Часы и голоса

2 мая 1964 г.

Москва

«Есть тайная таблица измерений…»

Есть тайная таблица измерений, И, как бы ум ни изощрялся, он Не распознает призрачные тени, Которыми незримо окружен. Быть может, все, что было и исчезло, Что потонуло в хаосе времен, Находится не в междузвездной бездне, А окружает нас со всех сторон. Когда подушка вся от слез промокла И мозг перекликается с луной, Быть может, мы касаемся Софокла; И Кир стоит за нашею спиной. Быть может, все волненья, и тревоги, И все пожары, что сжигали мир, На обагренной кровью лет дороге Справляют свой неудержимый пир.

1964

Бородинское поле

Все говорило здесь о яростных колоннах. Сражавшихся в ожесточеньи войск И в вечности растаявших, как воск, Исчезнувших по жесткому закону. И все-таки, как все здесь не похоже На то, что было много лет назад. Здесь не осталось ни костей, ни кожи От пропотевших от ходьбы солдат. Но каждый шаг мне кажется рискованным, Мне чудится, что жизнь здесь бьет ключом И что вот-вот, как в поле заколдованном, Меня коснется теплое плечо. И в этот миг, до ужаса таинственный, Я ощутил тревогу в бастионе, Растерянность российского правительству И злую червоточину в короне. А там, внизу, кипело море славы И сам собою длился бой кровавый. И тень Кутузова и тень Багратиона Слились в одну — Вне скипетра и трона.

Июль 1965 г.

Бородино

1905–1965

Пути и перепутья мира Издревле неисповедимы, И я лечу с горящей лирой От Ардагана до Каира, От финских берегов до Рима. Но песней революционной, Вдруг прилетевшей из эфира, Вновь в стены крепости старинной, В далекий Карс перенесен я… По желтым волнам Карса-чая На лодке плыли мы наемной, Свободы первый день встречая, От радости не замечая Ее подкладки вероломной. Чужая песня «Марсельеза» Для нас дороже жизни стала, И до рождения Тореза Мы пели нашу «Марсельезу», Пока дыхания хватало. Подросткам незнаком был Ленин, Но все же был незримо с нами, Как наше мироощущенье, Как необузданное пламя. И вновь гроза, огонь и ветер Меня кидают в Карс старинный Сквозь пласт шестидесятилетья, Древней, чем Фивы и Афины.

15–16 июля 1965 г.

Москва

В недрах ледников

Ты ищешь сказок. Вот они лежат, Как связка дров, готовая для топки. Несутся нарты по снегу, визжа. Вдали холмы, похожие на сопки. В такой момент и смелый станет робким, Когда блеснет, как лезвие ножа, Скала из льда в четыре этажа, Чтоб рухнуть вниз на змейчатые тропки. В пещере ночь. Мороз невыносимый. Огарок свечки стены осветил, И, вырванный из недр глубоких, мимо Горячий берег Африки проплыл. Мир скованный и до сих пор незримый Нам на мгновенье пасть свою открыл. Здесь слон точил об острый камень бивни, Валил деревья наземь носорог, Львы и жирафы прятались от ливней, Но от жары уйти никто не мог. Резвились здесь гиены, антилопы Под жарким солнцем Африки второй. Здесь лед сковал всю землю до потопа, Осколок солнца спрятав под корой. И вот он выплыл в сказочных картинах, Отобразивших выцветших зверей, И, как цветок, засушенный во льдинах, Мелькнул на миг, чтоб спрятаться скорей. Казалось нам, что снова гром грохочет, Над нами глыбы мчащихся веков. Кто не прочесть, а в сказке жить захочет, Пусть устремится в недра ледников.

1965

Две реки

Есть две реки, им никогда не слиться. Одна течет спокойна и легка, Другая, как взбесившаяся львица, Летит стремглав сквозь бури и века. Одна река несет покой и счастье, Не рассуждая, есть ли камни в ней; Другая рвет все встречное на части, И с каждым веком бег ее быстрей. Какие вычислительные дроби Определят, которая нужней? А может быть, они нужны нам обе В чередованье бесконечных дней?

1965

Приеду…

«Приеду». Боже мой! «Приеду». Как это слово нам знакомо. Оно, как колоколом медным, Сзывает к дому, шлет из дома. Оно как будто всем понятно И в то же время — никому. Так ширятся на солнце пятна, Непостижимые уму. Шесть букв, как шесть ударов грома, Как шесть вбиваемых гвоздей, Так в край, доныне незнакомый, Плывут шесть черных лебедей. Не верю числам, дням, неделям, И только дальняя звезда Следит сквозь бури и метели, Как ночью мчатся поезда, Ломая график расписаний, По необузданным снегам, Летят заветные желанья К недостижимым берегам. «Приеду». Боже мой! «Приеду». Как это слово нам знакомо. Оно, как колоколом медным, Сзывает к дому, шлет из дома.

21 ноября 1965 г.

Москва

«Дай мне силу вспомнить это счастье…»

Дай мне силу вспомнить это счастье. Я уже все прошлое забыл: Цвет и запах корабельной снасти, Хруст песка, дорожные столбы, Шелест трав, покачиванье лодки, Деревянных станций огоньки, Все мои потери и находки, Все моря и все материки. Дай мне силу, вопреки забвенью, Всем законам тленья вопреки, Снова вспомнить каждое мгновенье, Каждый вздох и каждый взмах руки.

1965

«Скрипят корабельные снасти…»

Скрипят корабельные снасти, Рокочут валы океана: Слишком большое счастье Не может быть постоянным. И даже у тихих причалов, Лаская листья деревьев, Ветер шепчет упрямо: «Счастье ведет к потерям». И я ощущаю душою Стон ветра и боль океана: Счастье слишком большое Не может быть постоянным.

1965

Верный друг

Я знаю: можно верить собаке — Она не покинет тебя никогда И будет безмолвно любить одинаково Твои золотые и злые года. В минуту неистовых воплей Борея, Покорная общей с тобою судьбе, Не мысля куда-нибудь скрыться скорее, Еще горячее прижмется к тебе. И если ты даже бродяга бездомный, Она, своих ласковых чувств не дробя, В шалаш полусгнивший войдет, как в хоромы, И теплою шерстью согреет тебя. Она не предаст, не изменит вовеки И, не понимая наук и искусств, Всю жизнь не устанет искать в человеке Таких же простых и возвышенных чувств!

1965

Моя собака

Вся жизнь — это только накипь На круглых волнах столетий… Лучше моей собаки Нет ничего на свете. Я это знаю, знаю, Неумолимо твердо… У моей собаки такая Славная рыжая морда. Ну как в нее не влюбиться, Ну как до нее не дотронуться, Ее мягкая шерсть золотистая Как желтый песок на солнце. Пусть, на нас человечьи души Глядят с высоты Ай-Петри. Эти пестрые длинные уши Будто парус при сильном ветре. Но, впрочем, все это враки Иль вымысел — бред поэта. У меня никакой собаки Нет и не было в жизни этой.

1965

Волчонок

Волчонок смотрит в теплое окно: Блестят заиндевевшие деревья. Здесь так тепло, но все равно Его влекут, как древние кочевья, Просторы и туманы за окном. Здесь так тепло. Но что ему тепло? Он рвется за окно душой и шерстью, Не знает он, что есть добро и зло, А прежде было право кровной мести. Не знает он, что люди жгли людей И на кострах сжигали с ними книги. Не знает он, что есть почти везде Темницы, плахи, цепи и вериги. Волчонок смотрит в теплое окно И тайно рвется каждою шерстинкой В дремучий лес, далекий, но родной, С единственным оружием — инстинктом.