Через кладбище

– Митька Стынин уже загорает, - хохочет Клавка.
– Ему вчера здорово попало от самого Казакова.

– За что? Митька же отчаянный парень.

– Вот за это и попало, - втыкает палец в незримую точку Клавка.
– Он что сделал? Он отнял у этого австрийца не только автомат, но еще часы, письма, записную книжку и разные открытки. Потом вы, Константин Савельич, помните, ему приказали все, кроме автомата, отдать австрийцу обратно. И он отдал. Даже открытки. Но только однографические. А порнографические себе оставил. И стал всем показывать. Мне тоже показывал.

– И ты пошла пожаловалась?

– презрительно смотрит на нее Михась.

– Зачем?
– встряхивает рыжими косичками Клавка.
– Что я, кляузница? Нашлись люди, сообщили Казакову. И Казаков вчера вечером дал ему такую прочуханку...

– А открытки куда?

– Казаков их тут же велел уничтожить. А Митька будет теперь, ему приказано, две недели копать котлованы под землянки и всякое такое.

– Все равно Митька бы сейчас скучал, - говорит Мамлота.
– Нету тола, нету мин. Нету, значит, для него горячей работы. И мы сидим как цуцики. Ох, Михась, иди. Ты сейчас можешь всех выручить.

– Так я же и так иду. За мной дело не станет.

– Нет, ты минуточку погоди, - просит Клавка. И кричит девушке у костра: - Лида, давай! Он согласен.

Повариха подносит алюминиевую миску, полную картошки и баранины.

Клавка отрезает ломоть хлеба.

– Не могу я, - страдальчески глотает сладкую слюну Михась.
– Меня же человек ждет.

– А ты знаешь, где этот человек?
– Клавка оглядывается вокруг и показывает в туман: - Вот он под кустом сидит, твой человек. Лида ему тоже положила баранины.

Михась садится на бревно, ест. И Клавка присаживается подле него.

– Ну просто как супруга, - смотрит на них Мамлота. И, уже отойдя, смеется: - Вернешься, Михась, женим тебя на ней. Попрошу, чтобы Казаков отдал в приказе: так, мол, и так, вступили в законный брак. А после войны сами распишетесь в загсе.

Михась ест и, косясь на Клавку, как бы оправдывается перед Мамлотой:

– Я даже сам не знаю и удивляюсь - чего она ко мне вдруг...

– Но она-то знает, - смеется Мамлота. И уходит, тяжело опираясь на костыль.

А Клавка почему-то уже шепчет, хотя поблизости никого нет:

– Ты не слушай глупости, Михась. Вот мой "вальтер". Я даю тебе его на счастье. Я сама, честное комсомольское, очень счастливая.
– Она кладет ему в карман стеганки небольшой трофейный немецкий пистолет.

– Да это же не "вальтер", - вынимает из кармана и разглядывает пистолет Михась.
– "Вальтер" должен быть большой, почти как тэтэ...

– А я тебе говорю - это "вальтер". Только маленький. Вроде как дамский, - настаивает Клавка. И удивленно поднимает брови: - Неужели ты еще не видал маленькие "вальтеры"?

– Да видел я всякие... Дамский... Для чего это будет на войне дамский?

Клавка привстает с бревна, оправляет юбку, улыбается:

– Но дамы же тоже бывают на войне. И пистолеты, понятно, могут быть дамские...

Михась искоса и насмешливо взглядывает на Клавку:

– Ты, выходит, тоже - дама?

– Ну, не дама, - смеется Клавка, - но все-таки. А ты не разговаривай, Михась. Бери этот "вальтер". У меня другой есть. Бери. Я даю его тебе на счастье. У него полная обойма. Он как перышко легкий. И вообще - удобный во всяком случае. Ты его в любую минуту везде спрячешь. Если, понятно, тебя вдруг будут обыскивать. Там же, в Жухаловичах, на каждом шагу немцы.

– Да нету там никаких немцев.
– Михась снова вынимает из кармана Клавкин пистолет и кладет его рядом с нею на бревно.
– Что я там, разве никогда не был, в Жухаловичах?

– Там на каждом шагу немцы, - жарко шепчет Клавка.
– Я там летом была. И меня там тоже на базаре вдруг начали обыскивать. Но я так спрятала этот "вальтер"...

– Куда же ты его спрятала?

– Не важно, - краснеет Клавка, краснеет, как вспыхивает.
– Возьми, возьми, Михась.

Михась ставит пустую миску на траву:

– Не надо мне ничего, Клавка. И никакого пистолета...

– Ну скажи: Клавочка. Все Клавка и Клавка. Скажи: Клавочка. Хочешь, я тебя поцелую?

– Да иди ты, - теряется Михась.
– Для чего это вдруг?

– Грубый ты какой. А я почему-то всегда тебя жалею. И всегда тебя жду, когда ты на операции. И даже боюсь иногда, что ты не вернешься. Когда вы на той неделе ходили на Блатин подрывать эшелон, ставили какую-то новую мину, без шнурка, я, ты знаешь, три ночи не спала. Я еще тогда хотела тебя поцеловать, когда ты вернулся. Но ты... помнишь, я подошла к тебе, а ты даже не обратил никакого внимания.

– А для чего я должен обращать?

– Ну неужели ты ничего не понимаешь, не осознаешь? Неужели ты не чувствуешь, что где-то есть человек, который тебя... жалеет?

– А для чего меня жалеть? Что я - инвалид какой-нибудь?

– А разве только инвалидов жалеют? Но все равно я тебя поцелую...

Клавка вдруг так сильно обняла, так крепко сдавила его шею, что ему стало душно и он не смог бы ее оторвать от себя.

Она поцеловала его не в губы, а сперва в один глаз, потом в другой.

– Это я целую тебя на память. Чтобы ты вспомнил меня, если тебе будет плохо. И если ты вспомнишь меня, ты не пропадешь нигде и никогда. Ни при каких обстоятельствах.

– Ты что, ворожея?
– спросил Михась.
– Или просто - суеверная?

– Я счастливая, - облизала пухлые губы Клавка.
– Усваиваешь, я счастливая? И я люблю тебя. И ты никогда нигде не пропадешь. Я ручаюсь...

– А документы ты мне выдала, ты считаешь, хорошие?

– Печать плохая, - вздохнула Клавка.
– Но Константин Савельич правильно сказал - зажми ее вот так пальцем.

Бородатый мужик, сидевший под кустом в отдалении, наелся.

Михась видел, как он корочкой протер внутри миски и дожевывал эту корочку, солидно оглаживая бороду.

Вот наконец мужик встал и пошел к костру, - должно быть, сдавать пустую миску Лиде.

Михась слушал торопливую, взволнованную речь Клавки, не вникая во все слова. Напряженно ждал, когда бородатый направится от костра к лошади, белевшей за кустарником.

Там за орешником, за липами, между дубов и ясеней, пролегла неширокая длинная просека, по которой и поедет сейчас Михась.