Через кладбище

– Видно будет потом, - сплюнул в реку Михась.
– А пока и дальше взрывать будем, если надо. Много уж чего мы взорвали. В разных местах.

– Значит, ты не только здесь находился?

– Я, Сазон Иваныч, много где побыл. С сорок первого. В трех - ну да, в трех - отрядах. Два отряда немцы разбили почти что до корня. В одном осталось нас только двое, в другом - четверо. Всю нашу Белоруссию облазил, все ее леса. Посмотрел, какая она - разнообразная. И в городах во многих побывал. Мы даже город Слуцк брали. Командовал нами тогда - может, вы слышали - Дунаев. Ох и давали мы там немцам жизни! Всю охрану уничтожили. Выпустили из лагеря всех наших военнопленных. Забрали в банке золото, серебро награбленное. Все отправили в Москву - на оборону. Интересная была операция.

– Ты гляди что!
– опять восхитился Сазон Иванович.
– И сам, я смотрю на тебя, как вырос. Узнать нельзя! Плечи какие! Мужик, просто мужик! И размордел как хорошо!

– Ведь все на свежем воздухе, Сазон Иваныч. Сосна, ель. Или вот, как здесь, дубы, липа, орешник. И опять березы. Все это, говорят, полезно для здоровья. Укрепляет.

– Укрепляет, - задумчиво согласился Сазон Иванович.
– Да-а... Это верно, что укрепляет... А лет-то тебе теперь сколько?

– В сентябре вот недавно исполнилось уже шестнадцать. Семнадцатый пошел...

– Ты гляди что, - округлил глаза Сазон Иванович.
– Шестнадцать. Это же, если б не погубили твою мамашу, она могла бы тебе сейчас день рождения справить. Пирог хотя бы с клюквенным вареньем спекла. И паспорт тебе бы выдали, как у нас полагается. Как было заведено... в советское время...

Михась достал из-за пазухи две бумажки.

– Паспорт мне, Сазон Иваныч, уже выдали. Немецкий. Вот смотрите. Печать только, по-моему, дерьмо.

Сазон Иванович переложил в одну руку вожжи, вынул из внутреннего кармана очки, надел.

– Н-да. Документ весь правильный. И этот, и этот. А печать хвалить не за что. С такой печатью лучше и не показываться. Ах ты, жалко, раньше разговору не было! Я бы тебе мог и печать хорошую поставить, и документы даже лучше этих выправить. У меня же в Залютьеве вся управа в руках. И зондер знакомый. Пьяница. Карл Гроскопф. Значит, Большая голова. Ах как жалко! Может, заедем в Залютьево? Хоть это большой крюк. А мы, считай, почти что доехали. Вот сейчас Сачки, потом Синюрино, а там сразу и Жухаловичи. Что же делать? Нет, с такой печатью ни ходить, ни ездить...

– Ведь говорил им, - вздохнул Михась.
– Лопухи! Лопухи и бюрократы! И Клавка - дурочка, припадочная. Говорит, зажимай пальцем...

– Ну ничего. Что-нибудь придумаем, - натянул вожжи Сазон Иванович, въезжая в Сачки, в большую деревню или в маленький городок, на замощенную булыжником, видимо главную улицу, некогда, должно быть, обставленную двухэтажными, то кирпичными, то деревянными, домами, а теперь во множестве разваленными, обгорелыми, обсыпанными известковой пылью.

И все-таки кое-где среди руин и пожарищ возвышались целые дома.

Михась и Сазон Иванович еще издали увидали выглядывающий из-за пожелтевших и наполовину облетевших кленов и лип аккуратный свежеокрашенный в голубой и белый цвет домик с застекленной верандой и услышали удивительно нежную, грустную музыку.

Музыка, пока они подъезжали, все усиливалась и щемяще брала за сердце, напоминая о чем-то давнем, милом, полузабытом, похожем на праздник.

Наконец подъехав, поравнявшись с домиком, они разглядели на веранде у широко распахнутых стеклянных дверей пожилого, полного, рыжеватого с лысиной мужчину в желто-малиновой с кистями куртке и в форменных немецких военных брюках. Поставив ногу в лакированном сапоге на стул, он самозабвенно играл на скрипке, сердито придавив ее, хрупкую, тяжелым подбородком.

Чтобы не греметь телегой возле домика, не мешать скрипачу и не вызвать его неудовольствия, Сазон Иванович чуть придержал лошадку. И только миновав домик, подстегнул ее вожжами: хорошо бы поскорее проехать Сачки, где разве знаешь, что может случиться.

Белая лошадка рысью пробежала почти всю главную улицу. И уже в конце ее вдруг шарахнулась так, что седоки едва удержались в телеге.

Углом глаза Михась уловил, содрогнувшись, чьи-то голые ноги, мелькнувшие над ним, и что-то черное с белым.

Уж потом они разглядели на высокой, поставленной, наверно, еще до войны в честь Первого мая арке трех повешенных: мужчину, босого, в трусах, и двух женщин в нижних сорочках.

На черном полотне, протянутом через арку, белыми печатными буквами написано:

"МЫ ВОРОВАЛИ ВЗРЫВЧАТКУ,

ЧТОБЫ ПОДРЫВАТЬ НЕМЕЦКИЕ ПОЕЗДА.

НИКОМУ НЕ СОВЕТУЕМ ДЕЛАТЬ ЭТО".

– Где же они ее воровали?
– вслух подумал Михась. И, заметив, что над его башмаком размоталась обмотка, стал поспешно и очень сосредоточенно заматывать ее.

Сазон Иванович слез с телеги, ласково похлопал все еще дрожавшую лошадку под гривой, потом провел ее под уздцы мимо арки. И, снова запрыгнув в телегу, тронул вожжи:

– А? Ты гляди, что делает! И опять же с удовольствием на скрипках играет.

Михась молчал.

– А ты что притих, присмирел?
– повернул к нему тронутое синеватой бледностью лицо Сазон Иванович, когда они проехали Сачки.
– Задумался разве? Или испугался?

– А вы, Сазон Иваныч, как себя чувствуете? Не боитесь?

– Ну как не бояться? Мы же, слава богу, живые. А живой всегда чего-нибудь боится. Вот возьми меня. Я нахожусь, можно сказать, между двух огней. Меня рано или поздно все равно обязаны повесить или же застрелить, то ли немцы, то ли свои же партизаны.

– Партизанам-то для чего вас вешать? Напротив, Казаков, вы знаете, как про вас сказал? Это золотой мужик, он сказал, вполне надежный.

– Казаков, он, конечно, самостоятельный мужчина, - усмехнулся Сазон Иванович.
– Мы уже с ним во второй раз ведем дела. Казаков, конечно, меня в обиду не даст. Но сейчас же с севера к нашему району подошел Лазученков. У него партизанский отряд как бы не побольше вашего. Он в Якушеве, говорят, весь немецкий гарнизон в одну ночь раскрошил. А там гарнизон был громадный. Не меньше двух рот стояло, не считая полицаев. И вот теперь Лазученкова хлопцы - почти что ночи не проходит - ко мне стучатся: "Дай бульбы, дай картошечков". Немцы днем донимают. А эти хлопцы ночью стучатся. И вот кому откажешь, тот тебя и повесит запросто. Канашевич Макар Макарыч был до меня поставлен немцами на должность. И немцы же его повесили. А за что? За то, что двум богам служил. И партизанам и немцам. А какой ведь был превосходительный мужчина. Помнишь Канашевича?

– Ну как же, я учился у него.

– И вот повесили.
– Сазон Иванович снова вынул кисет.

Михась заметил, что руки у него трясутся.

– Давайте я вам заверну.

– Заверни.

Михась оторвал клочок от тонкого листа немецкой газеты, насыпал в него махорки и ловко, со знанием дела, свернул самокрутку.

– Сам-то не куришь?

– Курил, - сознался Михась.
– Еще когда в деревне жил - курил. Тайно от матери. Баловался. И тут у Казакова в отряде тоже. Но летом он собрал нас, человек десять курильщиков, и приказал прекратить. Говорит, взрослые и то не могут бросить эту привычку, а тут еще молокососы взялись туберкулез себе наживать. "Если, говорит, захвораете, кого вы обрадуете? Только Гитлера". Ну я тут же отвык.