Человек без собаки

— Я просто хотел узнать, что произошло за время моего отсутствия…

— Достаточно, чтобы не совать нос в полусписанное дело! — неожиданно многословно выпалил комиссар. — Пожары в двух школах, четыре нераскрытых изнасилования, восемь избиений. Садоводческий павильон ограбили. А турок крошит народ клюшками!

— Спасибо, понял, — сказал Гуннар Барбаротти.

Кому приходит в голову грабить садоводческие павильоны? — думал он, спускаясь на лифте. Что, в банках деньги кончились? И восемь месяцев — не срок, чтобы отправить в архив двойное убийство. Или двойное исчезновение, называй как хочешь.

Похоже, дело Германссонов с места не сдвинулось.

Он повыбирал между коричной булочкой и венским хлебцем, остановился на булочке и тут же пожалел. Когда я о ней думаю — об этой истории, конечно, не о булочке… о черт, что у них с кондиционером, сижу весь мокрый… — когда я думаю об этой истории, она все больше кажется мне практически нерешаемой головоломкой, придуманной каким-то злорадным математиком. У него у самого был такой учитель в старших классах — тот обожал задавать ученикам подобные головоломки, стараясь подсунуть их в пятницу вечером, чтобы испортить им выходные. Барбаротти не мог вспомнить случая, чтобы кто-то справился с задачей. В понедельник учитель торжествующе знакомил их с элегантным решением; впрочем, элегантность и даже правильность этого решения тоже мало кто понимал.

Итак, головоломка. Двое — дядя и племянник. Собираются за несколько дней до Рождества, чтобы отметить знаменательный день — шестидесятипятилетие отца и сорокалетие старшей дочери. В первую ночь бесследно исчезает дядя, а на следующую ночь — племянник. Будьте любезны. Впереди выходные — наверняка решите.

О, дьявол… Он вытер пот со лба и откусил большой кусок булки. Асунандер прав. Нечего тратить время на это дело. Бессмысленно. Никогда в жизни не участвовал в расследовании, где было бы попусту потрачено столько времени. Что эта чертова булка, из пенопласта она, что ли… тесто скрипит на зубах.

Это нелепое обвинение в адрес ни в чем не повинных пекарей почему-то напомнило ему бывшую жену. Со стороны бывшей жены новостей было хоть отбавляй. Когда он забирал детей, она поведала ему, что нашла нового мужчину. Это во-первых. А во-вторых, она собирается переехать к новому мужчине в Копенгаген — он там преподает йогу. Она пока еще не сообщала Ларсу и Мартину о предстоящих в их жизни переменах, по разным, как она выразилась, причинам, и настоятельно просила Гуннара тоже не затрагивать эту тему.

Он и не затрагивал. Но прошло больше двух недель, а от них ничего не было слышно. Может быть, грузовик с барахлом уже катит в Копенгаген? И как вы там будете жить, ребятки? Через пять лет будете говорить со мной по-датски?

Он откусил еще кусок пенопласта. Что будет с обществом, если сыновья не говорят на языке отцов?

Бесспорность этой мысли, кстати, сомнительна. Скорее всего, это предрассудок. Многие именно так и живут, к тому же в такую жару и думать на эту тему неохота. Не меньше тридцати градусов в тени. Он пошел за второй чашкой кофе, но его перехватила влетевшая в кафетерий Эва Бакман.

— Вот ты где! — крикнула она, отдуваясь. — Мы получили рапорт — два трупа в морозильнике. Хочешь принять участие?

Гуннар Барбаротти на секунду задумался. Да, хочу. О жизни подумаю в другой раз, а морозильник в такую жару — то, что нужно.

Эбба с трудом удержалась, чтобы не сойти с поезда в Упсале. Напротив нее уселись двое — молодой человек и девушка. Оба коротко стриженные, оба в очках; наверняка студенты — тут же уткнулись в свои конспекты, бормоча и что-то подчеркивая. Она исподтишка наблюдала за ними, не в силах отвязаться от мысли, что они могут оказаться товарищами Хенрика по университету. Конечно, семестр еще не начался, но все же… Она закрыла глаза и попробовала представить Хенрика. Он появился, но на какую-то долю секунды, и тут же исчез. Она сделала еще одну попытку — тот же результат. Это ее раздражало, но в последнее время так было почти всегда. Хенрик ускользал от нее, становился все более и более неуловимым. Неужели я забываю своего сына? — с ужасом подумала она. Почему ты не останешься подольше, Хенрик? Почему я ощущаю тебя только в этих проклятых бело-зеленых пакетах? Ее передернуло. Она вдруг поняла, что отправилась в эту поездку как раз вовремя. Потом было бы уже поздно.

Она позвонила Лейфу по мобильнику, но успела поговорить с ним всего полминуты — разговор прервался. Он, похоже, не особенно удивился. Впрочем, ее муж никогда не удивлялся. Заверил, что они с Кристофером прекрасно справятся, и спросил, когда она вернется.

Несколько дней, сказала она, но не была уверена, что он ее услышал — как раз в эту секунду в трубке что-то пискнуло и слышимость исчезла. Ладно. Позвонит, если ему интересно.

Поезд остановился в Книвсте. Внезапно она вспомнила, как пару недель замещала учителей математики и биологии в местной школе. Это был ее второй или третий семестр на медицинском факультете, и она пользовалась любой возможностью подработать. Эбба запомнила грозную толпу враждебно настроенных подростков и чувство собственного бессилия — она прекрасно знала, что управлять ими не сможет. Ей стоило нечеловеческого напряжения удержать их внимание. Эта пытка, к счастью, продолжалась недолго. Она тогда возблагодарила Бога, что не выбрала отцовскую профессию.

Ей тогда было двадцать или двадцать один… только сейчас она сообразила, что многие ученики были всего на четыре-пять лет моложе ее.

Эббе почему-то показалось странным, что эта школа наверняка все еще существует. Где-то там, за окнами вагона. Тот же класс, где она проводила свои уроки, та же обитая сосновыми панелями учительская с кожаным диваном, те же пыльные, полумертвые цветы в горшках, те же учителя… те, что были помоложе, наверняка еще работают. Все это продолжает существовать и существовало все это время, каждый день и каждый час, скоро уже двадцать лет, пока она была так занята своей карьерой. Почему-то эта мысль показалась ей очень неприятной, почти непристойной. Вдруг она подумала, что если сейчас спрыгнет с поезда и найдет эту школу, этот класс с протечкой на потолке, эти непостижимо безобразные грязно-зеленые шторы… если она найдет эту школу, колея ее жизни тут же переменится и у нее появится возможность начать все сначала. Какой же это был год? Восемьдесят пятый… тот самый год, когда в ее жизни появился Лейф Грундт. Она еще не родила детей, еще не вступила на неумолимую стезю, которая привела ее к этому проклятому сорокалетию… но вот если сейчас соскочить с поезда и помчаться в поселок Книвста, время вывернется вокруг своей оси, как петля Мёбиуса, и она сможет начать сначала свою жизнь и прожить ее по-другому. В этой другой, новой жизни она ни за что не позволит украсть у нее любимого сына… он не будет болтаться у нее в груди в двух бело-зеленых…

Поезд дернулся и начал набирать ход. Что со мной? — очнулась она. Что за мысли лезут в голову? Надо положить этому конец. Я не узнаю себя. А если я не узнаю себя, то что тогда… что тогда остается от меня? Тогда меня никто не узнает… Кто не узнает кого?

Она схватила кем-то забытую газету, но не смогла прочитать ни строчки. Ее объял ужас, и она начала молиться. Молиться Богу, в которого не верила.

Помоги мне, пожалуйста. Не дай мне лишиться рассудка. Сделай, чтобы разговор с сестрой хоть что-то, хоть чуть-чуть для меня прояснил. Не наказывай меня за мое высокомерие.

Последняя мысль все чаще приходила ей в голову.

Высокомерие. Потеря сына — это наказание. Она была эгоистична, она поставила карьеру над семьей, а надо было сделать все наоборот. Ее трезвое клиническое мышление отвергало такую возможность. Это навязчивая идея, не более того. Но в глубине души она ощущала свою вину все сильнее и все страшней. Это уравнение с течением времени стало казаться ей единственно верным. Наказание за пренебрежение семьей.

Без двадцати пять она открыла дверь номера в отеле «Терминус» напротив Центрального вокзала. Номер был на пятом этаже. Оттуда открывался вид на железнодорожные пути, сразу за которыми маячил знаменитый силуэт стокгольмской ратуши, на озеро Меларен и мосты, названия которых она не знала. Давно надо было переехать в Стокгольм. Если я не найду сына, буду искать работу в Дандерюде или в Каролинске [47] … где меня никто не знает.

47

Дандерюд, Каролинска — крупные стокгольмские госпитали

Она задернула шторы и прикусила губу, чтобы не разрыдаться. Что за смысл в этих идиотских планах? Не стоит воображать, что она сможет продолжать жить. Не стоит воображать, что Кристина расскажет ей какую-то тайну, которая поможет ей найти Хенрика.

Не стоит вообще на что-то надеяться.

В мини-баре она нашла маленькую бутылочку виски. Лучше, чем ничего, решила она и открутила пробку.

Доза алкоголя, даже небольшая, придала ей решимости. Через двадцать минут она позвонила сестре. Рассказала, что уже несколько месяцев на больничном, что ей очень плохо. Кристина ничего этого не знала, и Эбба не стала распространяться — что ж тут удивительного в наших обстоятельствах, сказала она. Или какую-то банальность в том же духе. Объяснила, что по делам в Стокгольме. Не хочет ли Кристина с ней поговорить?