Чандрагупта

кого не видел целых шестнадцать лет. Новизна пленяет нашу душу, и тогда тревожные мысли, которые мы

хотим прогнать, уходят прочь. С такой надеждой Дханананд поднялся с трона и пошел следом за стражницей.

Тем временем служанка Мурадеви, обрадованная тем, что раджа посетит сегодня покои ее госпожи,

примчалась назад как одержимая и сообщила своей повелительнице, нетерпеливо ожидавшей ответа,

счастливую новость. Выслушав ее, Мурадеви на один миг — лишь на один миг — не поверила ее словам. Но,

взглянув внимательно на лицо служанки, она оставила сомнения и тут же поднялась, чтобы приготовиться к

встрече махараджи. На ней почти не было украшений, но и те немногие, которые были надеты, она сняла,

оставив одно жемчужное ожерелье. Вместо шелковых одежд надела простые, белого цвета. И, при чесавшись с

легкой небрежностью, приколола к волосам один-единственный цветок, известный под названием “стрела

любви”. Она усилием воли стерла с лица следы ненависти и мести и приняла вид возлюбленной, истомленной

разлукой с любимым. Взглянув напоследок в зеркало, дабы убедиться, что вид ее соответствует ее намерениям,

она села в ожидании прихода махараджи. В немногие минуты до его появления она успела обдумать, какими

словами и движениями будет приветствовать гостя, когда и что скажет, как улыбнется, какое выражение придаст

своему лицу, какие оттенки — голосу.

Едва успела она закончить свои приготовления, как появился Дханананд, ведомый стражницей.

— Сюда, сюда, повелитель! — возглашала служанка. — Вот Мурадеви, которая ждет вашего

благосклонного взгляда.

1 Согласно древнему поверью, кукушка чатака питается только каплями дождя, а перепелка чакора — лунным светом. Эти

птицы — излюбленный образ тоскующих в разлуке влюбленных.

Стражница скрылась. И сразу же Мурадеви воскликнула в страстном порыве:

— О, сын арьев! Да упадет ваш взор на ту несчастную, которую, почитая виновной, вы отдалили от себя!

— И она припала головой к стопам раджи, оросив их слезами.

Так горячо и страстно прозвучала мольба женщины, столько неподдельного страдания было в ее словах,

что, движимый невольным сочувствием и жалостью, раджа молча поднял ее и без слов привлек к себе. Заглянув

в ее лицо, он увидел, что оно прекрасно необычайной, скорбной красотой, и сердце его устремилось к ней. Ее

убор — простые белые одежды и единственный цветок вместо украшений — пленил его изысканной простотой.

Что может быть лучше естественного очарования? А природа щедро одарила Мурадеви, и ей не нужно было

никаких ухищрений, чтобы подчеркнуть свои достоинства. Ей было уже за тридцать, и сейчас, когда она

находилась в расцвете зрелой женственной красоты, ей особенно шел строгий белый наряд, оттененный лишь

сверкающей белизной жемчужной нитки и “стрелой любви” в волосах. Этот цветок, как символ, особенно

дразнил воображение раджи. И тут-то уж Мурадеви почтительным обхождением, любовными речами, робкой

лаской, нежными словами, движением бровей, сверканием взглядов и стонами тоски окончательно полонила

Дханананда.

То, что уже первое ее письмо сразу оказало нужное действие на махараджу, показалось Мурадеви

счастливым знамением. Она думала: напишу раз, не подействует — напишу снова и снова, но рано или поздно

завлеку махараджу в свои покой. А уж когда это удастся и он явится ко мне, я сумею прибрать его к рукам.

Теперь, когда махараджа пришел к ней по первому зову, она несказанно обрадовалась, что так быстро

свершилось задуманное. Однако она ничем не выразила своего торжества. Она заботилась об одном — убедить

раджу, будто она бесконечно благодарна ему за то, что он снизошел к отвергнутой жене и не оттолкнул ее.

И она вполне достигла желаемого. Очарованный изъявлениями преданности и любви, Дханананд утешал

ее:

— Милая Мурадеви! Оставь печаль, не горюй больше. Забудь о том, что было и что давно прошло. Это

было какое-то помрачение. Сегодня я словно переродился. Увидев, как ты исстрадалась за эти годы, я начинаю

думать, что был введен в заблуждение. Иначе разве могла бы остаться неизменной твоя любовь? Ни думай ни о

чем. Если и была на тебе вина, забудь об этом. Если повинен был я, постарайся и это забыть. Мы оба искупили

давние ошибки. К чему о них помнить? Ах, милая, неужели ты наказана мною безвинно?

— Сын арьев, как я могу сказать “да”? Разве может ваша рука свершить несправедливость? Нет, нет! Это

моя несчастная судьба. Вы не знали истины и не могли поступить иначе. Я ни в чем не виню вас. Виновата моя

злая доля. И все же вот здесь, у ваших ног, я говорю правду: я не заслужила изгнания и позора. Я царская дочь,

единственная дочь раджи киратов. Хвала всевышнему! Сегодня та, в чью жизнь по обычаю кшатриев, по

обряду гандхарвов вы вошли повелителем, удостоилась величайшего счастья вновь лицезреть вас,

удовлетворить ненасытное желание своих очей! Пусть ваш милосердный взор пребудет на мне, как прежде!

Такого неземного соблазна исполнены были речи и чары Мурадеви, что, как черная антилопа, попав в

сети хитрого охотника, с каждым шагом все больше запутывается в них, Дханананд все безнадежнее увязал в

путах, раскинутых лукавой и коварной женской рукой. Как бывает беззащитна лань перед стрелой охотника,

обманутая звуками его дудочки, так беззащитен стал раджа перед колдовством Мурадеви. Он опьянел от ее

сладкого голоса, пал под стрелами ее взглядов, попался в хитросплетения ее речей. Через шестнадцать лет

разлуки она показалась ему в своей зрелой красе еще обольстительней, еще пленительней, чем прежде. Он

прижимал ее к своей груди, осушал ее слезы, твердил слова утешения:

— Милая Мурадеви! Оставь сомнения и тревоги. Сегодня же ночью я приду в твои покои. И вечернюю