Царский угодник. Распутин

— Совсем наоборот. Я их люблю, но очень хочу перевоспитать.

Вырубова поспешила вмешаться в перепалку, перевела разговор в другое русло, заговорила о том, какая это прелесть — московская зима с задымлёнными золотом церковными маковками и белыми голубями Замоскворечья, которых выпускают из утеплённых голубятен размяться в туманную розовую высь.

— Вы романтик, Аня, — мягко произнёс царь, — у вас добрая душа. Подумайте только, как холодно голубям, когда их выгоняют из тёплой конуры на мороз. Зима-то стоит лютая.

Зима действительно стояла лютая. С севера приносились железные ветры, по ночам в трубах страшно ухали, ярились неведомые духи, иногда раздавался пушечный выстрел — это мороз разрывал пополам очередное дерево, раздирал его своими сильными руками от корней до макушки, снег был твёрд, словно свинцовая дробь; опускаясь с небес на землю, он в кровь гвоздал лица; волки, оголодав в морозных лесах, выли уже на московских и петроградских улицах, не боясь людей, и, случалось, уже нападали на отбившихся от общего потока прохожих.

То, что происходило на земле, не могли объяснить ни на самой земле, ни на небесах.

После встречи Нового года в Царском Селе Вырубова — это было уже 2 января 1915 года, — отпросилась у царицы домой: надо было поздравить мать, отца — известного композитора Танеева [38] , а по совместительству руководителя императорской канцелярии, с наступившим Новом годом, принять ванну, понежиться в постели, не заботясь ни о чём, до позднего часа, и ощущать себя, как и прежде, в девчоночьи светлые времена, безмятежным ребёнком.

38

...известного композитора... — Танеев Сергей Иванович (1856 — 1915) — композитор, пианист, в 188Т— 1898 гг. директор Московской консерватории.

В шестом часу вечера — было пятнадцать минут шестого — Вырубова села в «синий вагон», так тогда называли вагоны первого класса, которые красили в пронзительный синий цвет, — головной, прицепленный прямо к паровозному тендеру, разгребла пальцами махру инея на окне, попыталась разобрать, что происходит на перроне, но не смогла — по перрону носились снеговые космы, перемещались целые сугробы, взвизгивал ветер, косо накренившись, пропывала неясная фигура и тут же исчезала — поезд заполнялся людьми.

В семнадцать двадцать на перроне раздался глухой разрешающий свисток дежурного царскосельской станции — было пора отправляться, паровоз дал ответный свисток, железные суставы вагонов лязгнули, и угрюмый заснеженный перрон медленно пополз назад.

В вагоне, хоть и был он вагоном первого класса, было холодно и шумно, молодой штабс-капитан с седыми висками и чёрными пушистыми, словно у кота, усами веселил трёх стройных смешливых дам, неподалёку мирно беседовали два господина в толстых бобровых шубах, один из них время от времени доставал из внутреннего кармана стеклянную фляжку, обтянутую шевровой кожей, прикладывался к ней. Напротив Вырубовой села женщина, которую фрейлина немного знала — женщина эта была сестрой офицера, служившего в полку, охранявшем Царское Село. Вырубова коротко ответила на приветствие и вновь отвернулась к окну.

Хотелось спать. Внутри было пусто и беспокойно, в голове — ни одной мысли, кроме какого-то странного электрического звона, какой можно услышать, пожалуй, только на юге, в Крыму, где жаркими ночами одуряюще громко орут цикады... Перед самим Питером Вырубова задремала, погрузилась в тревожный тёмный сон — что-то клубилось, горело, взметались чёрные хвосты — это был то ли дым, то ли взвихренный ветром пепел, не понять; где-то неподалёку слышался плач, и она не могла разобрать, чей это плач, детский либо звериный, какого-нибудь подстреленного волчонка, — сердце у Вырубовой сжималось от неясной тоски и сострадания. Новый год наступил, а настроение было совсем не новогодним, подавленным.

Неожиданно плач оборвался, и это ещё больше добавило тоски, наступила короткая тишина, в которой — она услышала это с нарастающей тревогой — очень быстро, испуганно забилось её собственное сердце, затем тишину разрубил, подмял под себя тяжёлый железный грохот.

Очнулась Вырубова от собственного крика, от того, что фонари в вагоне погасли и наступила удушливая, сжимающая виски темнота, сам вагон полез одним боком куда-то в небо, наверх, с полок посыпались разные вещи: баулы, картонки, перевязанные яркими лентами, на которые Вырубова обратила внимание, ещё когда садилась в «синий вагон», сумки, чемоданы, портфели, кто-то кричал, в следующий миг крик был поглощён новым железным ударом, хряском рвущихся вагонных креплений, несколькими ударами помельче. В вагоне порвалась крыша, в пролом глянуло мрачное ночное небо, затем пролом накрыли густые снеговые космы, и Вырубова ощутила, как на зубах у неё противно захрустел твёрдый, будто песок, снег.

Она с отвращением выплюнула его, закричала снова, но ворвавшийся в пролом ветер затолкнул крик обратно, вновь забил рот снегом-песком.

Сорвавшийся с полки кожаный баул больно ударил её под дых, боль ослепила Вырубову, крик выбило изо рта вместе с горстью твёрдого снегового крошева, темнота сделалась красной, в ней разом утонуло всё, ничего не было видно — только плавало какое-то мелкое электрическое сеево, сбиваясь, словно планктон в жирной воде, в клубки — то в одном месте, то в другом, а что было за планктоном — не разобрать.

— Ы-ы-ы-ы! — кто-то надрывно, со слёзным визгом, кричал над самым ухом Вырубовой, в голове мелькнула мысль о том, что кричит это она сама, но в следующий миг Вырубова поняла — кричит не она, а искалеченная женщина, сестра царскосельского офицера, сидевшая напротив неё на скамейке. — Ы-ы-ы-ы!

Через несколько секунд в вагоне был выломан пол — большой кусок его ушёл куда-то из-под ног, и Вырубова почувствовала, что её затягивает вниз, под страшные чугунные колеса «синего вагона», на рельсы.

— Ма-ам-ма-а, — в страху закричала она, сопротивляясь провалу, стремясь задержаться на поверхности, в вагоне, не уйти на железнодорожные рельсы, крик колом застрял в ней, она с трудом проглотила его, буквально пропихнула внутрь, голос появился вновь, и Вырубова услышала знакомое, тягуче-страшное, безнадёжное: — Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!

Только на этот раз кричала не её соседка, а она сама.

Там, где сидели два господина в жарких бобровых шубах, раздавалось громкое бульканье, словно коньячная фляжка, которую один из этих довольных жизнью пассажиров держал у себя во внутреннем кармане шубы и время от времени «повышал тонус», сделалась огромной, как цистерна, в которой перевозят мазут. Бульканье усилилось, из него выпростался, словно пузырь воздуха из воды, протяжный стон, стон сменился ругательством, а ругательство перешло в слёзный крик:

— Мать твою, на помощь!

Вагон продолжало корёжить, трясти, переворачивать с боку на бок, где-то совсем рядом злобно пыхтел, работал тяжёлыми железными челюстями паровоз, из пробитого котла с протяжным свистом выхлёстывал горячий пар, всё гремело, рвалось, земля отзывалась на эти взрывы стоном и вздрагиваниями.

— Мать твою! — снова выругался один из «бобровых» господ. — На помощь!

Железная дыра, образовавшаяся под Вырубовой, продолжала увеличиваться, от пола отвалился ещё один железный, с вылетевшими клёпками лист, дыра стала огромной, из неё так же, как и из верхней дыры, с пушечной силой ударил морозный ветер, подхватил несколько тряпок и со свистом уволок в пролом в потолке.