Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)
Шрифт:
Мы покинули будуар, прошли по коридору. Одна дверь бесшумно открылась. Дама быстро щелкнула выключателем. Вдоль длинной стены стояли две кровати. В кроватях лежали мальчики. Оба с закрытыми глазами.
— Они спят, — торжествующе сказала дама.
Но я видел, что лицо старшего густо покраснело, от смущения или от злости, и что сон его наверняка притворный.
Мы выскользнули из спальни. Мать снаружи заперла дверь.
— На всякий случай, — сказала она. — Тринадцатилетнему мальчишке нельзя доверять.
Тут я почувствовал себя неловко.
Когда мы вернулись в будуар дамы и приглушенный свет погрузил мебель,
— К бутербродам мы выпьем шампанского, я так люблю.
Она села на софу, попросила меня придвинуться с моим стулом поближе, чокнулась со мной и положила мне на тарелку сэндвичи. Сама она ела мало. Худыми бледными руками держала нож и вилку и разрезала хлеб на кусочки. Сквозь тонкую кожу просвечивали голубые вены.
На ней было облегающее платье черного шелка, без цветных украшений. Мы выпили по второму бокалу. Ее голос немножко дрожал, когда она мне сказала:
— Я могу вам предложить нечто лучшее, нежели заурядное лицо…
Я ее не понял. И она, конечно, догадалась об этом.
— Дайте руку, — сказала почти сердито; и взяла мою руку, и провела ею по своей груди.
— Ну, сожмите же! — сказала, ничего больше не обдумывая. — Мне важно ваше суждение.
Но я уронил руку и уставился в пространство перед собой.
Она без спешки поднялась, шагнула к стенному шкафу, налила себе рюмку коньяку и выпила.
— Дайте, пожалуйста, и мне, — сказал я, чтобы сказать хоть что-то.
— Это вы могли бы сказать тремя минутами раньше, — невозмутимо проронила она. Потом все-таки подошла, налила мне.
— Ведь правда, мои мальчики красивые и здоровые?
— Да, конечно, — пробормотал я.
— Так значит, вы видели, на что я способна… — Она замолчала. Мысленно подбирала слова. — Вы дурак… или просто слишком застенчивы? — спросила неожиданно.
— Я бы хотел уйти, — сказал я, запнувшись.
— Хотите меня оскорбить? — спросила она в ответ. — Вы будете пить чай или кофе?
— Я совсем не хочу вас оскорбить, — тихо сказал я, — но я не хотел бы стыдиться вашего сына, уже почти взрослого. Я видел, что он не спит. Его лицо было красным от гнева…
— От стыда, — сказала она решительно. — От стыда, потому что мы его застукали.
— Застукали? — спросил я непонимающе.
— Ну, он же в таком возрасте… — пояснила дама расплывчатое обвинение, выдвинутое против ребенка.
— Вы его заперли, — сказал я со злостью.
— Неважно. Так чай или кофе? Прямо сейчас вы домой не отправитесь, если, конечно, не имеете намерения унизить меня.
— Я, пожалуй, выпью чаю.
Дама вышла. Я слышал, поскольку двери она оставила открытыми, как где-то в замке повернулся ключ. Потом всё смолкло. Дама отсутствовала долго. Я был растерян и опустошен. Ругал себя, потому что отверг естественное желание другого человека из-за своих умозрительных принципов. Я должен был сказать себе: она мне нравится. Или: она мне не нравится. А я даже не понял, какое из этих двух ощущений во мне упрочилось…
Она вернулась; вслед за ней вошел рослый красивый мальчик
в матросском костюме.— Эрлинг выпьет с нами чаю, — сказала дама.
Я протянул мальчику руку. Он отвел глаза.
Мальчик и я молча сидели за столом, пока его мать готовила чай. Но и когда мы, уже втроем, пили чай, едва ли было произнесено хоть слово.
— Эрлинг проводит вас, — сказала дама, когда я собрался уходить. Эрлинг подошел к окну и спрятался за шторой.
— Теперь вы увидели его бодрствующим, моего сына, — сказала она тихо, — и у вас нет причин стыдиться перед ним. Однако мне вы кое-что задолжали, и я вправе рассматривать вас как красивую куклу, которую даже нельзя раздеть.
Эрлинг вышел из-за шторы, открыл дверь, первым шагнул через порог. В лифте он стоял почти вплотную ко мне, и его красивые глаза искали мой взгляд. Но он ни о чем меня не спросил. Когда мы вышли на улицу, протянул мне руку, глубоко поклонился и вежливо сказал:
— Благодарю вас за то, что вы нанесли визит моей матери.
Он исчез в подъезде. Я же еще долго в нерешительности стоял на улице, думая, не попытаться ли что-то исправить… Но в конце концов медленно зашагал прочь.
Тутайн еще не вернулся домой. А когда наконец пришел, я уже спал. Он меня разбудил, чтобы рассказать обо всех прелестях прошедшего дня. Пятнадцать молодых лошадей купили они. Завтра их приведут в Халмберг — с вплетенной в гривы соломой, с подвязанными хвостами. Я, дескать, непременно должен увидеть этих животных…
— Мы трижды позавтракали и трижды поужинали, на шести разных хуторах, — сказал он.
— И небось пятнадцать раз выпили по рюмке шнапса, — вставил я.
— Ты правильно догадался, — сказал Тутайн. — На четырнадцати разных хуторах.
— И сколько же ты заработал? — спросил я.
— Это выяснится, когда лошади будут проданы, — ответил Тутайн. — А пока что барышник дал мне задаток в пятьсот крон. Ты ведь вчера сказал ему, что у меня нет собственности.
— Пятьсот крон это больше, чем двадцать пять крон, — сказал я невозмутимо.
— Да, — подтвердил Тутайн, несколько сбитый с толку.
— И чем же, собственно, ты их заработал?
— Моим даром, — ухмыльнулся он.
— Какого рода даром? — не отставал я.
— Это так просто не объяснишь, — сказал он. — Чтобы иметь дело с лошадьми, требуется врожденный талант. Торговать овцами или коровами может любой коммерсант или забойщик скота. А вот хороший барышник должен иметь сердце и талант, какими обладал Михаэль Кольхаас{343}, к тому же быть способным поднять из-за лошади бунт.
— С трудом верится, что ты все это узнал за один сегодняшний день, — сказал я.
— Ну конечно! — возмутился он. — Если ты все время меня перебиваешь, я не мог продвинуться дальше вступительных фраз…
— Больше не буду перебивать, — сказал я. — Но я уже понял, что твой барышник наделен талантом и что такой же талант он обнаружил у тебя. Так в чем же этот талант выражается? Ведь бунты случаются не каждый день, а сердце и дар хоть в чем-то да должны проявиться.
— Как раз это я и хочу тебе объяснить, — сказал Тутайн слегка обиженным тоном. — Мало правильно оценить лошадь; нужно еще обладать даром, позволяющим распознать любое количество однажды увиденных лошадей среди любого количества других, незнакомых. Нужно запоминать их надолго.