Черепаший вальс
Шрифт:
— Вы меня еще помните, Жозефина, или совсем забыли?
Лука! Она изобразила радость.
— Здравствуйте, Лука! Как у вас дела?
— Вы — сама любезность.
— Как провели праздники?
— Ненавижу это время… Все считают, что непременно должны целоваться и жарить вонючих индеек…
Она ощутила во рту вкус индейки и закрыла глаза. Десять с половиной минут мимолетного счастья, когда разверзалась земля и рушились горы…
— Я встретил Рождество с одним мандарином и банкой сардин.
— В одиночестве?
— Да. Такая уж у меня привычка. Ненавижу Рождество.
— Люди порой меняют привычки… Если они счастливы.
— Какое пошлое слово!
— Ну, как знаете…
— А вы, Жозефина,
Голос у него был мрачный и тоскливый.
— Вас же это не волнует?
— А я и не волнуюсь, просто я вас знаю, Жозефина. Вы приходите в восторг от любой ерунды. И любите традиции.
Последняя фраза прозвучала несколько снисходительно, но она не стала придавать этому значения. Она не хотела ссориться, она хотела понять, что с ней происходит. Что-то уходило из ее души. Отмирало, отваливалось от сердца, словно старая болячка. Она заговорила об огне в очаге, о блестящих глазах детей, о подарках, о сгоревшей индейке; она даже упомянула фарш с творогом и черносливом, упиваясь опасной темой и собственной смелостью и ощутив лишь радость от своего двуличия и от внутренней свободы, которая неудержимо росла в ней. Она вдруг поняла, что больше не испытывает к нему никаких чувств. Чем больше она говорила, тем больше расплывался, уходил вдаль его образ. Красавчик Лука… Она трепетала, стоило ему взять ее руку и сунуть в карман своего синего полупальто с капюшоном… Красавчик Лука таял в тумане, превращаясь в неясный силуэт. Вот так — влюбляешься, а в один прекрасный день просыпаешься и понимаешь, что больше не любишь. Она прекрасно помнила, с чего все началось. Прогулка вокруг озера, разговор девушек, отдыхающих после бега, лабрадор, отряхивающийся после купания, и Лука, не слушающий ее. В этот день их любовь дала трещину. Поцелуй Филиппа у плиты лишь расставил все точки над «i». Сама того не заметив, она сменила одного мужчину на другого. Сняла с Луки пышный наряд и облачила в него Филиппа. Любовь к Луке испарилась. Гортензия была права: обернешься на миг, заметишь какую-то мелочь — и все, уже «неприкольно». Значит, все только иллюзия?
— Хотите, сходим в кино? Вы вечером свободны?
— Ну… дело в том, что приехала Гортензия, я хотела бы побыть с ней…
Наступило молчание. Он обиделся.
— Хорошо. Позвоните, когда освободитесь… когда у вас не будет более интересных дел.
— Лука, ради бога, мне самой обидно, но она так редко приезжает…
— Я все понимаю: нежное материнское сердце…
Его издевательский тон вывел Жозефину из себя.
— Как ваш брат, получше?
— Состояние стабильное.
— А-а…
— Вы вовсе не обязаны о нем справляться. Вы слишком вежливы, Жозефина. Слишком вежливы, чтобы быть искренней.
Она почувствовала, как в ней закипает гнев. С каждым словом он все больше становился чужим, непрошеным гостем, с которым ей совершенно не о чем разговаривать. Она с удивлением и даже с удовольствием отметила это новое для себя чувство. Достаточно использовать этот гнев как рычаг, и Лука будет сброшен за борт. Утонет в море ее безразличия. Она чуть помедлила.
— Жозефина? Вы меня слышите?
Тон был игривым, насмешливым. Она собрала все силы и нажала на рычаг.
— Вы правы, Лука, мне абсолютно наплевать на вашего брата, который обзывает меня клушей, а вы соглашаетесь!
— Он страдает, он не может приспособиться к жизни…
— Вам это нисколько не мешало вступиться за меня. Мне неприятно, что вы никогда меня не защищаете. И в придачу все это пересказываете мне. Вам как будто приятно меня унижать. Мне не нравится, как вы ко мне относитесь, Лука, если быть точной.
Долго сдерживаемые слова неудержимым потоком рвались наружу. Сердце ее колотилось, уши пылали.
— Ах-ах! Наша монашка бунтует!
Он заговорил в точности как брат!
— До свидания, Лука… — выдохнула
она.— Я вас обидел?
— Лука, думаю, вам не стоит больше звонить.
Она поняла, что взяла верх. Нарочито медленно, упиваясь своим расчетливым равнодушием, обронила:
— До свидания.
И повесила трубку. Долго смотрела на телефон, как на орудие преступления, поражаясь собственной отваге, чувствуя смутное уважение к этой новой Жозефине, способной бросить трубку, разговаривая с мужчиной. И это я? Я это сделала? Она расхохоталась. Я порвала с ним! Первый раз в жизни сама ушла от мужчины! Решилась! Я, кулема и недотепа, серая библиотечная крыса, которую можно бросить ради маникюрши, задавить долгами, оскорблять, которой все вертят как хотят, я это сделала!
Она подняла голову. Было слишком рано, чтобы говорить со звездами, но вечером она им все расскажет. Расскажет, как выполнила свое обещание: никто больше не посмеет вытирать об нее ноги, никто не посмеет презирать ее, никто не сможет безнаказанно ее оскорбить. Она сдержала слово.
И побежала будить Ширли, чтобы сообщить ей хорошую новость.
Анриетта Гробз вышла из такси, оправила платье из натурального шелка и, наклонившись к дверце, попросила водителя подождать. Тот в ответ буркнул, что делать ему больше нечего. Анриетта сухо пообещала солидные чаевые; тот кивнул, вертя ручку радиоприемника в поисках нужной волны. «Я ему предлагаю деньги, чтобы он просто посидел за рулем своей колымаги, а он еще недоволен! — ворчала Анриетта, впечатывая квадратные каблуки в гравий аллеи. — Чтоб вам провалиться, бездельники!»
Она приехала за дочерью. «Хватит уже, отдохнула, нечего киснуть в больничной палате, это уже распущенность, и ничего больше; собери вещи и готовься к выписке», — заявила она ей накануне по телефону.
Врачи дали согласие, Филипп оплатил счет, дома ждала верная Кармен.
— И что мне теперь делать? — спросила Ирис, устроившись на сиденье и положив руки на колени. — Ну, кроме маникюра, конечно.
Она сунула руки под сумочку, пряча обломанные ногти.
— Мне было хорошо в той комнатушке. Никто меня не беспокоил.
— Ты будешь бороться. Вернешь мужа, положение в обществе, свою красоту. Совсем себя запустила, кожа да кости! Безобразие! Тебя и обнять страшно, того гляди уколешься. Женщина, которая не следит за собой, — это женщина без будущего. Ты слишком молода для затворницы.
— Моя песенка спета, — сказала Ирис спокойно, словно констатируя факт.
— Не болтай языком! Займешься гимнастикой, почистишь перышки, подкрасишься и вернешь мужа. Мужчину заарканить нетрудно, достаточно простого танца живота. Учись вилять задом!
— Филипп… — вздохнула Ирис. — Он навещал меня из жалости.
Я его стесняю, подумала она. Он не знает, что со мной делать. Нельзя стеснять человека, если он тебя больше не любит. Надо сидеть тихо и не высовываться, чтобы оттянуть разрыв. Ждать, пока тебя забудут, забудут все обиды и претензии. И надеяться, что, когда гроза минует, тебя примут обратно.
— Постарайся!
— Не хочется…
— Нет уж, изволь разохотиться, не то кончишь как я — будешь ходить в кусачих кофтах с распродажи да закупаться банками тунца и зеленого горошка по сниженным ценам!
Ирис выпрямилась, в ее глазах мелькнул насмешливый огонек.
— Ты поэтому меня отсюда вытащила? Потому что у тебя кончились деньги и ты решила ими разжиться у Филиппа?
— О! Как я вижу, тебе лучше, почти оклемалась!
— Не часто ты приезжала ко мне в клинику. Не перетрудилась.
— Не люблю больницы.
— А тут вдруг явилась, потому что я тебе понадобилась, а вернее, понадобились деньги Филиппа. Противно!
— Противно, что ты махнула на себя рукой, а вот Жозефина живет припеваючи. Она тут ходила обедать к этому борову Марселю. Под ручку с твоим мужем!