Chercher l'amour… Тебя ищу

— Поговорить, — настойчиво пихаю ей в лицо недешевый веник.

— О чем?

— Я хочу поговорить, Лена. Мы ведь, кажется, обсудили…

— Обсудили? — наконец-таки берет цветы, уткнувшись носом в поляну в крафтовой, почти газетной, бумаге, из-под дугой изогнутых бровей рассматривает меня. — Мне все ясно, Свят. В пояснениях больше не нуждаюсь.

— А мне нет, — как нашкодивший пацан, убираю руки себе за спину, там перекрещиваю пальцы и занимаю стойку бравого солдата, приготовившегося выслушивать тираду от недовольного службой бездарного духа по ружью собрата.

— Непростая ситуация. Он, она, ребенок…

— Пожалуйста, — подкатываю глаза. — Не будем о личном. О чем угодно, только не о сыне. Ты ведь помнишь, что есть темы, которых я ни при каких условиях не касаюсь.

— Обманываешь, Свят?

Кого? Когда? К чему она ведет?

— Себя прежде всего. Черт, а я ведь, если мне не изменяет память, только что предупреждала…

Она, по-видимому, так вопит:

«Ну, извини, хороший. Напросился. Теперь держись!».

— Хромаешь и настойчиво пытаешься начать с другой женщиной. Быть одному для тебя противоестественно. Стопроцентное отторжение! Ты не привык к тому, что здесь, в мирной жизни, на гражданке, у тебя нет подруги, с которой ты бы проводил ночи-дни, нет знакомой отдушины, нет той, с которой ты не боялся быть собой. Вот ты стараешься и заливаешь чем-то плотским то, на чем помешан до сих пор, ищешь подражателя, подгоняешь под размерный ряд. Тратишь силы и себя на то, что недостаточно хорошо, то, что никогда не заменит оригинал. Извиняешься…

— Я не понимаю.

— Юля красивая, нежная и необычная женщина. Она открытый человек, Свят. В чем-то, конечно же, наивна, где-то чересчур проста. Она очень общительна и вместе со всем сказанным слишком мнительна. Женщина, которая боится ходить по траве, так как может ненароком раздавить какого-нибудь пресмыкающегося гада, обладает определенным шармом, на который ты летишь, как мотылек на бешеное по факельному размеру пламя. Она идеальна для тебя, как для мужчины, который привык всех всегда и всюду защищать. Я говорила там и повторюсь еще здесь, раз ты не можешь признать вполне очевидный факт, то…

— Неудобно, Леся. Не будем… — уверен, что с головы до пят уже обильно покрыт пунцовыми, почти кровавыми пятнами. — Юли здесь нет, а ты обсуждаешь мать моего ребенка.

Да еще при мне!

— Не хочешь об этом говорить? Или ты просто набиваешь себе цену? Считаешь, что если отсюда, — она касается пальцами моих губ и придавливает их, затем елозит, прищипывает нижнюю, а наигравшись отпускает, — вырвется что-то, с твоей точки зрения, жалкое, например:

«Я люблю тебя» или «Не могу без тебя и сына», или…

Неважно! Итак, если «да, все так и есть», то незамедлительно потеряешь свою силу, ослабнешь, станешь жалким, признаешь первенство за ней, покоришься маленькому созданию, ради которого ты страшный ад прошел. Я досконально знаю твое дело, Святослав. Лукавила, когда пыталась добиться правды от тебя, но ты не шел на контакт. У меня есть сведения из части, к личному делу приложены характеристики от высшего офицерского состава, твои наградные листы. Твой послужной список для меня не является секретом. Но… Что война, что твои подвиги, что те события, что тот случай, если… Твоя Юля сейчас с другим! А сын — между прочим, очень симпатичный, подвижный, открытый и дружелюбный мальчик — тебя боится. Ты ведь открылся ему? Все так? Или я ошиблась в чем-то? Исправь, пожалуйста. Молчишь?

— … — безмозглой гнидой таращусь на нее, неспособной булькнуть грубость, чтобы остановить ее, подавить намерение, прекратить атаку, заставить отвернуть назад.

— Я опять звучу двояко. Я знаю всё, но, — мягко улыбается, — не всё. Ты прошел очень долгий плен, но получил свободу, затем вернулся домой, был проверен — фильтрационные мероприятия никто не отменял, после чего попал в госпиталь, там лечился довольно долго, а потом вдруг подал рапорт, после присвоения следующего по рангу звания, ты ушел со службы. Потерял кураж или…

— … — по-прежнему молчу, зубами раздирая уже и так в ошметки располосованный язык.

Я ведь могу все это прекратить сейчас. Сдавить белобрысую башку ладонями, которые непроизвольно, по воле вольной, сжались в кулаки. Да ради такого дела я силой разожму их, лишь бы заставить эту стерву прекратить Холмса из себя изображать.

— Тебя пытали, видимо, жестоко издевались. Еще бы! Лакомый кусок — офицер, имеющий стабильное положение, а главное, доступ к информации, от которой в какой-то степени зависел успех последней операции. Насколько мне известно, вес твоего тела после возвращения на родину был катастрофически мал, как для мужчины высокого роста. Ты не получал полноценное питание? У тебя в достаточном количестве была вода? Скажи, пожалуйста, Святослав, ты участвовал в расстрелах наших солдат?

ТВАРЬ! В душу плюнула, а в мозги без спроса жопой лезет, ничему не поражаясь.

— Нет, — шепчу, прикрыв глаза. — Не участвовал. Ни разу.

— Ты вернулся сюда ради Юли и сына? Ты много перенес потому, что…

— Я попал в программу по обмену военнопленными. Ее отец мне помог, у него есть связи в обороне. Я…

— Ты сказал ей, о своих чувствах, Свят? — отставляет коробку на столик с личными делами пациентов. — Ты открылся Юле? У тебя были возможности. Пока вы искали мальчика, никто не смог бы вклиниться в ваш разговор. Вы отсутствовали долго, провели вместе ночь, где-то спали, возможно…

— Это никого не касается. Я хотел бы прекратить твои домыслы, они хуже пыток. Тем более что ты все неправильно трактуешь, Лена. И еще, — хмыкаю, — врач, который обманывает пациента…

— Я ни разу не обманула, Святослав. Такова специфика моей работы. Зачем я буду пересказывать тебе, например, то, что и без твоих рассказов известно. Меня интересует, прежде всего, твоя трактовка, а потом, конечно, отношение. Исходя из этого я подбираю лечение…

— Беседой, что ли? — хриплю, с трудом выплевывая литературные слова и выражения.

— Не нужно недооценивать беседу с человеком, который заинтересован в помощи. Как ты помогал людям, когда держал в руках автомат? — я дергаюсь, а она внимательно следит за этим.

— Хватит! — отдаю, как давным-давно привык, приказ.

— У нас разные способы, Свят, и предназначения, но цель — одна. Благая!

— Сомневаюсь, — язвлю, надменно искривляя губы.

— Юля знает, что ты к ней чувствуешь?

И снова здравствуй, грусть-тоска! Опять, е. ать, стабильные двадцать пять очков мне в душу?

— Знает, как сильно у тебя снаружи и внутри болит? Знает о том, что физически с тобой не все в порядке? Знает, как могла бы тебе помочь? Знает, что ты готов весь мир перевернуть ради ее благодушного настроения, ради ее улыбки в твою сторону, ради того, чтобы Игорь обнял и повис на твоей шее, ты способен…

— Убить ее типа мужа?

— А ты мог бы?

Не вижу в том нужды. Хотя:

— Нет.

Однозначно нет. Ни при каких условиях. А Смирнова не узнает, через что я прошел, чтобы попасть домой. Сдохну, но данное самому себе слово сдержу! Мой персональный ад не для нее.