступе дом Кармеллы словно ослеплял; минуло уж два месяца с тех пор, как отец Тимоти был здесь, повстречал дитя и затем пережил ужасающее видение в постели. Его отзывал для инспекции и сконцентрированного отдыха епископ. О произошедшем отец Тимоти рассказал одному лишь отцу Лютхену. Старый священник помог понять, что случилось — и что случилось это неспроста. Теперь Тимоти знал, что все это только для него, и начал уверяться, что очи в кровати были не ужасной карой, как сперва казалось, а знаком, требовавшим подробного прояснения. За недолгий срок священник вырос, и медитация вместе с перепиской подарили стоический способ умерять свои тревоги. Деревянная дверь отворилась — на пороге стояла Кармелла, излучая черноту своим формальным платьем. Он напряг суставы, когда кости стали ватными.

— Войдите, отец. Мы вас ожидали. Она внутри.

Дверь вела во внутренний ветерок камфоры, свечного воска и стряпни. Посреди всего стояло дитя, выросшее больше его ожиданий. Теперь она стала девочкой четырех-пяти лет, и необычайная акселерация не ограничивалась лишь физической; по одним ее осанке и позе было очевидно, что теперь она обладает более глубокими опытом и отношением к миру. Вся речь священника скомкалась и выцвела во рту.

— Модеста, поздоровайся с отцом Тимоти.

Девочка посмотрела прямо на него теми самыми глазами, что уже его ужасали; затем он понял из-за их перемены, что теперь они отражали его стремление и тоску. Молочность в них была концентратом всех его сомнений и надежд. Их двоих коснулось то же преображающее единство, что бывает между новыми друзьями. Она заговорила, но он ничего не слышал; ни звука не пронеслось между ними. Девочка подняла левую ручку и сделала движение над головой, словно приглаживала выбившуюся прядь. Затем развязала нитку, державшую ее простое суконное платье. Подняла руки, и оно скользнуло к ногам; предстала пред ним голой, вытянув перед собой руки, с обращенными кверху ладонями в позе подношения.

— Моим дедом был Эдвард, собиратель света, а бабушкой — Абунга из темного Ворра. Это их карта будущего.

По всем ее телу и лицу рисовали неровную карту пятна белого и иссиня-черного пигмента.

— Вот облик мира после исчезновения Ворра. Тогда больше не услышат Слухов.

Затем она улыбнулась, потупила глаза и подошла к нему, взяла его холодную влажную ладонь.

Внезапно он очутился посреди леса, где когда-то жил Адам. И находился там не один. Стоящее вокруг множество не было полностью человеческим. Но все шептались вместе, не подозревая о его близости. Одни — как давно отрешенные люди. Другие имели крылья из лишайника и коры, лица, изваянные из сучьев и сырой листвы. Третьи были звероподобны и должны бы отторгать, но он ничего не испытывал к их гадким чертам и к тому, что они друг с другом делали. Он отвернулся от их странности и воздел глаза на полог деревьев, где обширным тяжелым грузом разлегся виридиановый свет. Затем весь лес развернулся и разделился на горизонтальные полосы тени. Глубину проглотили два измерения. Он с лесом стал картиной, не тяжелее того, — картиной из стекла. Он находился в цветном витраже, и освещение деревьев содрогнулось и соскользнуло, чтобы протиснуться в щели за пределами контуров окна. Теперь лес потемнел, и множество перестало перешептываться. Все они смотрели наружу, на ставни, где далеко, на низком горизонте, начали подниматься два крошечных полумесяца — линзы очков наблюдателя, сидевшего в тенях и поджидавшего, когда ставни раскроются, а когда раскрылись, той маленькой фигуркой оказался отец Лютхен.

Часы спустя отец Тимати пришел в себя и очутился на полу спальни Кармеллы, его ноги прикрывало одеяло с ее древней кровати. Стоял сильный запах свечей, и в их мерцании комната покачивалась от сквозняка. В соседней комнате было светлее, оттуда слышался стук ложек по фарфору. Аромат стряпни немедля пробудил хищный голод. Священник сел и прислушался к тому, как старуха говорит за едой с девочкой.

Поднялся и вошел на кухню, упал на стул за столом. Это место предназначалось для него. Кармелла встала и подала насыщенную тушеную курицу. После нескольких минут молчания произнесла:

— Девочку нужно крестить.

Тимоти ничего не отвечал, пока не проглотил из миски весь атлас бульона.

Первое крещение Модесты он и все присутствовавшие не забудут никогда. В тот день крестили шестерых. Ей полагалось быть седьмой. Все прошло гладко, не считая оцепенелой дистанции других родителей от Кармеллы с ребенком. Вперед вызвали Модесту вместе с матерью и человеком, выбранным в ее крестные: Альфонсом Туркетом, единственным чернокожим мужчиной, кого знала Кармелла. Он был каким-то музыкантом, по молодости учился во Франции. Он казался спокойным, но не от мира сего. Отец Тимоти был рад найти кого-то столь образованного и обходительного в помощь этому чрезвычайно сложному включению нового члена в их маленькое сообщество.