Человек
Шрифт:
— Я ей завидую, — закрывая за собой входную дверь, сказала Алла.
Копилка
В школьные годы я играл в «трясучку» и просто влюблён был в монеты. Изучил до мельчайших подробностей и лицевую, и оборотную сторону каждой. Фаворитами были монеты достоинством в двадцать копеек, за ними шли десятикопеечные, а уж на третьем, утешительном, месте теснились пятнадцатикопеечные.
Любовь к монетам доходила до того, что я раскладывал их перед собой по годам выпуска и по степени
Деньги снились мне, это было серьёзно. Они обладали силой, властью и в свою очередь подчинялись мне. Я был их властелином, хозяином. Ближе и дороже денег для меня ничего не было. Тогда же я принял решение никому не давать взаймы. Я превратился в скупого. Попросил у отца сделать на заводе копилку, куда с недетской аккуратностью стал опускать монеты.
Опускал только серебро, медь в счёт не шла, я её презирал. Известно, что любовь не просит, но это была не любовь, а страсть, и она не просила, требовала. Я стал воровать. Забирался в кошелёк отца, в кошелёк матери. Воровал не для себя, не для того, что бы испытать при этом новые ощущения. Я воровал ради неё, ради моей копилки и лишь за тем это делал, что бы опустить в неё две-три очередные монетки.
Опуская монетки в узенькое выпиленное отверстие, через которое обратно их невозможно было достать, на душе становилось спокойно.
Я играл в «трясучку» с самого утра, начиная задолго до первого урока, а заканчивал тогда, когда педагог, ответственный за группу продлённого дня, говорил своим подопечным: «Пять часов вечера, идите домой». Я был удачлив. С десяти копеек, за этот своеобразный рабочий день, я наигрывал до трёх рублей. Надо признаться, это был каторжный труд, требовавший концентрации всех сил. Труд, несравнимый, ни с чем.
Я трудился, уставал, кормил копилку. Закончилось всё в один день. На все, скопленные и выигранные, деньги я купил государственную лотерею. Одним махом мои накопления превратились в ворох бесполезных бумажек. Государство обошлось со мной немилосердно, оно не знало, и знать не хотело, какими трудами мне всё это досталось. А ведь играя на переменах в «трясучку», я чуть с ума не сошёл. Возвращаясь из школы домой, в ответ на приветствие старушек сидевших у подъезда, я машинально отвечал: «Стоп, орлы».
И неизвестно, чтобы со мною стало, куда бы завела эта пагубная страсть, если бы государство не отрезвило.
Давно это было. Обо всём этом я успел забыть, и не вспомнил бы никогда, если бы совершенно случайно не подслушал разговор двух подруг. Не услышал бы объяснение в любви к монете, доносящееся из уст одной из них.
«Влюблённая», видимо, ругая сына, говорила:
— Деньги, они ведь живые. Имеют чувства. Любят, когда их берегут. А, тот, кто их тратит, им ненавистен. Они от такого бегут, прячутся.
Я сразу вспомнил школьные годы и улыбнулся.
Кошачий воспитатель
Родители у меня люди ученые, в том смысле, что кандидаты в доктора. А таким, поверьте, не до детей. Хотели определить меня в интернат. Я уперся. Дело в том, что мы дрались с интернатскими, я знал их, как озлобленных на весь мир недоумков. Сейчас, с возрастом, своё мнение переменил,
но тогда все они казались одной сплошной серой массой, которая, подобно трясине, засосёт и погубит.Упёрся изо всех сил, говорю родителям:
— Не пойду в интернат, лучше сразу убейте, чтобы не мучился.
Они свою линию давай гнуть:
— Ты взрослый. Сам видишь, в какой семье родился. Папа гвоздя не может забить, мама не умеет ни постирать, ни приготовить. Одна наука на уме, не до тебя. Если не пойдешь в интернат, действительно, придётся убить. Не предавать же высокой идеи спасения человечества, которую мы хотим реализовать посредством написания докторской.
Говорили они всё это шутя, но я понимал, что всё сказанное — чистая правда.
В утешение мне говорилось:
— Вырастешь, станешь академиком, поймёшь нас.
Даже не прибавляли «простишь» или «поймёшь и простишь», так как не считали себя виноватыми в том, что им было наплевать на судьбу собственного ребёнка.
— Ладно, изверги, — мать сама себя так называла, так как родила, извергнула меня из лона семимесячным. — Отдавайте на заклание, — говорил я, — но только знайте. Как стану академиком, лишу вас всех ваших степеней и наград и свою служебную машину в гору толкать заставлю.
Я уже приготовился к смерти долгой и мучительной в застенках интерната, как случилось чудо. Объявился вдруг дядя Яша, старый еврей, дамский портной, добрейшей души человек, который согласился меня взять к себе. Обещал предоставить ночлег и пропитание. Взамен его ласковости и сговорчивости я должен был покупать ему свежий хлеб и кефир, мыть и сдавать бутылки из-под кефира, а так же заниматься в двух девчоночьих кружках — «Мягкой игрушки» и «Кройки и шитья», у его ученицы Розы Либерман.
Собственно, шить и кроить он меня мог бы научить и сам, но в том Творческом Центре, который я был вынужден посещать, подрабатывала та самая Роза. Она вела кружки и получала за это зарплату. В кружки никто не ходил, и их в любой момент могли закрыть, а её лишить пусть и небольших, но таких необходимых для молодой девушки денег.
И я ходил в эти кружки, не обращая внимания на колкие шутки друзей и приятелей. До сих пор у меня осталась прихватка для сковороды, сделанная в виде кошачьей мордочки. И, собственно, сам кот в сапогах, мягкая игрушка. Излишне говорить, что всё это сделала Роза, хотя выдавалось это как продукция учеников.
И кот, и прихватка, с моим именем, долгие месяцы пылились на стенде-витрине наших кружков, зазывая новых членов. А потом, когда стали делать ремонт в помещении Творческого Центра, то Роза отдала их мне в безвозмездное пользование. Так они и сохранились.
Роза любила кошек. Кружка у неё была с изображением котят. Дома у неё жил кот Михаил, огромный, ленивый. Роза шерсть с него ежедневно счёсывала пуходёркой. Я потому это так хорошо знаю, что какое-то время жил у неё.
Дядю Яшу положили в больницу, я денёк-другой переночевал в его огромной квартире и попросился пожить к Розе. Роза, не считая кота, жила одна. Там-то я и получил своё прозвище «кошачий воспитатель».
Я научил ленивого кота Михаила ходить на задних лапах, на передних подтягиваться. Оказалось, с ним просто никто не занимался. Он был хоть и старый, но резвый и сильный. Научился уклоняться от моих подзатыльников и, как заправский боксёр, отвечать ударом на удар.