Человек и пустыня

— Много?

— Много, брат, по две сотельных.

— Двести?.. Ого! За двести пятьдесят можно поставить мельницу вдвое лучше меркульевской.

Но Виктор вспомнил:

— Ты бы заплатил Жеребцову за баржи. Сколько там у тебя? Пятьдесят.

Отец сразу нахмурился.

— Вот! Вот учи тебя, а дураком, должно, все-таки останешься.

Виктор улыбнулся.

— Что ты сердишься?

— Да как же не сердиться? Значит, будь эти деньги у тебя, ты бы их сейчас бух этому мошеннику? «Нате, господин Жеребцов, пользуйтесь!» Эх, растяпа!

— Да ведь платить-то все равно надо.

Отец побагровел от негодования.

— Надо. Кто говорит про то, что не надо? Да вся закорючка — когда. Сейчас мы платим ему пять процентов, и более никаких. А разве в деле капитал пять процентов даст? Эх ты, голова! Ты прежде всего на оборот гляди, а не на процент. Капитал в обороте в год может вдвое возрасти. А ты: «Отдай». Это из-за пяти-то процентов?!

— Сам же ты говоришь: две сотни гуляют.

— Вот то-то, что они тем и гуляют: дают только пять процентов. Так пусть они у нас побудут поелику возможно дольше, а не у другого кого.

— Ну, оставь до осени, в хлеб пустим.

— На это отложено. А больше откладывать — ерунда будет. Думаю я… вот про какое дело…

Иван Михайлович понизил голос. Виктор насторожился: кошка за добычей — котенок учится. Вдруг калитка торопливо стукнула, и из-за кустов выбежала Ксюта — горничная.

— Иван Михайлович, пожалуйте, гость приехал!

— Кто?

— Василий Севастьянович Зеленов.

Отец искоса глянул на Виктора. Виктор побледнел. Он понял, что сейчас настала самая решительная минута. Отец встал.

— Ну, Витя, пойдем!

— Я, папа, не пойду.

Оба они смотрели друг на друга с улыбкой. И оба они чувствовали, как внутри у них катится жестокое, страшное. Отец заговорил прерывистым голосом:

— Ты… понимаешь? Ради тебя приехал! Хочет посмотреть.

— Чего же меня смотреть? Я не картина.

— Поговорить хочет.

— О чем говорить?

Виктор глянул отцу в глаза и увидел страшное.

— Папа, ты перестань! — Виктор встал из-за стола. — Будем откровенны. Женить меня на Лизе Зеленовой тебе не удастся. Я сам себе выберу жену. Ну и… к дьяволу Зеленовых!

— А-а, ты так?

— Да, я так. Что это, в самом деле! Нас, как скотов, собираются свести.

— Как скотов?

— Да, как скотов! Ни она меня, ни я ее и видеть не желаем.

— Она желает тебя видеть.

— Ты уже справился об этом? Ага! Так я не желаю ее видеть.

— Виктор, это ты говоришь?

— Да, это я говорю. Ну, папа, довольно! Ты хочешь со мной навеки поссориться? Ссорься. Но знай: в этом пункте я никогда не уступлю. Не нужны мне ваши деньги. Мне с женой жить, а не с деньгами.

Иван Михайлович шумно задышал, лицо у него стало как свекла. Он захрипел приглушенно:

— А ты… знаешь? Я могу выгнать тебя… как бешеную собаку… на улицу?

— Ого!.. Выгонять? Что ж, выгоняй!.. Я могу уйти. Если хочешь, сейчас уйду.

Виктор повернулся и пошел по тропинке к дому, мимо оторопевшей, перепуганной Ксюты. Отец сделал два шага вслед ему, протянул руку, крикнул:

— Витька!

Виктор глянул на него через плечо, приостановился.

— Что, папа?

— Смотри. Прокляну!

Виктор повернулся к отцу весь, заговорил твердо:

— Папа, опомнись! Ты потом сам будешь раскаиваться. Смотри, папа! Ты, конечно, можешь меня проклинать. Это дело твое. А я все равно не уступлю тебе. Я не позволю себя женить. Я женюсь сам…

Иван Михайлович скрипнул зубами, застонал.

— У, подлец! Научился говорить-то?..

И грузно хлопнулся на скамью, у стола, сжимая руками голову, и разом встрепенулся, заорал Ксюте:

— А ты, сволочь, чего здесь стоишь? Ступай скажи, что меня дома нет. Пусть убирается к…

Ксюта бросилась бежать. Иван Михайлович упал головой на стол, вцепился руками в волосы. Виктор минуту стоял молча над ним. Потом заговорил:

— Ну, папа, перестань! Нашел из-за чего ссориться! Ты же подумай обо мне. Я же один у тебя, как и ты у меня один. И вдруг ссора из-за каких-то Зеленовых.

Отец дрыгнул плечами раз, другой, всхлипнул. Виктор беспомощно стоял над ним.

— Ну, папа, ну, милый!..

— Э, пропало дело! — Отец махнул рукой.

Из-за кустов поспешно вышла Ксения Григорьевна.

— Чтой-то у вас тут?

Увидев плачущего Ивана Михайловича, она вся затряслась, всплеснула толстыми руками.

— Ой, батюшки! Ой, господи! Да чтой-то у вас? Витюшка, милый! Чтой-то ты?

— Вот, воспитали сынка! Не сын, а камень.

— Папа, перестань!

— Что перестань? Ну? Да ты знаешь, что ты сейчас сделал?

— Что сделал? А ничего. Ну их к дьяволу, твоих Зеленовых!

— А-а, батюшки! — простонала мать.

— Видала? — повернувшись к ней, спросил отец. — Видала, что сынок-то выкамаривает? — Он сердито рассмеялся. — Воспитали дитятко! Образование дали!

Мать жалостливо посмотрела на сына:

— Вот говорила бабушка-покойница: не пускать далеко в науку. Ты сам виноват, Иван Михайлович! Сам настоял.

Виктор, словно его щекотнул кто, неудержимо захохотал. Отец хмуро глянул на него.

— Брось-ка ты смеяться-то!

— Папа! Ну, папа, ты же пойми!

— Да, сынок! Я понял: миллиона полтора из нашего кармана сейчас вылетело…

Пудовая тяжесть легла на дом Андроновых после этого дня. Отец замкнулся, не говорил с Виктором. Мать вздыхала, стонала. Виктор не знал, куда деться от тоски. Он был рад, когда пришло время объехать хутора, посмотреть посевы, узнать, как идет подготовка к жнитву. Отец холодно, как приказчику, рассказал ему, что и где надо сделать, и холодно простился. Мать плакала. Никогда Виктору не казался таким постылым родной дом.

Но опять просторы, опять непыленые дороги, крик степных птиц, и ветер, и тихие ночи, и эти удивительные восходы, когда солнце небывало огромным золотым шаром поднимается над дальним горизонтом. Как вольно дышит грудь!

Объезжая хутора, Виктор видел, что отец шире и шире ведет работу. На хуторах везде новые постройки, везде новые запашки. И гордился, и радовался. Он верил, что ссора пройдет. Вот месяц побыть здесь, и все забудется.

В парусиновой рубахе, в легких сапогах, с фуражкой, чуть сдвинутой на затылок, загорелый, с молодой бородкой, сразу пробившейся по щекам, вдоль ушей и по краю нижней челюсти, он носился от хутора к хутору, стараясь в работе забыть тревогу.