Человек находит себя
Шрифт:
— Что за новшество?
— Показать?
— А как бы вы думали?
— Тогда пошли в цех.
На шипорезе уже работала та самая станочница, которую Нюра назвала Людкой.
— Вот смотрите…
— Кто соорудил эту замечательную штуку? — спросил Ярцев. — Почему вы раньше ничего не говорили, Татьяна Григорьевна? Ну что за тайны, что за индивидуализм?
— А вот и не индивидуализм вовсе, товарищ парторг! — весело ответила Таня. — Я сама до сегодняшней смены ничего не знала… Здесь шумно, выйдемте из цеха, я вам расскажу.
Они вышли и медленно пошли по двору, залитому электрическим светом.
Таня рассказала Ярцеву и о раздутом задании Kостылева, и историю серебряковского прижима, и о песне Нюры.
— Обязательно дождусь Костылева! Пусть он только попробует! Радость, песню ни за что не отдам ему, ни за что!
Уловив в голосе Тани воинственные нотки, Ярцев сказал:
— К сражению, значит, готовимся? Ну-ну. А все же шли бы вы отдыхать.
— Отдыхать? — Таня даже остановилась. — А Костылев утром…
— Утром ровно ничего не случится, вот увидите.
— Вы думаете?
— Полагаю…
Ярцев повернул к проходной. Таня послушно пошла за ним.
Дойдя до дома и поднимаясь по ступенькам крыльца, Таня почувствовала, что спать ей уже не хочется. Она прислонилась к резному столбику, запрокинула голову и жадно глотнула живительный, с запахом хвои воздух. Издалека послышался протяжный паровозный гудок. Ветер вскоре донес шум поезда.
— В Москву, — шепотом произнесла Таня, прислушиваясь к стуку колес. — В Москву…
В переулке послышались чьи-то шаги. К крыльцу шел Алексей. Различив в темноте Таню, он остановился внизу. Потом медленно поднялся по ступенькам.
— Татьяна Григорьевна? Вы что это?
— Воздухом дышу, — ответила Таня. — Голова тяжелая…
Алексей осторожно взял Танину руку.
— Простынете на ветру… У вас пальцы холодные, — с каким-то особенным участием сказал он.
И Таня подумала, что он добавит сейчас: «глупая…», как подумалось ей тогда ночью на станции.
— Идите отдыхать, Алексей Иванович, — сказала она, — не отнимая руки. — Вы ведь устали…
От горячей и крепкой ладони Алексея, в которой лежала ее рука, делалось хорошо и спокойно на душе. Глаза его слабо блестели в потемках.
— Устал, не устал… причем это? — со вздохом проговорил он и, повторив «причем это?», замолчал.
— Сейчас что, московский прошел? — спросила Таня.
— Пригородный.
Алексей выпустил ее руку, спросил:
— А вы-то сами собираетесь отдыхать?
— Отдыхать? Это уж зимой. Заберусь в берлогу и буду, как медведь, лапу сосать, — сказала Таня и засмеялась. — Идите, Алексей Иванович, спать — слышите? Я мастер, и меня надо слушаться, а то смотрите…
В этих шутливых словах Алексей уловил какую-то спокойную и твердую силу, противиться которой было невозможно. Ему очень хотелось побыть здесь, возле Тани, поговорить с ней, просто постоять, наконец. Но он только вздохнул и молча вошел в дом.
5
Костылев появился в цехе раньше обычного: не было еще семи часов. Его очень интересовало, что у Озерцовой с заданием.
Шпульников, сонный и по обыкновению небритый,
возился с рабочими листками. Увидев начальника, он сразу посвятил его в ход событий:— Васька Трефелов с Соловьевым серебряковскую «бандуру» откопали, — торопливо, стараясь объяснить все как можно скорее, говорил он и не сводил глаз с костыловского лица. — Озерчиха приказала на шипорез привернуть… Так и работаем. Я скинуть хотел, поскольку от вас указания не было, да не посмел. Парторг ночью был… А она, эта штука-то, ничего, в общем, складно получается… — Шпульников для чего-то огляделся, опасливо покосился на Костылева и вдруг, словно спохватившись, добавил: — Вы только, Николай Иваныч, это… не подумайте… кабы не парторг, я бы…
— Ну парторг нам не промблема, — негромко, но с жестяными нотками в голосе сказал Костылев. — Прижим сбросить при мне, и сейчас же! Пошли.
Он вышел. Шпульников выскользнул следом и, опережая начальника, быстро лавируя между станками, стеллажами, тележками, помчался к шипорезу. За ним неторопливо и твердо шагал Костылев.
Ярцев вместе с предфабкома Терниным появился в цехе получасом раньше. Оба они стояли возле работавшего шипореза, переговаривались. Шпульников замедлил шаг, остановился в нерешительности и, скосив глаза на своего шефа, предупредительно пропустил его вперед. Ярцев поманил Костылева пальцем.
— Слушайте, это же замечательная вещь! — громко, стараясь перекричать шум поющих резцов, заговорил он, показывая на каретку станка, где был укреплен клавишный прижим. — Вы очень своевременно распорядились поставить эту штуку на станок. Смена Озерцовой благодаря вам выполнила наконец задание, и довольно объемистое. Молодец, Николай Иванович! Вот это и есть настоящая помощь молодым. Идея конструкции ваша?
— Наша… — машинально выпалил ошарашенный Костылев и, спохватившись, промямлил еще что-то невнятное.
Этого он не ожидал. Получить сразу две такие оплеухи! Выполнила задание! И это с помощью устройства, которым он запретил пользоваться и которое ему же сейчас преподносят как собственную его идею. Его хвалят за то, что он ненавидит, чему завидует, что готов выбросить, исковеркать, уничтожить! Что делать? Отказаться? Заявить, что он здесь ни при чем? Тогда какой же он начальник, если его подчиненные творят все, что им вздумается? Сделать вид, что это в самом деле его идея? Ярцев не знает истины. Но рядом Тернин, а он работает на фабрике с первых дней и около года был строгальщиком в смене Серебрякова, — он-то знает!
Воспользовавшись тем, что к станку подошел Любченко, только что явившийся на смену, и Ярцев заговорил с ним, Костылев круто повернулся и стремительно пошел прочь, как будто его ждало самое неотложное дело. Он влетел в конторку и плюхнулся на стул. Выдернув чуть не весь, ящик письменного стола, достал папку сменных заданий и, просмотрев сводку смены Озерцовой, так стукнул кулаком по столу, что на счетах брякнули косточки и подпрыгнула чернильница. Остервенело тыча в нее пером, из-за чего она отъезжала все дальше и дальше, роняя на стол жирные кляксы, Костылев стал заносить в чистый бланк злые пляшущие цифры. Перо не слушалось. Оно цеплялось за бумагу, разбрызгивая озорные фиолетовые фонтанчики. Он изорвал в клочья испорченный бланк, взял второй…