Человек без имени

Не выдержав ласк, Кукуева быстро сдалась.

Суть дела заключалась в следующем. Одно из министерств за услуги, характер которых Удищеву знать необязательно, на зиму предоставляет в распоряжение коллектива «Дребездени» свой санаторий-профилакторий. Места там красивые — горы, озеро. Приличное питание. Вот и предложил мудрый Гугор Базилович Грозный использовать этот щедрый дар для организации пленэра, нужно отобрать художников — очень талантливых и очень голодных.

— Я сказала, что отбором мог бы заняться ты, — с горьким укором прошептала Шамара и отвернулась, кусая губы.

— Что хотят иметь организаторы? — спросил, призадумавшись, Удищев.

— Как обычно: одно полотно выбираем мы, другое дарит художник.

— Что потом?

— Выставка-продажа.

— Дохлый номер, — разочаровался художник, — на искусстве сейчас деньги не сделаешь.

Шамара посмотрела на него искоса — с иронией и превосходством. Хмыкнула и отвернулась.

— Или я чего-то не понимаю? — допрашивал ее Мирофан, насторожившись.

— Выставка для особо важных персон. Но эта сторона дела тебя уже не касается. Дипломатический корпус, представители крупного бизнеса. Рекламная кампания в течение месяца: средства, вырученные от продажи картин, передаются в фонд Милосердия.

— Что за фонд?

— Фонд как фонд. Какая разница. Это уже не по твоей части.

— А что буду иметь я?

— Ты будешь иметь бесплатную рекламу в «Дребездени» на время пленэра и Дусторханова. Это человек с большими связями. Если ему понравишься, можешь выйти на очень состоятельных заказчиков. Могу сказать, что пленэр — только первая и не самая главная часть проекта.

— Вот что, — сказал Удищев, с минуту подумав, — сведи меня с самим Дусторхановым, чтобы никаких замов-перезамов под ногами не путалось. Ты мое правило знаешь: люблю иметь дела напрямую. Без посредников.

— Не думаешь ли ты, что на планете живет всего один художник? — в третий раз обиделась Шамара, и на этот раз обиделась серьезно, без сладких дамских слез, по-деловому обиделась, ведь в число посредников входила и она. — Прощай, Удищев.

Такую обиду словами не загладишь.

Спинка кресла под Шамарой внезапно откинулась, и Мирофан Удищев, не словом, а делом доказывая глубину своих чувств, бурым медведем навалился на делового партнера. Он нежно рычал и щекотался бородою, преодолевая слабое сопротивление, что-то шептал в розовое ухо ожившей любовницы.

Озябший пенсионер, сбывающий «Дребездень» владельцам проезжающих иномарок, подкрался к «Мерседесу». Но, заглянув в затемненное окно салона, минуты на две застыл с открытым ртом. В глубоком изумлении на цыпочках попятился дед вон от машины. И только перейдя улицу, закрыл рот.

В ту же секунду с низкого неба крупными хлопьями посыпал снег, делая мир черно-белой гравюрой. Сырые, в отдельности практически невесомые снежинки облепляли ветки деревьев, не успевших сбросить листву. Снег все падал и падал. И когда масса его достигала критической отметки, деревья с треском ломались. Рядом со стоящим на обочине автомобилем разорвало пополам клен, и ствол его обрушился на чугунную ограду, запорошив «Мерседес» и едва не разбив лобовое стекло.

Но засыпанные снегом любовники не видели этого сказочного кошмара, не слышали стона и треска ломаемых деревьев.

Словно взорванная изнутри паром, растворилась дверь сауны, и в пушечных клубах из нее вылетели раскаленные мужики, облепленные зелеными листьями. Весело матерясь и постанывая, они устремились на улицу.

— Дверь! Дверь! — страшно зарычал бородатый хозяин, в сердцах хлопнув банкой импортного пива о стол. — Жару на вас не напасешься!

После обжигающей сауны на улице было волшебно. Серебряным долларом манила на небо полная Луна, обливая своим сиянием пирамидальную вершину горы. Неземной чистоты, первобытный, без единого следа снег обильно сверкал сокровищами.

— Ух! — дымящейся головешкой нырнул в сугроб смуглый атлет.

Следом попрыгали остальные. Коллективный стон наслаждения нарушил бездонную, девственную тишину космоса.

— Додон Додоныч, осторожно — розы!

Но было поздно.

Душераздирающий вопль потряс окрестность и где-то высоко в горах спровоцировал лавину.

Человек, севший на куст роз, изумленно ругаясь, пытался через плечо рассмотреть собственные ягодицы и рассуждал:

— Скажу жене: сел на куст роз. Разве поверит?

— А вы скажите — кошка поцарапала, — подсказал кто-то веселый из сугроба.

Но барахтающийся рядом в снегу засомневался:

— Это что надо сделать с кошкой, чтобы она так осерчала?

Выскочивший на шум хозяин быстро разобрался в ситуации.

— Идемте в бассейн, Додон Додоныч, — взял он пострадавшего под руку, — смажем царапины одеколоном.

— Что же ты, Мирофан, не предупредил? Предупреждать надо, — выговорил пострадавший хозяину.

— Не вы первый на этот куст сели. Сам Долобов изволил осчастливить, — утешил исцарапавшегося Удищев.

Когда в бане собираются художники и немного выпивают, это не значит, что они непременно начнут беседовать о высоком искусстве.

Говорят обычно о женщинах, машинах, капусте. Об охоте и рыбалке. Но меньше. То есть обо всем том, что и любые другие голые мужики в бане.

Если порой речь и заходит о творчестве, то лишь о бездарности отсутствующих на данный момент собратьев по кисти и холсту. Каждый при этом мучается подозрением: отлучись он на минуту по какой-либо надобности, не будет ли и он причислен к бездарям? Есть одно правило в общении с людьми высокого искусства: нагибаясь за упавшим мылом, не поворачивайтесь к ним спиной. Все художники знают это правило и после первой рюмки крепятся. Не говорят о высоком искусстве. Но за первой рюмкой неизбежно следует вторая, третья. Приблизительно на пятой кто-то не выдерживает и говорит как бы в пространство, как бы ни к кому конкретно не обращаясь: «Пентюхаев в Германию по приглашению съездил. Картинок на месте накрасил — воз. В среднем по штуке зарядил. Вернулся на «Мерсе» и зелени привез, хоть соли».

И обязательно кто-нибудь эдак вскользь заметит в том плане, что лично он за всю мазню Пентюхаева и рваного рубля бы не дал.

После этого справедливого замечания на отсутствующего Пентюхаева набрасываются всей стаей, рвут на клочки, а клочки разбрасывают по предбаннику.

Но на этот раз среди художников выпивал и закусывал известный меценат — севший на куст удищевских роз редактор «Дребездени» и президент каких-то ассоциаций и корпораций — Додон Додонович Дусторханов, жаждущий в общении с живописцами поразмышлять о природе вдохновения и вообще блеснуть эрудицией. И вот в нарушение всех традиций после первой же рюмки он раскрыл варежку и высказал странную мысль.

— Бездарность, — сказал он, морщась от саднящих царапин, окропленных едким одеколоном, — не беда, а вина.

Удищев, на вилле которого расслаблялась компания художников, отобранных им для пленэра, поперхнулся орденоносным напитком, занюхал впечатление огурцом и выразил недоумение:

— Не понял.

Он-то в глубине души думал как раз наоборот: к бездарям нужно относиться как к инвалидам, матерям-одиночкам и алкоголикам. Не помогать, но сочувствовать. Да и остальным мысль Додона Додоныча не показалась столь уж очевидной.