Chercher l'amour… Тебя ищу

Нет! Вернее, я не думаю! Смешно признаться, но я не подготовился к визиту и ко встрече с подобием бронтозавра, поэтому ни хрена не знаю о том, из чего он состоит.

Сын звонко вскрикивает, когда в его бедро впечатывается неуклюжее черно-белое создание, издалека похожее на игрушечный покряхтывающий от некачественного керосина самолет. Корявая походка, невысокий рост, острый клюв и мясистые лапки с когтями, которыми существо цепляется за выпучивающиеся камешки покрытия парковых дорожек — особые приметы нарушителя спокойствия, от встречи с кем у сына, похоже, сердце предусмотрительно убегает, утыкаясь в пятки, и через раз гоняет кровь.

— Ты кто? — визжит сынок. — Мамоцька! А-а-а-а, стласно. А-а-а, — он чешет к нам, смешно расставив ручки.

Чего он испугался? Это же молодой пингвин! Похоже, Сергей об этом чуде не соврал, когда внучка о таком предупреждал.

Я отпускаю Юлю и, присев, подхватываю на руки перепуганного мальчишку. Подкидываю на себе и поворачиваюсь спиной к тому, кто ковыляет следом.

— Папа! — пищит, выкручиваясь. — Я боюсь. Сто это такое?

— Это маленькая птичка, — обхватив его головку, надавливаю на затылок, принуждая спрятать на моем плече лицо. — Не бойся. Тихо-тихо…

Неуютно! Ведь я стою спиной к угрозе. По ощущениям ловлю нехилый по масштабам долбаный приход. Я чувствую, как мое лицо влажнеет, обильно покрываясь капельками пота, как липнет к телу теплая рубашка, как обжигает кожу, как снимает слой за слоем страх. Страх… Страх, периодически накатывающий от нехороших воспоминаний и предчувствий, с которыми я никак к мировому соглашению не приду.

— Уйди! — приказывает, сидя на руках, мальчишка. — Уходи, кому сказал, — отмахивается от пингвина, который путается у меня в ногах. — Он мне не нлавится. Мама! Мамоцька!

Где она? Куда исчезла? Почему не откликается и не помогает сыну? Сбежала, испугавшись птицы, которая даже не летает, а просит чуточку внимания, тыкаясь клювом в тельца мелких ротозеев, у которых из карманов аппетитно пахнет шоколадными конфетами и раскрошенным печеньем.

— Юль? — поднимаю голову, осматриваюсь по сторонам, но перед, возле и даже рядом спрятавшуюся совсем не наблюдаю, зато ощущаю теплое прикосновение позади. — Н-н-н-нет, — дергаюсь и судорожно сокращаюсь. — Пожалуйста, — делаю разворот вокруг себя, — выйди оттуда.

Смирнова в точности все повторяет и снова занимает место за моей спиной.

— Не надо, — шепчу, прихватывая губами взлохмаченные волосы ребенка. — Не стой там. Мне неприятно. Пожалу-у-у-й-ста-а-а, — жалобно стону. — Юля, мне больно!

— Свят, — она, похоже, прислоняется лицом к моему хребту, елозит щекой по ткани пиджака, кусает складки и всхлипывает в такт своим движениям. — Постой, не оборачивайся, ладно? — я слышу, как она о чем-то просит. — Я хочу кое-что сказать. Глаза в глаза — не выдержу и не смогу. Если ты позволишь?

— Не надо…

— Я искала тебя, Мудрый, — обхватив меня и сына, обращается к немой спине. — Долго и мучительно. А найдя, даже не могу обнять, чтобы не оглянуться и не заметить осуждающий взгляд тех, кто ни черта о том, что между нами было, себе не представляет. Я хочу быть твоей, а ты? Ты хочешь, чтобы я была твоей? Ответь, пожалуйста.

— Да, — прижимаю подбородком мельтешащую передо мной голову сынишки. — Только…

— Что мне делать, Свят? Как поступить? Как сделать так, чтобы не обидеть Костю? Я…

— Ты его боишься? — дрожу, но в то же время укрываю крепкими объятиями ворочающегося на мне ребенка. — Что случилось?

— Мне стыдно. Стыдно, понимаешь?

— Нет, — отрицательно мотаю головой.

— Господи! — она сильнее прижимается и, пропустив через меня свои руки, укладывает узкие ладони поверх моих, пристроенных на спине мальчишки. — Сильные любимые мужчины! Он так похож на тебя. Разве ты этого не видишь?

— Да.

— Он твоя копия. Он это ты! Ты всегда был рядом. Все эти чертовы годы ты присутствовал, жил, спал, ел, смеялся, грустил и плакал. Ты всегда со мной. Святосла-а-а-в! — голосом раскатывает мое имя, как будто распеваясь.

— Покажись. Иди сюда. Хочу смотреть на тебя.

Твою мать! То, что она творит, становится невыносимым. Мне неуютно, муторно, тревожно, а ей, по-видимому, хорошо. По крайней мере, за моей спиной Юле спокойно. Она внезапно обмякает и, почти сливаясь, проникает внутрь, заползает мне под кожу и травмирует своей настойчивостью мою спину.

— Мамоцька? — Игорь тянется через мое плечо. — Ку-ку! Ты спляталась?

— Да, сладкий.

— Он тебе тозе не понлавился?

— Нет, не понравился.

— Не бойся. Папа нас спасет.

— Хорошо, — носом шмыгает и, как побитая, скулит. — Не буду, детка. Мне уже не страшно.

Настойчивая птица, так и не получив обещанное лакомство, вынужденно отступает, а Юля наконец-таки выходит из укрытия.

— Все! — вижу, как смахивает слезы, затем зажимает нос, выдавливает влагу, сопит и, безобразно хрюкнув, всхлипывает. — Куда идти? — нервно крутится, озираясь по сторонам.

— Таланозал! — сын, оживившись, замечает того, ради кого сюда пришел.

Похоже, праздник удался. Возле огороженного стеклом просторного вольера, в котором нерасторопно движется здоровый панголин, мы битый час стоим. Игорь, копируя походку чудо-зверя, курсирует вдоль заграждения туда-сюда, а я смотрю на Юлю, уставившуюся мертвым взглядом на затылок непоседливого пацана.

— Брось его! — рычу, приказывая через сведенные зубы. — Уйди, а потом…

— Нет.

— Будь со мной!

— Нет.

— Ты призналась, что любишь меня.

— Нет, — глубоко вздыхает, — так не делается. Так не поступают!

— Херня! — выплевываю грубость в атмосферу. — А как надо? Как, по-твоему, будет правильно? Терпеть? Обманывать? Чего-то ждать? Знамения или еще чего подобного?

— Ничего не выйдет.

— Ты ненормальная! — хрипло заявляю, фиксируясь на Игоре своим лицом.

— Наверное, — мельком замечаю, как Юля передергивает плечами. — Но…

— Заканчивай заряжать мне про то, что «хорошо и правильно» или что «плохо, мерзко, отвратительно». По-твоему, любить меня, при этом сладко высыпаться с мудаком, вполне нормально? Соответствует твоей навороченной религии?