Чапаев в бане

– Нет, блять, меня! – сказал комдив. – Меня под трибунал!

– Не серчай, Василь Иваныч, хуйню смОрозил, – молвил Петька сконфуженно. Немного подумал и добавил: – А мож хуй с ними, с ткачами-тО? Грабют и грабют, хули!

– Нет, Петька! Не за то мы кровь проливаем, чтобы самим крестьян да рабочий люд дербанить! Коммунизьм такого не предусматривает!

– Хуй с ними, командир, серьёзно те говорю! – сказал Петька беспечно. – Пойдём лучше Аньку выебем!

Он произнёс это таким беззаботным тоном, что комдив невольно задумался, огладив обвисшие усы. Сегодня Чапай был в плохом настроении и поэтому не нафабрил их и не задрал кончики вверх, как обыкновенно поступал утром после бритья; сегодня он даже не брился.

– А и пойдём, хули! – воскликнул Чапаев, повеселев и даже подхватив любимое Петькино междометие. – Приходи с нею в баню, а я пойду посру покамест.

Довольный Петька с шумом потёр ладони и шустряком побежал в импровизированную казарму, под которую оборудовали старый просторный амбар с полусгнившей крышей, покрытой дранкой.

Аньке Сбруневой, по прозвищу Пулемётчица, ещё не исполнилось и двадцати. Свежая, белокурая, синеокая, ладная, сисечки высокие, упругие – огонь девка! О ней грезила вся дивизия, но давала она только командиру и его ординарцу.

– Пошли-ко, Анна Ивановна, Чапай зовёт!

Та понимающе усмехнулась и отложила портянку, которую штопала.

Все трое по очереди подмылись, зачерпывая ковшом воду из большого чана. Пока Чапаев драл в парной Аньку – а делал он это обстоятельно, добротно, по-командирски капитально – ординарец накрыл в предбаннике скромную поляну: варёная картошка в чугуне, несколько луковиц, свежие огурцы и зелёный лук, краюха серого хлеба и штоф деревенского самогона.

После того как попотел с Анькой в парной и Петька, сели за стол. Разливал, как всегда, Василий Иванович – себе и ординарцу по полному стакану, Аньке, как барышне, половину.

– Ну што, бойцы! – провозгласил Чапаев. – За победу мировой революции!

Звонко, с размаху чокнулись и выпили – и понеслась Красная Армия!

Наутро комдив отдал приказ расстрелять трёх самых несознательных ткачей за мародёрство.

Ушедшее

Светлане Битюцких

It was many and many a year ago,

In a kingdom by the sea,

That a maiden there lived whom you may know

By the name of Annabel Lee <…>

She was a child and I was a child,

In this kingdom by the sea,

But we loved with a love that was more than love —

I and my Annabel Lee…

Edgar A. Poe 1

Ей было шесть лет, мне только-только исполнилось семь. Два небольших дачных домика, которые её и мои родители снимали на лето, стояли по соседству. Родители наши не ладили, – но мы с Дашей были неразлучны весь тот скоротечный август. Нам всегда было весело и хорошо вдвоём, что бы мы ни делали – попеременку играли то в девчачьи, то в мальчишечьи игры, ходили в лес, на речку или просто бродили по посёлку. Я очень привязался к ней – засыпал, представляя её, просыпался с мыслью о ней, и даже во сне, почти каждую ночь видел Дашу.

1

Это было давно, очень, очень давно,

В королевстве у края земли,

Где любимая мною дева жила, —

По имени Эннабел Ли…

Я был дитя, дитя и она,

В королевстве у края земли,

Но любовь была больше, чем просто любовь —

Для меня и для Эннабел Ли…

Эдгар Аллан По

Однажды мне не спалось; глядя в окно, я думал о ней – о том, что она удивительная девочка, такая, какой больше нет и не может быть на всём белом свете. И вдруг, всё моё существо наполнило необычное чувство – так призрачно-чёткий свет величавой луны наполнял тесную комнатушку, где я лежал на кровати и чувствовал себя по-настоящему, совершенно счастливым – в первый, и, пожалуй, последний раз в жизни.

На следующий день мы пошли купаться на речку. Было очень жарко, и мы долго барахтались в ледяной проточной воде. Когда наконец вылезли на берег, уставшие и довольные, я объяснился ей в любви – просто сказал:

– Я люблю тебя, Даша.

Она немного помолчала, ласково и одновременно строго на меня глядя, и так же просто ответила:

– Я тоже тебя люблю.

Я подумал, что нужно поцеловать Дашу; нагнулся к её лицу, почувствовав терпкий запах загорелой кожи и свежей воды – и у меня сладко закружилась голова. Губы у Даши были пухленькие, яркие, густо-красные, словно от сока спелой малины; зажмурив глаза, я прикоснулся своими губами к её, малиновым.

– Ну вот, теперь мы должны пожениться, – деловито произнесла Даша.

И хотя я был с ней полностью согласен, мне стало смешно – мы, такие маленькие, а теперь должны пожениться; но я сдержал смех, открыл глаза и серьёзно подтвердил:

– Конечно.

И, под стремительное журчание быстрой речушки, мы бесконечно долго обсуждали, как поженимся, будем жить дружно и никогда не ссориться, как подружатся наши родители и мы станем одной большой семьёй.

А потом Даша уехала. Видимо, родители неожиданно решили вернуться в Москву, и по какой-то причине не отпустили её попрощаться со мной. А я не знал её телефона, где она живёт, не знал даже её фамилии.

Мне казалось, что жизнь моя кончена. Я ушёл на речку, на то место, где мы объяснились друг другу в любви, лёг на землю, уткнулся лицом в траву – и зарыдал. Рыдал и рыдал, рыдал безудержно, безутешно. Потом встал, с решимостью подошёл к самой воде… но мне сделалось страшно. Кинуться в проворный поток, навсегда скрыться под этой ледяной водой – я понял, что не могу этого сделать. Вытер слёзы и побрёл домой.

А первого сентября я пошёл в школу. Громада новых впечатлений постепенно заслонила собою образ Даши. Я стал забывать её, и через какое-то время забыл совершенно. Я окончил школу, отслужил в армии, отучился пять лет в театральном институте; полтора года проработал в захолустном провинциальном театришке, разочаровался в искусстве, вернулся в Москву и стал зарабатывать деньги, случайно устроившись в довольно крупную торговую фирму.

И вот однажды, безуспешно пытаясь разогнать скуку в средней руки московском клубе, у стойки бара я увидел её. Не знаю, как я смог узнать её; но сразу понял – это она. И мгновенно, ярко и живо, будто это было совсем недавно – вспомнился тот двадцатилетней давности август.

Я подошёл; она была в мини-юбке и откровенно-открытой блузке; перед нею рюмка – наверное, водки – и пачка «Петра».

– Даша, – неуверенно, то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал я.

Она быстро повернулась ко мне. Она сильно изменилась – до неузнаваемости. Худа, поджара; черты лица мелкие и резкие; губы – когда-то пухлые и малиново-красные – стали тонкими и поджатыми. В выражении слегка осунувшегося лица – она много курила, и, видимо, пила – и во взгляде маленьких, сильно накрашенных глаз появилась какая-то озлобленность, стервозность; и всё же это была она, и она была – пусть не красива, но привлекательна – привлекательна, может быть, именно этой стервозностью.