Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Разве это вина Лео, что грозные события связали его со школьными товарищами в один узел, их будто сбросили в незнакомую реку, и течением прибило всех к болотистому берегу, где они увязли. Единственное желание: ощутить под ногами твердую почву. Однако тверди этой больше не существовало. Все колыхалось. Людей растаскивали то туда, то сюда, один рассуждал так, другой эдак. Ничего не разобрать было в гомоне. Вначале казалось, что следует напрямик устремиться вперед, впоследствии Лео уже и не знал, по чьему совету поступать, так, чтобы оставаться порядочным патриотом и честным эстонцем.

Именно Эрика стала причиной очередного душевного кризиса Лео. Из-за этой любвеобильной и, быть может, глупой девчонки узловые вопросы надвинулись вновь, они заползали за пазуху, бередили душу.

Думай: к кому ты принадлежишь? Его жизнь с детских лет сопровождали двусмысленные намеки. Подростком его, правда, принимали

в компанию хуторских ребят, но давали понять: вознесли чересчур высоко. После смерти отца Вильмута и после Эрики Лео не угнетала неопределенность его происхождения, так же было бы смешно думать о спеси бывших хозяйских сынков, мучило совсем другое. К кому он принадлежал по своему умонастроению? В идейном смысле он был на птичьих правах. Вернее сказать — отверженный.

В ту зиму он искал в потоке жизни место, которое было бы по нему. Свое место в жизни — под этим обычно имели в виду работу или сферу интересов, людей могло объединять также поле деятельности. Однако он жаждал прийти к ясности, с кем он был душой. В ту зиму он часто думал об их должной дружбе с Вильмутом и пришел к заключению, что в действительности их неразрывное соединяющее звено берет начало от того безумного случая, который произошел за пастбищем виллакуского хутора, возле огромного валуна, в остальном их объединяла лишь повседневная жизнь, а также привычка, потребность помогать друг другу в обыденных делах, чтобы устоять в борьбе за существование и не дать затоптать себя. Лео все яснее сознавал, что если бы он сошелся с Эрикой, то постепенно и их бы тоже связал, наверное, крепче всего тот же самый случай на виллакуском болотистом и заросшем кустарником пастбище, в критические моменты у обоих перед глазами вставала бы общая картина воспоминаний. В порыве ярости Эрика могла бы чувствовать себя всесильной: берегись, я знаю твою тайну; это могло оглушить Лео, он бы сжался и вновь ощутил в горле горячий комок страха, ему пришлось бы унижаться, стоя на коленях, искать примирения. Неизбежно пришлось бы подлаживаться к общему жизненному укладу, он не смог бы изо дня в день юлить и заискивать в четырех стенах перед собственной женой.

Было мукой перебирать ломкие нити будущих возможностей, они рвались и не выводили его из дебрей на безветренную поляну. Он думал, что примирился с безысходностью, только кто же умеет все предвидеть. Время — неутомимый мучитель.

Хотя Лео и старался волей и разумом отодвинуть от себя Эрику, он вскоре понял, что усилия его напрасны.

Он любил Эрику.

Днем, в аудитории на лекциях или когда он корпел над чертежами и проектами или трясся в трамвае, в его подсознании работал молот, который с методической последовательностью разрушал заполненный Эрикой сумеречный осенний день и непроглядные ночи. Вечерами, уставший от работы, охваченный сокрушающим безумием, он бухался в кровать, и ему казалось, что наконец-то все разбито на осколки. Пылкая девушка, оставшаяся в стылой осенней деревне, выметена из памяти. К сожалению, это был жалкий самообман. Лео часто просыпался среди ночи, тусклая луна заглядывала сквозь морозный туман на виллакуский сеновал и в сарай хутора Клааси. Во время тяжелого сна кто-то вновь собирал воедино куски и полностью восстанавливал разбитые картины. Больше того, в ночной темноте картины эти становились более объемными, и все представлялось в движении. В ушах звучали слова Эрики, слышались возгласы гостей на поминках, застывшая земля гудела, как барабан, деревья шумели, шепот и вздохи хлестали по барабанным перепонкам. Подавленный, Лео барахтался, собирал в кулак волю, пытался выбросить все из себя, охватившее его напряжение отождествлялось в воображении с гидравлическим ударом, будто в его силах было обрушить огромную массу воды на воспоминания, чтобы затопить их. Однако все с удивительной ясностью вновь всплывало на поверхность.

Штудируя архитектуру, Лео тренировал силу своего воображения, теперь она работала против него. Он беспрестанно попадал в галерею своих воспоминаний и никак не мог оттуда выбраться, бился, как муха о стекло. Его место было возле Эрики, на болоте, среди леса, на полях Медной деревни, и все же он не мог принадлежать им.

Но ведь каждый человек должен кому-то или чему-то принадлежать.

Тогда он начал подыскивать ту среду, которая бы соответствовала его умонастроению, чтобы не переживать постоянных надрывов. В конце концов судьба его не была каким-то исключительным явлением, смутные времена во множестве порождали ему подобных.

Вильмут приехал ненадолго в город, рассчитался с работой и уехал навсегда в деревню. Он, будто заведенный, повторял: в доме обязательно должен быть мужчина. Лео не отважился спросить: а как же лесные братья? Возможно, Вильмут сумел договориться с ними, может, пообещал посильную помощь,

и лесным братьям было полезно, чтобы кто-то из сочувствующих, как честный человек, ходил свободно по земле. Соберет новости, сможет предупредить. Возлагать надежду лишь на робкую бабью рать не приходилось. Видимо, они относились к Вильмуту с большим уважением, чем к Лео: хозяйский сын родового хутора, да и происхождения вполне благопристойного. Происхождение Лео было туманным, и своего хутора за плечами он тоже не имел. Ему пришлось бы слушаться бродивших по лесу хозяйских сынков: пусть побочный сын батрачки знает свое место и подчиняется нашей воле. У Лео в сравнении с Вильмутом были и другие минусы, одичавшие мужики потребовали бы от него проявления идейности: у него было истинное эстонское образование, Вильмут же в гимназии не учился. Кто еще обязан был служить опорой отчаявшимся душам и находить оправдание их злодеяниям? Вильмут оставался человеком будничных забот, от него, может, и не ждали, чтобы он задумывался о более общих вещах и подкреплял упавший боевой дух. Когда-то он с оружием в руках выступил за свой хутор — тот не человек, кто не защищает родной очаг, — но сегодня все это стало бессмысленным, и замаранные кровью лесные братья находились в страшном тупике.

Лео всегда понимал, что Вильмут лучше его способен вживаться в любую обстановку. Он завидовал присутствию духа и общительной натуре Вильмута. Непривычная среда его не пугала, он не смущался, если случалось выглядеть среди других чужеродным телом, оставался естественным — такое уж он созданье, хотите — любите, хотите — казните. В доме бывшей невесты Вильмута, у барышни в розовом платье, Лео со страхом наблюдал за иронической усмешкой отца девушки, но Вильмут подобных повисших в воздухе знаков и взглядов не замечал — его счастье. Лео ясно представил, как Вильмут не раз сидел там за столом с простодушной улыбкой на лице, пальцы на струнах гуслей, убежденный, что принес в жизнь этих людей спокойствие и уверенность и что всем должно быть радостно от его присутствия. Настраиваться на чужую волну он не желал.

Да, Лео завидовал цельности Вильмута. В их продолжавшейся до сих пор дружбе было много граней, волнообразных и просто кривых, зазубренных и надтреснутых, но одна кромка была словно бы отполирована и на века не тронута пылью — Лео чувствовал себя в обществе Вильмута самим собой.

Может, следовало постоянно брать пример с Вильмута и посылать к черту сомнения. Но, может, и Вильмут не смог бы жить столь свободно, если бы он отмахнулся от советов и предостережений друга! Лео был всегда готов подать Вильмуту свой фонарь. Во имя того, чтобы никто из них не спотыкался.

После того как Вильмут насовсем покинул город, Лео почувствовал себя крайне одиноким. Он то и дело спрашивал себя: к кому я все же принадлежу?

Подошло рождество. В этот зимний солнцеворот, когда дневного света кот наплакал, а сумерки и темнота способствуют наплыву мыслей, Лео думал только об Эрике. Наверное, она ждала его, вздрагивала от каждого стука двери, приподнималась ночами в постели на локтях и прислушивалась, — может, в окошко постучался Лео?

Соединяющие их потайные нити натянулись.

На первый взгляд, чего проще: сесть на поезд, продремать ночь в вагоне, сойти утром на перрон, прошагать в ожидании радостной встречи большими шагами по нетронутому насту в Медную деревню и заключить в объятья Эрику.

Чудесно — и невозможно.

А что потом? Дальше?

В эти последние дни года Лео всей душой рвался домой. Как ребенок, он готов был расплакаться: хочу домой.

Навязчивая идея делала жизнь невыносимой. По вечерам Лео сидел в кафе, слушал душещипательные звуки скрипки и презирал себя за свое слезливое состояние, от которого он не мог освободиться.

Даже чужие муки не утешали Лео.

В те годы, рядом и совсем далеко, в сердцах многих людей жила тоска: домой! И не меняло дела, было ли препятствие воздвигнуто насильно или человек сам обрекал себя на затворничество.

Боль была одинаковой.

Может, удастся клин вышибить клином?

Лео отправился на факультетский вечер.

Самодеятельность ставила какую-то пьеску из западной жизни — по сцене ходили распузатившиеся при помощи подушек толстосумы с бутафорскими сигарами во рту и навязчиво проповедовали свое человеконенавистничество. Лео пропускал слова мимо ушей и думал, что искусство всегда служило своему времени. Когда-то и они в гимназии разыгрывали сценки. Ребята изображали смелых защитников отечества, потели в овчинных шубах, шагали по снегу из белой ткани и ваты, на покрытых испариной лицах горел багровый отсвет утренней зари, они стреляли из деревянных ружей по красным врагам; противники в отрепьях и обмотках валились в ряд перед хромовыми сапогами. В финале, под звуки торжественной песни, вздымались сине-черно-белые флаги, развеваемые вентиляторами.

Поделиться с друзьями: