Человек находит себя

Илья рассказал обо всем этом Шпульникову. Тот — начальнику цеха. Илья случайно подслушал костылевский ответ: «Скажи этому бывшему ворюге: станет валять дурака — выгоню!»

Илья выругался вполголоса, сплюнул. И махнул на фрезу рукой: не хотелось расставаться со станком. Но, выходя как-то в обеденный перерыв из цеха, он остановился у дверей, увидев свежий приказ Гречаника, который в то время уже заменял Гололедова. Трижды перечитал слова: «Благодарность… Денежная премия Костылеву… За… изобретение фрезы…»

Илья опешил. А чуть позднее увидел, что рядом, на станке Нюрки Бокова слесарь под наблюдением Костылева устанавливает его фрезу, фрезу Ильи Новикова.

Илья не выдержал. Он подошел к Костылеву и проговорил дрожащим от волнения и гнева голосом:

— Кто ж из нас-то двоих ворюга?

— Чего? — гаркнул Костылев.

— Фрезу сперли, — вот чего! — выдохнул Илья. — Мою фрезу!

— Твою? — давясь неестественным смехом, сказал Костылев. — Ты что, вовсе ошалел? Может, и благодарность в приказе тебе объявлена? Может, и деньги за это дело, премию, тоже тебе отдать прикажешь?

Новиков помчался к Гречанику, рассказал все и попросил вызвать Шпульникова. Тот пришел, долго скреб щеку, мялся, но… заявил, что ничего про фрезу не знает, не слышал. Ничего такого Новиков ему не говорил.

Через два дня новые фрезы поставили и на другие станки, и на фрезер Ильи. Резала фреза великолепно, строжка была чистой, детали не раскалывались, и все-таки Илья работал без радости. Нервное напряжение, впрочем, прошло вскоре, но Костылева Илья возненавидел на всю жизнь.

Потом в конторке у Костылева пропал из стола фабричный секундомер. Его выкрал Нюрка и подсунул в инструментальный шкафчик Ильи. Костылев хватился на третий день. Он обегал всю фабрику, у всех спрашивал. Наконец принялся обшаривать рабочие шкафы…

Костылев подошел к Илье и, тыча секундомером ему в лицо, проговорил:

— Тебя что, с участковым милиционером познакомить? — глаза его сделались маленькими и хищными, верхняя губа дергалась. — Воры мне не нужны!

Однако Гречаник, которому Костылев написал об этом длиннейшую докладную, велел оставить Новикова в покое. Зато брошенная Нюркой кличка «блатной» пристала к Илье накрепко. В цехе на него косились. В общежитии позапирали чемоданы и тумбочки на висячие замки…

Из общежития Илья ушел. Спал где попало. Скитался после работы по берегу…

А Нюрка не унимался. Он таскал у Ильи обработанные детали, подсовывал вместо них брак… Подобно грозовому облаку, разрасталась в душе Ильи ненависть. И это была не просто ненависть к Костылеву, Шпульникову, Нюрке Бокову, это была ненависть к людям вообще.

Только к Любе и сохранилось у него доброе чувство. Может, потому, что жалел ее, как пожалел бы всякого, кому не повезло,

Недавно, встретив Любу, он поймал ее случайный и какой-то очень жалостный взгляд. Сразу припомнил все — и встречи на берегу, и как прижималась плечиком Люба, слушая его музыку, и… как отвернулась вдруг. Теперь Люба — скоро уже полгода —замужем за Степаном Розовым. Тот пьянствует, путается с Нюркой Боковым и его дружками, по праздникам заставляет Любу бегать за водкой для компании. Часто бьет… Вспомнил, как этой весной Люба, забившись в дальний угол раздевалки, плакала, уткнувшись лицом в чье-то пальто. Илья подошел тогда, тронул ее за плечо. Она вздрогнула, обернулась. И с такой ненавистью, с такой пронзительной болью глянули на Илью мокрые от слез глаза Любы, что он даже отступил. А она закусила губу и бросилась прочь от него.

Припоминая все это, Илья затосковал. На душе стало тяжело-тяжело… Он отвлекся от работы.

И вот первый раз в жизни напорол брак.

— Допрыгался, бракодел, доигрался! — разносил Илью Костылев на следующее утро. — Выловил тебя, голубчика! Не желает мастер Шпульников бракодела в смене держать! К Озерцовой пойдешь, подручным на станок! Вот так!

Илья слушал, уставившись в костылевское лицо черными упрямыми, немигающими глазами, сжимал кулаки и сдерживал себя: не ударить бы… не ударить бы… Он знал, стоит дать волю ненависти — и тогда… О! тогда ему несдобровать. Он хорошо помнил выговор в приказе за давнишнюю драку, помнил заметку в стенной газете, помнил костылевское обещание отдать под суд. Два противоречивых желания боролись в нем: «Долбануть бы этому!..», долбануть с плеча и окончательно утвердить за собой позорную славу буяна и скандалиста; или промолчать, сдержаться, доказать всем, что он, Илюха Новиков, настоящий человек. Он знал: доказать это трудно, может быть, немыслимо даже, но желание было такое сильное, что он поборол себя, сдержался… В эту минуту он ненавидел Костылева еще и за то, что тот не понимал главного: не оскорбления, не угрозы причиняют ему, Илье, невыносимую боль, а сознание того, что попал в бракоделы, ни разу не испортив на фабрике даже самого пустяшного бруска, попал по милости какого-то подлеца.

«Вот бы дознаться мне, вот бы дознаться!» — думал он, выслушивая костылевский разнос. Но как дознаешься?

Не знал Илья, что Шпульников давно уговаривал Костылева убрать из смены «трудоколоновца», из-за которого постоянно возникали недоразумения и скандалы и которого Шпульников, говоря откровенно, основательно побаивался. Не знал Илья, что Костылев на эту просьбу ответил: «Напортачит — уберу».

Все было просто. Нюрка Боков пришел к Шпульникову жаловаться на то, что «блатной» опять откидывает, не берет на фрезеровку детали от него, от Нюрки, опять придирается. Шпульников намекнул: не знаешь, мол, сам-то, что сделать надо? И Нюрка, сговорившись с одним из дружков, Мишкой Рябовым, от которого Илья тоже частенько не брал испорченные детали, в обеденный перерыв подкрутил ограничители.

«Теперь начнут с работы на работу гонять!» — тоскливо думал Илья, разыскивая Таню. В конторке он молча протянул ей записку: «За допущенный брак направляю в вашу смену подручным до исправления».

Историю с браком Тане еще вчера рассказал Вася Трефелов. А о неудачно сложившейся судьбе Новикова она знала очень немного. Он стоял перед ней такой же угрюмый, как и тогда, на берегу Елани. Сейчас лицо Ильи не выражало ничего, кроме равнодушного ожидания: «Куда-то пошлют?»

— На каком станке работали? —спросила Таня.

— На шестом фрезере, — неохотно ответил Илья. — А вам не все равно, что ли?

— А еще на каких? На строгальном четырехстороннем работали? — не обращая внимания на его слова, расспрашивала Таня.

— Не рабатывал… Да на что вам это? Тут в бумажке сказано: подручным за брак. Вот и ставьте подручным. Чего выспрашивать без толку?

Таня заметила, как он с силой стиснул челюсти, как дернулись мышцы на его щеке.

— Я вас и поставлю подручным, — сказала она, — а выспрашиваю потому, что на строгальном подручному тоже иногда приходится управлять станком. Вот и хочу знать, сможете ли.

— Смогу, да не буду, — резко ответил Илья, — не то опять бра-ку на-по-рю!

В его словах, в тоне чувствовалось неподкупное, злое упрямство. «Не надо озлоблять понапрасну, — решила Таня, — посмотрим, что за человек».

— Хорошо. Становитесь подручным к Шадрину, а там видно будет.

3

Взаимный контроль особенно плохо приживался в смене Шпульникова. Не помогали даже костылевские «льготы».

Шпульников никак не справлялся с приемкой, да и Сергей Сысоев теперь неумолимо возвращал детали даже с пустяковыми изъянами. Он совал в руки Шпульникову эталон, технические условия и приговаривал:

— Видел? Читал? Понял? Ну вот и все! Забирай и девай куда хочешь.

На Сысоева не действовали теперь никакие уговоры.

Плохо Шпульникову приходилось потому, что за детали он хватался лишь тогда, когда они прошли уже через все станки, когда уже невозможно было определить, кто именно виноват в пропуске брака. Взаимного контроля от станочников он не требовал, на эталоны махнул рукой с самого начала.

А Нюрке Бокову с дружками жилось и работалось в этой обстановке превосходно: они «жали на рубли».