Былые

В ее больших глазах стояло чуткое подозрение, а сама она словно еще что-то выслушивала. Какая-то ее частичка открывала все двери, обходила все комнаты.

— Здесь никого нет, только мы, — солгала Гертруда, и настороженная частичка Меты это заметила.

Тем вечером Гертруда спустилась в денники переговорить с Муттером. Они никогда не обсуждали запертое в подвале. Теперь же необходимость назрела.

— Зигмунд, что Мета знает о подвале?

Он вычесывал одну из лошадей, что прядала ушами. Гертруда бесцельно поглаживала ее бок, пока Муттер опустил щетку и вынул из небритых губ сигарный бычок.

— Ничего, мисс.

— Я спрашиваю потому, что, кажется, она знает или что-то слышала.

— Не ее дело, — прорычал он, — совать нос вне своих обязанностей. Я поговорю с дитем.

— Нет, Зигмунд, я этого не прошу. Твоя дочка — хорошая девочка, и мне не хочется ее расстраивать, только хочется знать, что ей известно.

— Ничего, — сказал он почти что вежливо.

Гертруда кивнула и ушла. Продолжая вычесывать, Муттер смотрел ей вслед. В попыхивающем рту ожил бычок. Дым слился с паром от лошади. Взгляд был прикован к спине госпожи.

Глава шестнадцатая

От шока Шуман внезапно почувствовал себя очень старым и воззрился на собеседника с выражением под стать окружающим: потерянным и выбитым из колеи в гулком просторе больницы. Лицо впало в прежнюю апатию. Челюсть отвисла, и он чуть ли не пустил слюни.

— Но… но это же невозможно, — едва вымолвил он. — Вы молоды и совершенно человечны… Это ошибка… это… недоразумение.

— Я пациент 126. Теперь меня зовут Николас Парсон, и вы приехали ко мне. Я вас ожидал, — он снова казался открытым и жаждущим угодить.

Шуман нашел ближайшее пустое кресло и грузно уселся в него.

— Перейдем сразу ко мне? — спросил Николас Парсон.

Гектор только кивнул, и Николас обошел его и отпустил тугой упрямый тормоз, чтобы расторопно направить скрипучее кресло и нового седока по длинной палате в коридорчик с ярко-зеленой комнатой в конце. На ее двери было выведено «126».

— Это моя комната, — сказал Николас.

Внутри было просто и пугающе голо. Не считая казенной койки, стола с пожухлым растением в горшке и стула здесь стояла еще только прикроватная тумбочка с двумя ящиками. На ней расположился некий прибор, в котором Шуман немного погодя признал детекторный радиоприемник. Один провод перебросился через комнату в приоткрытое окно. Другой петлял к наушникам, свисавшим со стойки узкой кровати. Николас заметил, как гость разглядывает провода.

— Это мой «кошачий ус» — мое радио. С помощью уса я слышу все снаружи, — он дотронулся до длинной трубочки из витой медной проволоки. — Хотите попробовать?

Шуман все еще сидел на большом кресле, уставившись на обитателя комнаты 126.

— Нет, спасибо, — сказал он, а потом более отсутствующе: — Я принял тебя за врача.

— О, это проверка? — спросил Николас. — Хотите, чтобы я говорил о радио и его голосах или по какой-то другой теме?

— Я бы лучше поговорил о твоей жизни.

Статичная пауза; затем Николас ответил:

— Да, конечно. Ради этого вы и проделали такой путь.

Он сел на край кровати и сложил длинные наманикюренные ногти на скрещенных коленях.

— Просто спрашивайте, — сказал он.

— Ты знаешь, что или кто ты такое?

— Да, теперь я стал человеком, но раньше был чем-то еще. Думаю, перемены заняли много времени.

— Чем же ты был раньше?

— Я толком и не знаю; забыл, должно быть.

— Как ты стал человеком, Николас?

И тут настала пауза, пока пациент размышлял или пытался вспомнить, как ответить.

— Думаю, через других людей. Я живу с ними рядом и впитываю их человечность. До сих пор, — его губы продолжали двигаться, но без слов, точно он репетировал какую-то речь. — Со стариками проще, потому что они отдают и свое будущее, и настоящее время.

Посмотрел на Гектора со слегка новым выражением лица.

— Вы же старый, понимаете, о чем я говорю? — он продолжал, не дожидаясь ответа. — В стариках против воли меняется направление. Как в Темзе прилив сменяется отливом. Чем они старше, тем меньше и меньше могут думать о будущем, меньше понять настоящее и тем больше их утягивает обратно в прошлое. Там воспоминания становятся ярче, живее всего остального. Если все уравновешено идеально, то рождения и смерти они достигают одновременно. Понимаете, что я хочу сказать?

— Кажется, да. Прошу, продолжай, — ответил Гектор.

— Ну, когда начинается отлив, я впитываю остающиеся пространства. Забираю забытые будущие и настоящие. Это не воровство, ведь старикам они уже ни к чему, это только помогает двигаться назад. Для них это добро, понимаете?

Гектор распознал первые признаки бреда и оказался между тревогой и возбуждением. Теперь он что-то нащупал. Как этот лощеный недоумок может иметь что-то общее с теми на родине, так затронувшими Гектора?

— Да, понимаю. Это естественный процесс?

— Очень. Вы знаете, что такое энзим?

Гектор удивленно улыбнулся.

— Да. Их открыли в моей стране.

Впервые Николас нахмурился, а его ладони сменили положение на коленях.

— Нет, они открыты во всех странах и во всех людях, не только у вас.

— Я не имел в виду, что они есть только в Германии. Я имел в виду, что для науки их впервые открыл доктор Кюне.

Настроение Николаса изменилось. Он, очевидно, не понимал, о чем ему толкуют. Странно повел головой, обернувшись через плечо и несколько раз клацнув зубами, словно старался укусить себя за шкирку. Пожевал так секунду-две, затем вернулся с улыбкой, не моргая уставился на Гектора.

— Энзим, — произнес он отчетливо и по слогам, — энзим, о котором я говорю, — это энзим доброты, подаренный Богом всем людям.

И здесь он сделал драматичную паузу, чтобы его слова медленно погрузились студнем в смысл. Одной рукой загладил волнистые волосы назад, а затем медленно снял с верхней губы испарину указательным пальцем.

— Энзим доброты убирает ужас от приближающейся смерти, ускоряя зрение и начавшийся отлив. Мой труд по спасению того, что остается на берегу, — труд естественный. Я не забираю ничего ценного. С этими частицами старики уже закончили. Те бы просто гнили и пропали, если их не собрать. Никто и никогда их не собирал, потому что никому это не нужно. Я же построил из этих мелких остатков свою человечность и никому не повредил в процессе, — он снова стал безмятежен, ожидая следующего вопроса.

Шуман никогда не встречал подобной комбинации простоты, праведности и самодовольства. Она его не смущала, пока он не осознал, что необычно здесь их связующее средство. Каждый элемент до самой сути пропитывало тягучее обаяние, скреплявшее вместе все противоречия Николаса. Так что твердые зернышки значений и выводов растворялись, словно зубы в сиропе. Но твердые десны гнали вперед слова, и Гектору представилась жуткая картина: как Николас сидит с пожилыми пациентами и жует бледные жилистые части их бытия, пока они мило бредят и угасают, не замечая целеустремленного глодания. Более того, он понял, что это видение рождено из-за нервного тика или судороги, промелькнувших несколько мгновений назад, и что в действительности оснований для него нет. Шуману тут же стало стыдно за то, что он так осуждает несчастного пациента. Николас старался отвечать на вопросы по мере сил, и Гектор не вправе его демонизировать.