Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Шрифт:
Айи — — —
И опять вычеркнут целый длинный абзац, однако последнюю фразу в нем все-таки можно разобрать:
— — — — — — — Но, впрочем, я себе говорю: если молодой человек, вполовину моложе меня да к тому же хорошо сложённый, предлагает себя мне, старшему, то — кем бы он ни был — он приносит великий дар, оказывает безграничную милость; и все выдуманные требования в такой миг теряют силу.
Нет никаких сомнений: кто-то — кем бы или чем бы он ни был — сегодня ночью подходил к моей двери.
Я проснулся оттого, что в дверь дома постучали, причем несколько раз. Первые удары едва пробивались сквозь мой сон; но их повторение — я тогда уже проснулся настолько, что воспринимал все: темноту и повизгивание Эли, одеяло и себя самого — очень точно и без сновидческой примеси, — застигло меня навострившим уши и с усиленным сердцебиением. (В остальном снаружи было совершенно тихо. Ни дождя, ни ветра.) Итак, повторилось это выраженное рукой требование: получить возможность войти. Эли — я, когда увидел такое, чуть не заплакал — дрожал в смертельном страхе. Он повизгивал так жалобно… так растерянно, с почти человеческим отчаянием… Мне не хватило
Эли уже давно не предпринимает попыток противостоять злому року «плечом к плечу» со мной. В тот момент он только усилил мой страх. А покинул комнату далеко не сразу после того, как шум прекратился. Я же, честно говоря, отважился выглянуть на двор лишь тогда, когда Эли перестал повизгивать.
Я прихватил с собой свечи. Я и керосиновую лампу зажег. Первым делом нужно прогнать тьму. Мужеством я не отличаюсь. Но я все-таки отодвинул дверной засов, постаравшись произвести побольше шума. Я открыл дверь и выставил перед собой, в темноту, свет. Я ничего не увидел. Я особенно и не приглядывался. Я был рад, что могу теперь с чистой совестью снова поспешно закрыть дверь и задвинуть засов. Я опять улегся в постель, но долго не мог заснуть. Оставил лампу зажженной. Самое легкое для меня — предположить, что это был Аякс фон Ухри. Если не он, то кто? Если это был не он, то кто же еще… мог захотеть навестить меня или напугать? Если это был не он, то произошло ли что-то вообще? Может, несмотря на возбуждение собаки, я обманулся? И страх Эли — вызванный тем, что пес в последнее время чувствует себя совершенно бессильным, — в конечном счете стал единственной причиной моего испуга?
Все эти вопросы я задавал себе еще ночью. Сегодня утром я больше такие вопросы не задаю. Потому что обнаружил, всего в пяти или шести метрах от двери, мертвую косулю. Этому прекрасному животному кто-то, четырьмя острыми зубами, перекусил на шее сонные артерии{428}. — Кровь вытекала двумя тонкими струйками. Теперь все прояснилось. Перед моим домом разыгралась драма. Какая-то собака загнала косулю — —
Я не хочу себя обманывать: это был ОН. Однажды за ним уже тянулся след из мертвых животных{429}. И даже если косулю задрал не он, а собака, то стучали-то в мою дверь его кулаки. Мой дух не хочет больше сопротивляться разумным соображениям. ОН наведывался к моей двери. Уверенность в этом делает меня почти спокойным и придает решимости. В эту ночь — правда, неосознанно для меня — что-то в моем настрое изменилось. Я не стал окликать Аякса фон Ухри по имени. Хотя он, в страшный для него момент, просил меня это сделать: если я увижу его, когда он будет претерпевать жуткую трансформацию. Вероятно, из-за своего страха я об этом просто не вспомнил. Да ведь я и не видел Аякса; хотя, может быть, у меня мелькнуло предчувствие чего-то подобного. В такой бессердечной трусости можно усмотреть доказательство моей непорядочности, отсутствия у меня подлинной готовности прийти на помощь. Не исключено, что я мог бы спасти и самого Аякса, и косулю. Но дело в том, что я не хочу, чтобы он — при каких бы то ни было обстоятельствах, — вернулся ко мне. Я даже предпочел бы, чтобы мы с ним никогда больше не встречались. Избежать встречи, правда, вряд ли удастся. А вот то, как я себя вел сегодня ночью, прекрасно согласуется с моим сегодняшним желанием. Наши с Аяксом пути разошлись, и тут уже ничего не исправишь.
(Я до сих пор очень доволен собой: тем, что купил свадебные подарки для будущих молодоженов и сразу послал их в дом, где они живут. Я также доволен, что присовокупил к подаркам конверт с деньгами; сегодня я бы этого уже не сделал. Между прочим, к тому моменту, когда Аякс оказался у меня под дверью, прошлой ночью, он наверняка уже получил деньги. И это делает ситуацию еще более непонятной.)
Косулю я принес в дом. Я с детства люблю косуль. Я всегда очень любил кротких млекопитающих животных, которые питаются травой: зайцев, косуль, оленей, северных оленей, лосей, овец, коров, лошадей. Мертвую косулю я завтра похороню. Я должен считаться с тем, что и мой конец может оказаться столь же внезапным. Я хочу еще сегодня составить завещание{430}. Чтобы обдумать свою последнюю волю, мне хватило немногих минут. Еще вчера я бы считал себя обязанным сделать так, чтобы Аякс фон Ухри получил какой-то выигрыш от моей смерти. Сегодня мне до него нет дела. Конечно, часто бывает непросто распознать друга. Но Аякс мне не друг. В этом я уверен. Я не знаю, каким образом пришла ко мне такая уверенность. Но с сегодняшней ночи или, по крайней мере, с сегодняшнего утра — с тех пор как я определенно не хочу больше, чтобы он вернулся, — мои чувства к нему изменились. Если это вина — то пусть я буду виновным. Я хочу… я сейчас подумал о Тутайне… так вот, Тутайн мне дороже, чем все живое. Я не хочу забывать его соски только потому, что у другого человека соски позолоченные — и они подобны Тутайновым, или похожи на них, или совсем не похожи… но зато живые, живые и более юные… — Если у меня и есть прямые наследники, то я их не знаю. Николай — мой сын; очень может быть, что он мой сын; но сам он об этом не подозревает. Узнай он такое, он бы только расстроился. Если я стану ему навязываться — так сказать, посмертно, — это будет очевидным оскорблением оказанного мне доверия; получится, будто в свои последние часы я показал, что на меня нельзя положиться, — что я никудышный помощник для конокрада.
Только на четверть минуты задумался я о том, что Николай мог бы унаследовать мое состояние, — только на четверть минуты. Что я вообще о нем знаю? Уверен ли, что он жив? Помню ли что-то о своем наслаждении Геммой? — В конце концов, деньги, которыми я владею, мне не принадлежат. Мы их как бы взяли взаймы, Тутайн и я: потому что не вынесли бы бедности, обычной бедности. (Таково единственное логичное объяснение для совершенной суперкарго кражи, пусть сам он и не знал об этом.) Я должен когда-то эти деньги отдать{431}. Все обстоит очень просто. Я больше не хочу откладывать свой визит к адвокату ни на один день. Я загляну к нему в контору сегодня же, во второй половине дня.
Когда я собрался выйти из дома — я уже стоял
в дверях, с перекинутой через плечо сбруей, чтобы запрячь Илок, — я увидел, как с ближайшего холма спускается высокий грузный человек. Я не мог разглядеть, кто это. Да и догадаться не мог. Мне трудно было даже представить себе, что кто-то вдруг захочет меня навестить. Я только чувствовал, что мое намерение — составить еще сегодня официально заверенное завещание — обратилось в ничто. И потому, прежде чем человек приблизился, решил не выводить Илок из конюшни.Я повесил сбрую на место, закрыл дверь и стал ждать, кто придет — чт'o вообще случится со мной. Между прочим, все это очень странно: что показавшаяся вдали человеческая фигура произвела во мне столь сильное изменение. Я чувствовал, как бухает сердце. Чувствовал, что неведомый человек приближается.
Наконец он добрался до дома. И постучал в дверь. Я открыл. Это оказался могильщик из Остеркнуда, он же по совместительству забойщик свиней: Ларс Сандагер. Уж его-то я ждал меньше всего. Мои мысли витали очень далеко от него… Я провел гостя в комнату. Он так тяжело и с такой готовностью рухнул в кресло, будто намеревался остаться в нем навсегда.
«Он останется у меня до вечера, — шепнул я себе. — Я это еще загодя почувствовал: когда он спускался по глинистому обрыву, а моя душа даже не догадывалась, кто бы это мог быть».
От него пахло шнапсом. До меня уже доходили слухи, что в последнее время, когда он наведывается к крестьянам на хутора, дабы помочь очередной свинье умереть, он отнюдь не брезгует таким угощением, как брантвейн. Он, будто бы, отрекся от благочестия: покинул сакральный круг членов какой-то секты, бросив им на прощание весьма недвусмысленное проклятие. Подобно батракам, когда они пашут поле, он помянул не Бога, а Другого: Сатану, или Сёрена, то наделенное сознанием существо с лицом козла и лошадиными копытами, что скрывается за Мирозданием и несет ответственность за все мерзости{432}.
— Вы, конечно, не откажетесь пропустить стаканчик? — спросил я.
— Не откажусь, — подтвердил он. — Честно говоря, я опять пристрастился к выпивке. Это все-таки утешение.
Я принес стаканы и бутылку.
— Такого я в самом деле не ждал, — сказал могильщик, и я подумал, что он имеет в виду мое гостеприимство; но очень скоро до меня дошло, что вся речь Ларса вертится вокруг одного человека: женщины, его жены.
— …Они всегда появлялись на свет очень гладко, без всяких неприятностей. — Поймите меня правильно: очень гладко, очень просто. Девятнадцать ребятишек. Это, если хотите, самое большее, на что может рассчитывать женщина. Но и мужчина тоже. Вы не должны это недооценивать! На это уходит двадцать пять лет, как если бы их и не было. Не знаю, способны ли вы составить себе об этом верное представление. Ведь я могу говорить с вами начистоту, не боясь, что вы поймете меня неправильно? Начинается все чрезвычайно — как бы это выразить? — легко. Да, легко. Когда ты держишь в объятиях девятнадцатилетнюю девушку, такую беленькую и крепкую, то все действительно получается очень легко, тебе помогает Природа, и у тебя встает. Тогда все наверняка свершается по Божьей воле. В любом случае, она была хорошая женщина. — Она и осталась хорошей. Всегда оставалась. Мне не на что жаловаться. Такая приятная. Очень приятная. Отзывчивая. Никаких с ней не было трудностей. Никогда не болела, не привередничала. Это и впрямь очень важно, сударь: когда достаточно дотронуться до женщины, и сразу все происходит так, как было предопределено на небесах. Трудное — это когда много детей. Поначалу ты о таких вещах вообще не думаешь. Дети рождаются сами собой. В этом есть что-то удивительное. Я иногда ловил себя на том, что задаю себе вопрос: округлится ли ее живот снова? И он округлялся… Поверьте, это странное ощущение: лежать в постели рядом с таким круглым животом. Я иногда боялся себя. Но есть тут и свои радости, конечно. Простой человек, как я, тоже имеет гордость. Когда родился десятый — а это был снова мальчик, Хансотто, — я сказал себе: пусть так продолжается и дальше; теперь ты им всем покажешь, на что способен; тебе не составит труда настрогать еще десятерых. — До такой степени глуп человек. Столько в нем глупости! Благочестивой глупости! В то время я не пил. Вообще не брал в рот ни капли. Думаю, я в этом смысле несколько… перегнул палку. Веди я себя иначе, я, может, не был бы таким глупым. Но я полагал, что так угодно Богу. Всё это, знаете ли, — когда оглядываешься назад, кажется слегка безумным… по крайней мере… не вполне правильным. Прежде чем лечь в постель, мы молились. Это было неправильно — было, между нами говоря, чертовски неприлично. Правда, детям оно не вредило. А это главное. Я думаю… с вашего позволения… что сейчас мы выпьем. — Это в самом деле хороший обычай. — Грешный человек, если он благочестив, всегда немного заносчив. Это хотя бы я открыл вовремя. Такого рода зазнайство мне глубоко противно. Меня упрекали, что я порой пропускаю стаканчик. Это меня обижало. Разве я не мужчина? Мне кажется, я свои мужские качества доказал. И с руками-ногами у меня все в порядке. Вы бы подсчитали, сколько трупов я на своем веку закопал! Получится внушительное число. А как часто мне приходилось тянуть за веревку колокола? И еще кладбищенский холм с могилами нужно обихаживать. И самшитовые изгороди хотят, чтобы их подстригали, и сорняки приходится выпалывать. А все те листья, что опадают с деревьев, — их тоже надо смести в кучи. — Учитель желает, чтоб в его органе был воздух. Значит, кто-то должен наступать на мехи. Для этого требуются крепкие мышцы и кости. А кроме прочего, у меня есть собственное дело: маленькое поле и повозка, в которой я разъезжаю по округе, закупаю яйца и сало. Все это забирает тебя целиком, и я не хочу, чтобы мне говорили, будто я не вправе, как другие мужчины, пропустить стаканчик… Я, по крайней мере, могу принять в себя больше, чем эти ханжи, которых от страха прошибает пот, если им попало в глотку спиртное; которые потихоньку все-таки его пьют, но после всякий раз сосут мятные пастилки…
Он выпил и первый стакан, и второй… Я поначалу не был расположен поддерживать беседу. Очевидно, все еще не смирился с тем, что Ларс навязался на мою шею. — Я, конечно, слышал произносимые им слова, но не распознавал их зловещего смысла. Не понимал, почему он сделался таким разговорчивым. Я догадывался: Ларс собирается что-то мне сообщить — может, и неприятное; но любопытства ни в коей мере не чувствовал. Я как бы отодвигал свое любопытство на потом. Ларсу же, похоже, не составляло труда самостоятельно поддерживать плавный поток речи. Он время от времени делал многозначительную паузу: но не потому, что вдруг смущался, или чувствовал нехватку тематического материала, или хотел услышать мою точку зрения; перерывы в речи были принадлежностью той зловещей тьмы, которая с самого начала нависала над ним, но для меня обнаружилась с большим запозданием. — Он выпил второй стакан и заговорил снова.