Через кладбище

– А я не преподавала, но, может, еще буду преподавать, - смеется Клавка. И заверяет: - Я их в точности с Наташиных переписываю. Буква в букву. И где немецкий текст и где русский. Никто покамест не жаловался. На печать, верно, кое-кто обижается. Но это от меня не зависит... Ой, какое у тебя грязное полотенце! Как не стыдно! Кавалер! Дай постираю.

– Ладно. Обойдемся. Ты документы получше пиши.

Из-за плащ-палатки в землянку просовывается бородатая голова:

– Ну, где у вас этот хлопец, которого надо отвезть? Готовый он или нет? Ждать больше не могу.

– Сейчас выйдет, - отвечает Мамлота. И говорит Михасю: - Вон тебя уже экипаж ожидает. Очень надежный мужик. У немцев служит. Я его знаю. Ездил с ним.

Михась садится на корточки, укладывает в мешок полотенце, хлеб, кусок сала, несколько вареных картофелин, приготовленных, видимо, еще с вечера, и смотрит на Мамлоту:

– Как считаешь, взять с собой гранаты?

– Не стоит. Лишняя и вроде как бы опасная обуза.

– А пистолет?

– Ну это тем более. Казаков вообще-то, ты знаешь, не запрещает, но, как говорится, не рекомендует в таких случаях. Вдруг тебя остановят, начнут обыскивать. Не советую.

– Нет, нет, пусть он возьмет с собой хотя бы гранату, - вмешивается в разговор Клавка. Все еще она почему-то не ушла, хотя и Мамлота и Михась больше не замечают ее. Но она уселась на топчан и, минуту назад веселая, теперь, по-старушечьи пригорюнившись, неотрывно смотрит, как Михась собирается в дорогу. Вот он надевает ворсистую теплую кепку.
– Я тебе говорю, возьми с собой хотя бы гранату, - осторожно трогает она его сзади за рукав стеганки.
– Там у Жухаловичей на каждом шагу немцы. Возьми или гранату, или пистолет.

– А ты-то еще чего?
– наконец оглядывается на нее Михась.

– Похоже как жена, - смеется Мамлота.
– Или у вас, между вами что-нибудь такое?

– Я сам не знаю, чего она, - пожимает плечом Михась.
– Пришла, принесла документы - и вдруг, пожалуйста, уселась.

– Я могу и уйти, - вспыхивает Клавка.

И уходит.

– Все-таки, я замечаю, Михась, ты не в духе, - морщится Мамлота, когда они поднимаются из землянки.
– Может, тебе правда сегодня не ходить? Знаешь, как Казаков говорит. Если коммунист или вот, как ты, комсомолец идет на задание, у него всегда должно быть хорошее настроение. Чтобы все люди это видели и верили, что победа обязательно будет за нами. А ты сегодня какой-то вялый. Я тебя не узнаю.

– Нисколько я не вялый, - слабо протестует Михась.
– Я просто позавчера не выспался и вчера тоже. И сегодня, как опять вспомню ту женщину, Софью Казимировну, у меня прямо все внутри...

– А ты ее пока не вспоминай. Забудь, - опирается всем грузным телом на костыль Мамлота.
– Вспоминай что-нибудь интересное, веселое. Было же у тебя что-нибудь очень веселое. Вот это и вспоминай.

2

На широкой полукруглой поляне среди шалашей и землянок, укрытых дубовыми ветками, уже жарко пылают костры. И над каждым свисают с толстых треног огромные котлы, в которых варится - можно угадать по запаху баранина с картошкой.

И тут же, чуть подальше, в еще густом предутреннем тумане, пасутся, щиплют мокрую, тронутую первым морозцем траву короткохвостые мохнатые овцы. На них начальственно по-немецки - "цурюк!", "во вильст ду хин?" покрикивает немолодой пленный австриец в засаленном, мышиного цвета мундире.

Еще издали разглядев Михася и Мамлоту, австриец берет под козырек и старается по-военному щелкнуть каблуками.

– А-а, - кивает Михась.
– Гутен морген.

– Гутен морген, - опять берет под козырек австриец. И с трудом выговаривает: - Добрая будра.

– Не будра, а - утро. Понятно - утро?

– Бутра, - охотно напрягается австриец.

– Ведь сколько воюешь у нас, - смеется Мамлота, - а запомнить не можешь - утро. Я говорю - дубист шон ланге. Давно, говорю, воюешь у нас. Понял? Геген унз, против нас. Ин унзер ланд, на нашей земле...

Мамлота показывает, как берут на изготовку автомат и веером, прижимая к животу, стреляют.

– Ой, найн, их бин найн, нет военный, - смеется и австриец.
– Их бин каин зольдат мер.
– И показывает на овец: - Их бин дизен шафен шеф.

– Ты слышишь, Михась, чего он говорит? Понимаешь? Он говорит: я теперь не военный, не солдат. Я только начальник над этими овцами. Овечий начальник, шафен шеф.

– Так-то лучше. Не так чтобы опасно, - улыбается Михась.

А австриец показывает куда-то вдаль, прикладывает ладони рупором ко рту и трубит, подражая ходу поезда: "Ту-ту-ту". Потом делает испуганные глаза и произносит, как бы что-то отрубая: "Бам, бам, бам! Шреклих!"

– Чего это он показывает?

– Неужели не понимаешь? Он думает, предполагает, что ты сейчас идешь подрывать железную дорогу. Представь, какой сообразительный. Он уже угадал, что ты - подрывник. Или это ты ему объяснил?

– Зачем это я буду ему объяснять?
– пожимает плечами Михась. И кричит австрийцу: - Найн, их шпацире. Я просто гуляю.

– Филь фернюген, - почтительно кланяется австриец. И улыбается хитро.

– И как вы его тогда не зашибли, в такой свалке?
– удивляется Мамлота.

– Случайно. Он же был безоружный.

– Как безоружный? Его автомат сейчас у Митьки...

– Ну да, у Митьки Стынина. Ох, Митька - это сумасшедший сибирячок! Он прямо с ходу тогда столкнул австрийца в овраг. А я у него вырвал автомат. И вот такой нож! Правда, Митька хотел его еще камнем по башке. Но я не дал. Я вижу - овцы. И он, правильно, и тогда был ихний шафен шеф. Если б мы его зашибли, мы бы ни за что всех овец оттуда не вывели. Он сам их погнал в нашу сторону. Правда, ему Лида Савичева помогала. Это ведь его баранина варится, - кивает Михась на котлы.
– А у меня вот такое цыганское счастье. Как у нас ничего нету или одна картошка и конина, я все время здесь нахожусь. Как начнут готовить хорошую еду, вроде баранины, мне опять надо уходить...

– Ты и сегодня мог бы хорошо позавтракать, если б не разлеживался да не устраивал дискуссию. Ведь я тебя еще когда разбудил. А сейчас - некогда. Человек ждет.

– Ничего, он подождет, - неожиданно говорит Клавка. И откуда она опять появляется?
– Подождет он. Подождет. Ничего ему не сделается. А ты покушай, Михась. Это, можно сказать, твоя баранина. И австриец твой.

– Это уж, если на то пошло, наш общий с Митькой австриец, - веселеет Михась.
– Даже больше Митькин, чем мой...