Черепаший вальс

— Обещаю, — ответила Гортензия.

Гэри был прав: Агата в школу не пришла. Гортензию обступили со всех сторон, посыпались вопросы, восклицания. Приходилось отвечать каждому, кто с ужасом или сочувствием осматривал ее. Ее просили снять очки, чтобы оценить масштабы бедствия. Гортензия решительно отказалась, заявила, что она не зверь в зоопарке и что вопрос закрыт.

На доске при входе она повесила объявление — ищу комнату в квартире на двоих; уточнила: соседка должна быть непьющая и некурящая. «И желательно девственница», — подумала она, прикрепляя кнопками листок.

Вернувшись к Гэри, она застала его за пианино. Вошла на цыпочках и неслышно прошмыгнула в свою комнату. Эту пьесу, «Time remembered» [75] , она слышала в исполнении Билла Эванса [76] . Она вытянулась на кровати, скинула туфли. Мелодия была такая грустная… неудивительно, что щеки стали мокрыми от слез. Я ведь тоже не железная, я живой человек со своими переживаниями, серьезно и недоуменно подумала она: так удивляются люди, считавшие себя неуязвимыми и внезапно обнаружившие прореху в броне. Так, все, десять минут расслабляемся, а потом снова в бой. Она по-прежнему оставалась при убеждении, что эмоции вредны для здоровья.

75

«Воспоминания о былом» (англ.).

76

Билл Эванс — американский джазовый музыкант, пианист.

Через неделю ей позвонили по объявлению. Девушку звали Ли Мэй, она была китаянкой из Гонконга и отличалась редкой принципиальностью: последнюю соседку выгнала за то, что та курила на балконе. Квартира была в удобном месте, прямо за площадью Пикадилли. Плата умеренная, этаж высокий. Гортензия согласилась.

Она пригласила Гэри в ресторан. Он изучал меню вдумчиво, словно бухгалтер перед ревизией. Никак не мог сделать выбор между морскими гребешками, запеченными в раковинах, и куропаткой со свежими овощами и пряностями. В конце концов предпочел куропатку и, завесившись черной прядью волос, молча стал ждать заказ. Ел медленно, торжественно, как просфору, смакуя каждый кусочек.

— По-моему, нам неплохо жилось вместе. Я буду скучать по тебе, — вздохнула Гортензия за десертом.

Он не ответил.

— Мог бы из вежливости сказать «Я тоже», — заметила она.

— Мне необходимо одиночество…

— Знаю, знаю…

— Нельзя уделять внимание сразу ДВОИМ: себе и кому-то еще. Тут поди разберись, чего сам хочешь…

— Ой, Гэри… — вздохнула она.

— И ты тому наглядный пример, Гортензия.

Она закатила глаза и сменила тему:

— Ты заметил, что я сегодня без темных очков? Гляди, как синяки заштукатурила!

— Я все про тебя замечаю. Всегда, — ровным голосом сказал он.

Она смутилась, потупилась под его пристальным взглядом. Взяла вилку, стала вертеть в руках, чертить параллельные линии на скатерти.

— А что Агата? О ней что-нибудь слышно?

— А я разве не говорила? Она бросила школу! Прямо посреди учебного года! Нам один препод сказал перед лекцией: «Агата Натье нас покинула. У нее неважно со здоровьем. Она вернулась в Париж».

Закрыв глаза, он смаковал кусочек запеченного в меду яблока с мороженым и кальвадосом.

— Я ей звонила, ее мать ответила, что она больна и никто не понимает, что с ней… Я сказала, что хотела бы с ней поговорить, мать спросила, как меня зовут, и пошла посмотреть, проснулась ли дочка — она, похоже, почти все время спит. Вернулась и сказала, что Агата не может говорить. Слишком устала. Ха, устала, скорее помирает со страху! Но я не теряю надежды. Однажды подкараулю ее у подъезда с зонтиком! Следы зонтика хорошо видны, как ты думаешь?

— Ну, следы ремня заметней!

— Тогда серная кислота?

— Самое оно!

— А где ее берут?

— Понятия не имею!

— Ты не доел десерт. Не понравилось? Невкусно?

— Ты что! Невероятно вкусно. Я просто растягиваю удовольствие… Спасибо тебе, Гортензия.

— У тебя рассеянный вид.

— Я думаю о матери и об этом Захарии.

Гортензия больше не говорила с Ширли на эту тему, но та заверила ее, что Захария Горджак сделал все, как надо. Коли так, все пятеро покоятся на дне Темзы с камнем на шее. Пятеро смуглых карликов в черных рубашках и с простреленными ногами. Надеюсь, перед погружением в пучину они успели спросить у Захарии, чем заслужили столь жестокое обращение, а он назвал мое имя.

Она достала несколько купюр и, пропев торжественное «Трам-та-та-там», заложила бумажки в счет, который принес официант.

— Впервые в жизни приглашаю парня на ужин! О боже, до чего я докатилась!

Они возвращались под руку, обсуждали биографию Гленна Гульда: Гэри недавно купил о нем книжку. Пошли через парк. Гэри поискал глазами белок, но те, наверное, спали. Ночь стояла прекрасная, звездная. Если он спросит, знаю ли я названия звезд, этот парень не для меня, подумала Гортензия. Ненавижу людей, которые знают звезды, столицы государств, иностранные валюты, горные вершины и прочую ерунду, написанную на коробках с кукурузными хлопьями.

— Некоторые на дух не переносят Гленна Гульда, — говорил Гэри. — Заявляют, что он всегда играет одинаково… А другие от него без ума, боготворят даже его сломанный стул.

— Ну, боготворить-то зачем… У всех есть свои удачи и провалы…

— Отец соорудил ему этот стул в пятьдесят третьем году. Он с ним никогда не расставался, даже когда стул развалился на части. Для него он был как плюшевый мишка…

Последние слова он произнес как-то неуверенно. Перехватил ее взгляд и спросил:

— Что ты на меня так смотришь?

— Не знаю. Мне показалось, ты ни с того ни с сего расчувствовался…

— Я? С чего бы?

Гортензия не ответила. Некоторое время они шли молча. Сколько я его уже знаю? Восемь лет, девять? Мы выросли вместе, но я не воспринимаю его как брата. А как было бы удобно, я бы не боялась, что он влюбится, по-настоящему влюбится в другую. Мне же пока нельзя расслабляться, слишком много надо успеть…

— Ты знаешь, как называются звезды? — спросил Гэри, задрав голову.

Гортензия застыла как вкопанная и заткнула уши.

— Что с тобой? — спросил он с тревогой.

— Нет, нет, все в порядке. Ничего страшного.

Столько нежности было в его глазах, столько волнения в голосе, что она растерялась. Пора съезжать. А то она становится сентиментальной до ужаса.

Из нескольких смежных залов доносились обрывки разговоров, возбужденные голоса. Жозефина на миг замешкалась при входе в ресторан. Обстановка напоминала пещеру Али-Бабы: широкие диваны, пухлые подушки, статуи женщин с обнаженной грудью, вьющиеся растения, бархатисто-белые орхидеи, восточные ковры, вычурные кресла с гнутыми ножками… Официантки словно сошли со страниц модных каталогов, чтобы, так и быть, поучаствовать часок в презентации. Меню, счет или карандаш в их руках казались модными аксессуарами. Длинноногие и равнодушные, они оделяли окружающих стандартной улыбкой, словно визитной карточкой, задевали Жозефину узкими бедрами, как бы говоря: «А вы, невзрачная женщина, как сюда попали?»