Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)
Шрифт:
Врач предписал мне принимать один очень сильный, как он сказал, порошок, едва я почувствую приближение боли. Но не во время приступа, иначе меня просто вырвет. — Он ушел. Я продолжал лежать в постели. Однако часа два назад мне пришлось выйти во двор: меня разбудило топанье Илок в конюшне. Кобыла требовала овса, воды. И еще я притащил ей в стойло побольше сена. Потому что неизвестно, когда я снова найду в себе силы, чтобы о ней позаботиться.
Я лежу в постели, и уже наступило После. После — исчезновения всех моих мыслей, воспоминаний и склонностей — я лежу в постели. И мои мысли, воспоминания и склонности мало-помалу возвращаются. Но я знаю, что прежде их у меня забрали. Мой Противник — или мой Косарь-Смерть — какое-то время хранил их у себя. Теперь он знает их, он знает меня. Он знает бывшее, то есть то действительное, которого вообще больше нет, и знает придуманное, сфальсифицированное, записанное, которое постепенно обретает бытие. Не имеет смысла, чтобы я отчитывался перед Противником. Я ни в чем не раскаиваюсь. Это я могу твердо сказать, могу это повторить. Но я вряд ли сумею выразить, в каких поступках или в каком поведении я должен был бы раскаиваться —
Но что, если я разучусь и читать? Тогда я потерплю поражение. Тогда меня, отщепенца, больше не будет. Тогда останутся только другие, которых я не знаю, которые все носят имя Ты, тогда как меня звали Я.)
Судебное дело против судовладельца, господина Дюменегульда, прекращено — видимо, очень давно. Поданный мною иск отклонили. Меня же просто забыли об этом известить. Я напрасно жду продолжения расследования. Все давно знают, что свои подозрения я повесил не на того, кто их заслужил. Настоящий виновный — можно назвать его так, если мы согласимся считать виной умышленное вызывание опустошения, гибели, страдания и боли, — скрылся за мощными кипами должностных документов. Он воздвиг вокруг себя стену из бумаг. Эту стену невозможно взять штурмом. Виновный защищен от любого преследования и наказания: ведь, поскольку вина его носит совершенно публичный и обобщенный характер, сам он, можно сказать, невиновен. Куда больше, чем он, виновны его родители, школьные учителя и университетские профессора, у которых он изучал право и правовые понятия, у которых научился тому, что такое мораль, честь и государственная политика, экономика и административное управление. Так можно думать, и я так думаю. (Мои мысли наконец вернулись ко мне, и Косарь-Смерть даже их немного почистил: протер своей зловонной слюной, потому что мои мысли ему понравились — особенно те, которые сам я еще не видел.)
Он еще жив или уже не живет, но, во всяком случае, жил когда-то: этот старый отставной офицер, Его Превосходительство, чья жизненная задача заключалась в непрестанном планировании, выяснении возможностей, продумывании гипотетических нападений и защит, испытании и оценке различных видов оружия, — этот профессионал, жизнь которого была полна бесчисленных эпизодов. Один из таких эпизодов он уже почти забыл. А если бы ему напомнили, конечно, признал бы, что в свое время эпизод этот был достаточно важным. Но потом потерял значение. Офицер в те годы был еще молод и служил в специальном ведомстве военного министерства.
Все началось с отчета. Колониальный чиновник некоего маленького государства, из нижних чинов, пожаловался на поведение одного негритянского племени при прокладке дороги{361}. Молодые люди этого племени не желали, чтобы их мобилизовали на работу; они пускались в бега, скрывались у соплеменников, а если их все-таки находили, бежали снова и подстрекали к сопротивлению других, прежде хотевших работать. Мятеж подспудно тлел уже в нескольких деревнях. А племя было большое — двадцать тысяч человек, включая женщин и детей. И они издавна славились воинственностью. Их вождь, коварный старик, имел тридцать жен и девяносто семь сыновей; и каждый из сыновей, становясь взрослым, заводил себе опять-таки двадцать или тридцать жен; и многие из внуков вождя имели уже по дюжине жен, так что молодые люди этого племени поддерживали разветвленные дружеские связи; поскольку вождь и сыновья вождя, шаман и сыновья шамана, министры и сыновья министров, а также их родственники — дяди, и братья, и сыновья братьев — забирали в свои гаремы всех местных женщин и подросших девочек. Ситуация — хуже не придумаешь. Но возмутительнее всего была гордость этих людей: их изворотливость, их решимость оказывать сопротивление, не платить никаких налогов и лучше голодать, чем работать… К отчету прилагалось свидетельство миссионеров о том, что члены этого племени не желают принимать христианскую веру и совершают враждебные вылазки против соседних племен.
Губернатор, получив отчет чиновника, вспомнил, что руководитель государственной концессии, «Общества по эксплуатации лесных массивов», уже давно направлял ему жалобы на это самое племя: потому что мобилизованные на работу туземцы не были довольны ни заработной платой, ни теми порциями маниока и проса, которые им выдавались. Пришлось ввести жесткие штрафы, но из-за этого среди населения распространился враждебный настрой, так что в определенных районах рубку леса и корчевание можно было осуществлять только силами завезенных из других мест рабочих и при условии обеспечения мер безопасности.
Губернатор принял решение. Он передал этот отчет, предварительно дополнив его во многих пунктах, в вышестоящую инстанцию — знакомому референту министерства по делам колоний. И потребовал военной поддержки для подавления мятежа. Прежде — а кое-где так продолжается и до сих пор — местные власти в подобных случаях действовали на собственный страх и риск: захватывали, например, в качестве заложников жен возмутителей спокойствия и отдавали их на поругание черным солдатам; или отрубали скольким-то мятежникам руки. В качестве предостерегающего примера. Такую практику тоже можно было расценить как взятие заложников и подвести под существующие правовые нормы. Но дело в том, что между прежде и теперь дымилась зловонная куча ужасных скандалов. Неутомимый сэр Роберт Кейсмент{362} по поручению своего правительства — вместе с мальчиком-масаи, а также двумя бульдогами, белым и черным, и туго набитым бумажником — отправился в глушь, а потом, вместе с мальчиком и обоими бульдогами, вернулся. Без всякого стыда, как истинный фанатик, он разоблачил то, что сумел разоблачить; одно из европейских государств было легкомысленно предано поруганию и стало объектом презрения. У обвинителя нашлись сторонники. Могущественные колониальные нации уже были готовы дистанцироваться от неограниченного применения
силы против туземцев; уже развивались представления, перегруженные идеей гуманности. Эпоха охот на рабов постепенно сходила на нет; карательные экспедиции сделались крайним средством, для применения которого требовалось соответствующее решение парламента.А этих туземцев было двадцать тысяч. Губернатор не мог начать борьбу с целью их уничтожения, не получив прежде согласие от самой высокой инстанции. Он знал, что вряд ли такое согласие получит, если не представит убедительные аргументы и не предложит одновременно надежные, не привлекающие к себе внимание методы осуществления задуманного. Поэтому он намекнул, что использование самолетов и отравляющих газов могло бы обеспечить надежность операции.
Он пережил возвышенное мгновение, когда дописал свой отчет. От его решения зависела жизнь двадцати тысяч человек. И этим своим решением он заложил еще один камень в здание героической истории… Компетентный референт в министерстве по делам колоний получил отчет и снабдил его всеми грифами серьезности и секретности, соответствующими такому случаю. Референт принял три решения: во-первых, исключить всякую публичность; во-вторых, тотчас потребовать, чтобы к нему прикомандировали специалиста по военному делу в качестве консультанта; в-третьих, с особой настоятельностью доложить о случившемся своему начальнику, господину министру… Со стороны шефа референт встретил полное понимание: тот поддержал его планы, расширил полномочия. Вскоре за закрытыми дверьми состоялась встреча между представителями заинтересованных министерств. Эти специалисты с энтузиазмом откликнулись на возможность проведения крупномасштабного эксперимента. Правда, всё должно было происходить в пространстве маленького государства с недостаточными военными резервами и сомнительным нравственным потенциалом; даже подходящего оружия ни в одном тамошнем арсенале не было. Однако выход нашелся. Членам военной комиссии этого маленького государства, которые в то время, с целью обучения, находились в одном из больших государств, поручили установить связи с представителями зарубежной химической индустрии.
Так вот и вышло, что молодой офицер, служивший в специальном ведомстве военного министерства, получил приказ: принять нескольких господ из зарубежной военной комиссии и оказать им содействие при выполнении секретного задания. Установить контакт с химическим трестом оказалось нетрудно; ведущие специалисты этого засекреченного производства разработали план во всех деталях. Договор был подписан. Все это вылилось в деловую сделку, которая отличалась от других коммерческих соглашений только характером поставляемого товара. В операции предполагалось использовать дифенилхлорарсин и димесенит{363}, которые в то время считались самыми действенными отравляющими газами. Химический завод обязался изготовить полностью готовые к употреблению бомбы и доставить этот товар, на собственный страх и риск, до гавани маленького африканского местечка, «до штранда», как тогда выражались, — как будто речь шла о поставке обычного оружия для гражданской войны. Специально оговаривалось, что операция будет осуществляться секретно. Ей дали кодовое название: операция Пуста{364}. Из-за опасности перевозимых веществ понадобились экстраординарные меры при транспортировке. Специалисты, которых вообще-то ничем не испугаешь, столкнувшись с такой реальностью, пришли в необычайное возбуждение. Прежде никогда не случалось — во всяком случае, насколько им было известно, — чтобы пятьсот тонн ядов, в газообразном состоянии, перевозили на дальнее расстояние по суше и морю. В поездах, по рельсам, через города и мимо деревень, над неспокойными реками предстояло везти эту чудовищную потенциальную смерть для миллионов людей — правда, заключенную в железные оболочки, но ведь оболочки содержали взрывной заряд, так что могли разрушиться… Эта смерть не должна была разразиться, пока не достигнет конечного пункта своего путешествия. Ведь предназначалась она для двадцати тысяч негров, а не для миллионного населения одного из больших городов и не для горстки крестьян, батраков, коров и лошадей какой-то деревни. Поэтому следовало обеспечить меры безопасности.
Старый генерал не помнит, носил ли корабль, который вез тот ужасный груз, имя «Лаис». Да он никогда и не знал этого. Он не знает подробностей. Он знает об этой операции лишь в самых общих чертах, помнит, что тогда она обладала большой значимостью — как эксперимент, результата которого все посвященные ожидали с нетерпением, чуть не с тревогой. Эксперимент этот, можно сказать, выплеснулся за границы маленького государства, им занимались лучшие умы могущественной военной организации. Отсюда — повышенная секретность. Само собой, такое транспортное судно нельзя было выпустить на океанический простор — в неизвестность — без сопровождающего. К грузу приставили суперкарго; у химического треста как раз был на примете подходящий человек, надежность которого не вызывала сомнений. Корабль с грузом должно было незаметно сопровождать другое, военное судно… Генерал не помнит, носил ли первый корабль имя «Лаис». Это был парусник. И он отправился в плавание, как если бы речь шла об обычном торговом рейсе. Ему предстояло встать на якорь где-то у африканского побережья, возле самого штранда. На борту находились испытанный капитан, хорошая, тщательно отобранная команда и суперкарго — агент химического треста. Осторожности ради этого суперкарго тоже оставили в неведении относительно характера груза…
Эксперимент не удался. Точнее, до проведения эксперимента дело не дошло. Корабль не достиг пункта назначения. Неизвестного никому из присутствующих на борту. Парусник погиб. Затонул. При спокойном море он просто исчез с поверхности воды. А ведь это был новый корабль. Команда броненосного крейсера, который держался на отдалении, за линией видимого горизонта, вообще не заметила кораблекрушения. Не было даже телеграфного сообщения о бедствии. На протяжении следующих трех дней крейсер пытался найти парусник, не зная, что тот исчез…
По мнению старого генерала, что-то непредвиденное случилось с грузом. При кораблекрушении погибло несколько человек. Суперкарго совершил самоубийство. Почти всех членов команды подобрал случайно оказавшийся в тех местах фрахтер… Капитан затонувшего судна при позднейших допросах был необычайно скуп на слова. И вскоре подал в отставку. Можно предполагать, что двое молодых людей, находившихся тогда на борту, обладают более полными сведениями о случившемся. Но они, похоже, боятся своего знания. От допросов они постарались уклониться. И к себе на родину не вернулись… За ними потом вели секретное наблюдение. Они умели держать язык за зубами. А чиновников интересовало только это. Молодые люди молчали. Они мотались по миру. Их оставили в покое. Мало-помалу о них, об их действиях забыли, как забыли и о крахе эксперимента. Впрочем, тщательных допросов власти с самого начала избегали. Судебные чиновники закрывали глаза на противоречия, возникающие в показаниях матросов. Капитана не стали наказывать за то, что судовые документы пропали. Число умерших было установлено, но никто не занимался расследованием обстоятельств их смерти.