Человек без имени

В отличие от неопытных, далеких от искусства курсантов художник Удищев впервые увидел Шамару Кукуеву с фронта и был, напротив, совершенно очарован великолепным безобразием. Не в том смысле, что его восхитило некрасивое лицо, но именно лицо, в котором не было образа. Его восхитила пугающая модильяниевская пустота в глазах. К тому же, как и все коллеги, он просто обязан был видеть мир по-своему. Хорош бы он был, если бы видел, как все. «Я так вижу!» — говаривал он с превосходством и надменностью, одним тоном осаживая профанов, пытающихся судить о его творческой манере.

Когда же случилось Удищеву увидеть Шамару со спины, он вскричал с неподдельной страстью:

— Ах, какое лицо! Вы обязательно, обязательно должны мне позировать!

И хотя речь шла именно о портрете, закончилось все обнаженной натурой.

После того темпераментного сеанса Шамара одарила Удищева комплиментом, который редко кто слышал.

— Удищев, — сказала она, — ты великий художник, но как любовник ты гениален.

Недаром монументалист Дрындопопуло говаривал с грубоватой образностью: «Мирофан, ты видишь натуру удом. Привяжи к уду кисть — и станешь великим».

Портрет Шамары, правда, так и остался недописанным.

Но зато как они любили друг друга! На белой простыне среди бескрайней полупустыни, расцветшей алыми маками. Кроватью им служила планета, страсть была космических масштабов.

В перерывах они беседовали о высоком искусстве.

— Не знаешь ты себе цену, Удищев, — хорошо начинала Шамара и тут же толкала польщенного художника в ледяную прорубь реальности. — Ты — ходовой товар, Удищев.

— Находят же люди слова, способные вдохновить, — ворчал Мирофан.

— Да, да! — настаивала Шамара. — Художник — это тот же товар. То же мыло, та же зубная паста, прокладки с крылышками, наконец. Художник, который не распродается, не художник. Посмотри на Полуоборота. Заперся в своей развалюхе и творит, видите ли, бессмертное.

— Козел! — охотно согласился Удищев.

— А кто ему сказал, что он творит бессмертное? Рано или поздно только рынок, только цены рассудят, кто талантлив, а кто бездарен. Нет, пока художник не продан — он не художник, — настаивала Шамара.

— Да кто позарится на мазню Полуоборота, — вспыхнул ревнивый Удищев.

— Ерунда! — возразила Шамара. — При хорошей рекламе сбыть можно все что угодно — и черный квадрат, и белый квадрат, и кучку собачьего дерьма в придачу. Представляешь, если профессор Мутантов скажет о кучке дерьма: изумительная вещь, но только для посвященных. На следующий день это дерьмо можно продавать тоннами. И пусть кто-нибудь осмелится возразить, его же в клочья разорвут.

— Профессор Мутантов о дерьме так и скажет: дерьмо, — с некоторым унынием вздохнул Удищев.

— Профессор всего-навсего мужик. Хорошо попросить — не откажет, — при этих словах ветреная любовница задергала всем телом.

Плохо подавив позывы ревности, помрачневший Мирофан уточнил:

— И кто же его попросит?

— Какая разница, — продолжая кокетничать, уклонилась от прямого ответа Шамара. Впрочем, телодвижениями, мимикой полностью подтвердив подозрения Удищева.

«А ведь права, стерва, — подумал он. — Права, права… Ишь, ждет мольбы о помощи. Не дождешься. Сказала «а» — говори весь алфавит».

Шамара, раздосадованная равнодушием Удищева, не оценившего ее жертвенности, из последних сил держала паузу. Однако, по своей женской природе, не выдержала. Перемолчал ее Мирофан.

— Так свести тебя с Мутантовым? — сердито спросила она.

— Занятный старикашка, — сказал Удищев, зевая.

Нравилось ему, когда кто-то водил перед его носом крючком с насадкой, но в конце концов сам же эту наживку и заглатывал.

— Я вас сведу, — грубея от собственной оплошности, пообещала Шамара.

Выходило, что она навязывалась со своим предложением, и это ее злило.

— Реклама — вещь дорогая, — добавила Шамара деловым тоном, — поговорим о моих процентах.

— Не рано ли?

— Я тебя, Удищев, знаю. С тобой никогда не рано. С тобой всегда поздно. Как только сведу тебя с Мутантовым, ты же меня за спину и задвинешь.

— На проценты я тебя любить буду до гроба, могу и расписку дать, — пошутил Мирофан.

— До чьего гроба?

Этот странный разговор о шкуре неубитого медведя можно было прекратить одним способом. Удищев им и воспользовался. Причем настолько удачно, что Шамара уже не возобновила беседу о бессмертном искусстве.

«Действительно, хрен ли в том «Черном квадрате», а кто его не знает, — между тем зло размышлял Удищев. — Главное не в том, что и как накрасишь. Главное, чтобы о тебе на всех углах трубили: Удищев, Удищев, Удищев… Кто что знает о Малевиче? Никто и ничего. А спроси любого — о, скажут, «Черный квадрат»! Как же, скажут, гений!»

Давно это было. Они были молоды и жили высоким искусством.

…Как и условились по телефону, Удищев поджидал Шамару у Старых ворот. Он открыл перед ней дверцу и, не выходя из машины, спросил хмуро:

— Что случилось?

Бедная женщина, спешащая обрадовать любимого человека выгодным предложением, вздрогнула всем телом, резко повернулась и пошла прочь, захлебнувшись слезами.

— Ой, эти мне бабские штучки! — возмутился Удищев, выскакивая на проезжую часть дороги и громко хлопая дверцей. — Человека я сбил, понимаешь? Не до хороших манер.

Услышав эту страшную новость, сердобольная Шамара так же резко развернулась и бросилась утешать Удищева.

— Жив он, жив, — поморщился, отстраняясь от нее, Удищев. — Фару, подлец, разбил. Говори, чего надо.

— Ничего мне от тебя не надо, — с трудом проговорила прыгающими от обиды губами Кукуева. — Это тебе от меня надо. Хотела свести тебя с Дусторхановым, пригласить в дело. Только в этом деле и без тебя обойтись можно.

Удищев резво полуобнял попытавшуюся вновь уйти женщину и ласково спросил:

— Что за дело?

И пока Шамара сомневалась, вырваться ли из объятий или посвятить грубияна в проект, Мирофан, щекоча густой бородой опухшее от слез лицо опостылевшей, постаревшей любовницы, с хамоватой нежностью впихнул ее в машину.