Царь Иоанн Грозный

— Правда, а если бы с нами был князь Андрей Михайлович Курбский?

— Иное дело: тут не о чем думать. Идёшь за ним, и он везде выведет. С ним бы давно были в Колывани [18] . А то стоим здесь столько времени понапрасну. Запасы исходят; голод не свой брат, погонит нас к Руси.

— То-то воевода и гневен, — сказал вполголоса другой.

— Да гневайся на себя! — отвечал товарищ. — Неудача всякому не по сердцу, а догадки не у каждого много.

18

Так называли русские Ревель.

Курбский с беспокойством слушал этот разговор, досадуя на безуспешные усилия Мстиславского. В это время подъехали Владимир и другие всадники.

— Ну, вот мы и в стане, Владимир, — сказал князь. — Бедный юноша, ты даже не знаешь, в чём тебя обвиняют, ты терпишь за любовь к Адашеву. Напомни, что говорил ты о заключении Адашева в дерптскую башню?

— Князь... я не говорил, но рыдал. Ты знаешь, чем Адашев был для нас; тебе известно, как чтило его семейство наше...

— Но в горе ты мог произнести несколько слов... а чужая клевета могла их дополнить.

— Свидетель Бог, что никому я зла не желал, никого оскорбить не хотел.

— Так, но печаль неосторожна в словах. Помнишь ли, что говорил ты над прахом Адашева?

— Что говорил я? Не помню слов моих; и мог ли я помнить себя у могилы Адашева?

— Ты сказал, что осиротело отечество, могут и это прибавить к твоему обвинению.

Владимир задумался.

— Ещё одно смущает меня, — сказал он, — грамота, которую я привёз к тебе от князя Курлятева.

— Но в тот же день ты вступил в Коломенскую десятню под знамёна Даниила Адашева. Грамота осталась у него, и при мне Даниил бросил её в огонь. О чём ты вздыхаешь, Владимир?..

— Какое-то худое предчувствие тревожит меня.

Пламя костра осветило приближающегося всадника.

Курбский узнал его и тихо сказал Владимиру:

— Не считать ли худым предчувствием встречу с воеводой Басмановым?

— Не ждали тебя, князь! — закричал Басманов. — Что тебя привело сюда? Не задумал ли помогать нам?

— В чём? — спросил Курбский. — Если винить невинного, то я не вам помощник.

— Невинного? — сказал Басманов. — Не всякий ли прав, кто служит не царю, а Адашевым?

— Не говори об Адашевых. Один уже в земле, другой в опале. Но если любить их есть преступление, то и войска, и вся Москва полна преступниками...

— От царских очей ни один преступник не утаится, — резко сказал Басманов.

— От Божьей руки ни один клеветник не скроется, — тем же тоном проговорил Курбский.

— О ком ты, князь, говоришь?

— О тех, которые тайными путями собирают на ближнего стрелы невидимые, прислушиваются к шёпоту досады и скорби; каждому слову дают противное значение, каждую речь превращают в злонамеренный умысел с тем, чтоб на гибели других основать своё счастье...

— Кто посмел снять цепи с оскорбителя царского? — вскрикнул Басманов татарскому голове, указывая на Владимира.

— Я! — сказал Курбский.

— Выше голову, юноша! — сказал Басманов Владимиру с язвительной улыбкой. — Храбрейший воевода взялся быть твоим заступником.

— Басманов, не говори так...

— Не угрожай мне, князь Андрей Михайлович, предки мои не слыхали угроз от твоих предков.

— Не считайся со мною в старейшинстве, — сказал Курбский. — Дед и отец твой призывали в молитвах святого моего прародителя князя Фёдора Ростиславича, а ты всегда стоял ниже меня в воеводах.

Воеводы сошли с коней пред раскинутым шатром князя Мстиславского, окружённым вооружёнными всадниками.

Мстиславский не мог скрыть досады при нечаянном прибытии Курбского. Он не желал иметь его свидетелем своих неудач и тем более не желал уступить ему славы взятия Вейсенштейна. Мстиславский знал, что ревельцы с боязнию ожидали приступа русских, не предвидя надёжной обороны, но не уходил от Вейсенштейна. Воины ослабевали в трудах, наряды гибли в болотах, запасы истощались, но, раздражённый неудачами, Мстиславский хотел одолеть Вейсенштейн и природу. Ему недоставало искусства и мужества Курбского. Неудивительно поэтому, что он встретил Курбского с холодностью и выслушал его с негодованием.

Владимир стоял среди суровых татар, готовых, по одному мановению военачальника, занести убийственное железо над своей невинной жертвой.

— Князь Курбский, я не ведаю, кто здесь первый воевода? — сказал Мстиславский.

— Тот, кого прошу я, — отвечал почтительно Курбский.

— Ты просишь и повелеваешь! — воскликнул Мстиславский. — Не я, но ты снял оковы с оскорбителя царского.

— В чём оскорблён государь?

— То царь и рассудит, — сказал надменно Мстиславский, — не имею времени с тобою беседовать.

Он повелел воинам наложить оковы на Владимира.

— А ты, — продолжал он, обратясь к татарскому голове, — как дерзнул преступить мои повеления, допустить снять с преступника цепи?

— Моя вина... — едва мог промолвить татарин, преклонясь пред Мстиславским.

— Посмотрю я, кто с тебя снимет цепи, — сказал Мстиславский и повелел заковать его.

— Если ты воевода, чтоб только налагать цепи, — сказал Курбский, — я не дивлюсь, что ты несчастлив в осаде Пайды. Нужно заслуживать любовь подвластных, чтоб легче было повелевать ими.

Мстиславский затрепетал от гнева; но укоризна была столь справедлива, что он смутился, не находя слов возразить. Басманов отвечал за него.

— Князь, Андрей Михайлович, не тебе так говорить старейшему и саном, и родом.

— Оскорбляя меня, — сказал Мстиславский, — ты оскорбляешь царя, который облёк меня властью.

— Не думай, что мудрый царь оскорбляется правдой, — сказал Курбский.

С этими словами он вышел из шатра; проходя мимо Владимира, он сказал:

— Терпи, добрый юноша! — и пожал его руку.

— Строптивый муж! — воскликнул Мстиславский. — Царь смирит тебя и решит спор между мною и тобой. — А ты, несчастный, — сказал он Владимиру, — сознайся в твоём преступлении.

Владимир молчал.

— Отвечай! — сказал Мстиславский.

— Отвечай, воевода тебя вопрошает, — крикнул Басманов.

— Скажи вину мою.

— Говорил ли ты, что царя окружают клеветники? — спросил Мстиславский.

— Нет.

— Говорил ли ты, что Адашев невинен? — сказал Басманов.