Черная молния вечности (сборник)

«Грязная свинья! Бесчестная свинья!» – зло и беспощадно подумал он о своем компаньоне.

Ему не было жалко утаенных от него пятидесяти крон за проданную картину с изображением собора святого Стефана. Омерзителен был бесстыдный и наглый обман, ибо Ганиш напористо уверял, что выручил за нее всего десять крон – и ни геллером больше. Но тайное враз обернулось явным. Жена владельца галантерейного магазина, пышнотелая еврейка Розалия, когда он принес для продажи рождественские открытки, пользуясь отсутствием мужа, жарко дыша парфюмерией и ванильными пирожными, притиснулась к нему и торопливо выболтала: «Господин Гитлер, господин Гитлер, вы совершенно не цените себя! Вы такой честный, такой не жадный, а он, Ганиш, вас обманывает. Я-таки слышала, как он просил мужа, чтобы муж не говорил настоящую цену. Он пятьдесят крон получил за вашу картину. А я ведь сама ее хотела купить, но муж стал против. Они столковались с Ганишем, я из-за двери все слышала… Я в магазин шла – и услышала, я не собиралась подслушивать… Но почему вы не купите себе приличное пальто, господин Гитлер? Вам бы очень пошел английский покрой… И кепи!.. Что за кепи у вас на голове? Вам непременно нужно завести шляпу. И не бреетесь!.. Фи!.. Такой эффектный, романтичный молодой мужчина, а не следите за собой… Нехорошо, совсем нехорошо, господин Гитлер!.. Даже Клару-цветочницу не замечаете, а она от вас без ума! Или вам не по вкусу такие худые и бледные, как глупая Клара?.. А какие вам по вкусу, господин Гитлер?..»

К счастью, в этот момент заявился хозяин и прервал откровения своей половины, а Гитлер поначалу хотел набить Ганишу морду, но потом поостыл – и решил заниматься сбытом своих художеств в одиночку.

Однако после того разговора равнодушный галантерейщик почему-то стал сухо смотреть ему в глаза – и вскоре напакостил, душонка торговая: снял рождественские открытки с витрины, небрежно заткнул в дальний угол, подальше от света, а в итоге они оказались даже наполовину не распроданными на праздники – и сегодня нужно было обязательно, он обещал, забрать их из магазина.

Реализовать их после Рождества было практически невозможно. Невостребованность для Гитлера была невыносимей унижения – и не имело значения, что она заключалась в жалких, аляповатых картинках. Но это были его муки, его пот, его труд, его вдохновение, пусть не равноценное ослепительным, влекущим прозрениям души, неведомым никому, ни сумасшедшим спиритам, ни снисходительным посвященным из окружения Либенфельса, но все же… Но он любил безнадежность и не страшился загонять сознание в пятый угол неземной тьмы, а тело – на самое дно жизни, в нищету, бродяжничество, голод. Он упивался торжеством безнадежности. Однако неведомые силы в последнее мгновение всегда приходили на помощь, лишали упоения гибелью, спасали от последнего безумия на полночной, ледяной площади, от грязного ножа бродяги в привокзальном притоне, от заурядной голодной смерти под вонючим дунайским мостом. В последние три года он стал сам способствовать охранительной службе незримых покровителей, а посему решил бесповоротно сбыть залежавшиеся рождественские открытки назло всем и вся. Но, однако, не без расчета. А расчет был на тирольцев, наводнивших Вену в послепраздничные дни. Домовитые хозяева из глухих селений шныряли по магазинам, рябили своими шляпами с фазаньими перьями, запасаясь впрок, по дешевке, на весну и лето, всем необходимым, чтобы наезженными санными дорогами легко уволочь «дары» легкомысленной столицы в свои горные хижины у подножий вечных альпийских снегов.

«Продам в полцены… Никуда не денутся… Соблазнятся, увальни…» – усмехнулся Гитлер про себя и вошел в магазин.

Глава третья

Мордатые, куцекрылые ангелочки Рождества над красно-коричневыми шпилями были отвратны ему самому. Но граненые, громостойкие острия соборов, пронзающие небо, подобно копью Лонгина, радовали взгляд, он готов был рисовать их до бесконечности. И чудилось, когда он изображал собор святого Стефана, что впереди несказанная любовь и вечность; чудилось, что он, как в былые годы, самозабвенно поет в хоре Бенедиктинского монастыря, въявь слышит собственный голос – и его пение, опережая хор, уносится к Богу.

Иное грезилось той порой, великое иное… Но где оно?! И тусклы дни, и бледны грезы… И надо вот позорно торговать жалкими открытками в бессмысленной надежде на каких-то безвестных хитрюг-крестьян из Тироля. Где первые влюбленные ночи? Куда подевался безоглядный восторг?! Этому городу не нужны рассеянные мечтатели, книгочеи и духознатцы, здесь надобны хлыщеватые, вертлявые победители, пошлые, как прилизанный тенор в буфете во время антракта в опереточном театре. А он не стал победителем – и после несправедливого провала на конкурсе в академию Вена тотчас возненавидела его. Возненавидела как жертву чужой несправедливости, как заурядного неудачника. И чем больше стремился он постичь себя и свое тайное предназначение, тем сильней ненавидела его жизнерадостная Вена – так ненавидит распутная красавица сына-калеку, прижитого от самоубийцы. Он оказался на родине без родины – и оставалось обратиться в ничто, снизойти в земной ад, снизойти до конца, дабы некуда было дальше падать. И сверхусилием восстать из темного ничто, из последней бездны – и вновь обрести свою родину, сверхродину и вечность. Моря побеждают реки, ибо они находятся ниже их, – и глубина есть высота. Запасы энергии, питающие гениев, ограничены на земле Небом. От заурядности до таланта всего один шаг, но этот шаг – в высоту. Предельны на земле и запасы истинного знания, а посему им должны распоряжаться только избранные.

«За что, за что преследует его тоска по родине на родине?!.. Откуда его ненависть к этому прекрасному, воздушному городу в сердце Европы? Они внушили ему ненависть. Эти мерзкие фигляры из академии. Они отвергли его талант. Он хотел, чтобы люди видели мир таким, каким он должен быть. А они упрекали его за безжизненность, называли его рисунки мертвечиной. Они хотят, чтобы люди видели мир сквозь призму внечеловеческих сущностей, а не зрением богов. И это искаженное, обманное видение они высокопарно величают творческой индивидуальностью!.. Смешно!.. Ему отказывают в том, от чего он сам шарахается, как черт от ладана. Он жаждет истинного, а не случайного прозрения этого и иного мира. И он трижды, тысячу раз трижды прав, а не они, оправдывающие своими ложными постулатами любое художественное извращение и уродство. Они презрели его право на изображение сверхчеловеческого бытия!.. Ну что ж, тем хуже для них!.. Их удел – вечная бездна! И она грядет! Он не изобразит, он воплотит истинный незримый мир, истинное грядущее в несокрушимую, как горный гранит, явь. В этой великой яви все, страждущие от одиночества, все, обездоленные нежитью, будут едины. В единстве не будет страха. Люди должны перестать бояться друг друга! Никто, ни одна живая душа не будет страшиться одиночества и безумия. Отсутствие страха сделает людей истинно свободными, но эта свобода будет принадлежать достойным. Все, достойные единства и свободы, будут счастливы от первого до последнего часа. Избыток счастья преобразит лик Вселенной – и над новой Землей вознесется новое Небо и новое Солнце озарит вечные льды. Внечеловеческая нежить будет безжалостно сметена – и бессмертная новая явь породит сверхчеловечество. Но сначала он победит европейское одиночество – и битва уже близка…»

История!.. Ложь и химеры! Истинный ее ход незрим, как магнитные поля Вселенной. Но восходы и закаты сменяют друг друга – и незримый серебряный свет обращается в золотой огонь и в пустоту без тьмы и света. О, Боже, как скучен воображаемый немощью мир причинно-следственных связей! Затменный разум упрощает сам себя до скуки логического мышления. Можно, конечно, допустить, что в одномоментности существования прошлого, грядущего и настоящего следствие влияет на причину из-за недовоплощенности грядущего. То есть грядущее корректирует само себя в прошлом. Но от этого равно ничего не изменится: одна тоска сменит другую, а скука вывернет себя, как перчатку, наизнанку, но не прибавит тепла обмороженной руке. Истинное бытие не знает ни причины, ни следствия. События, меняющие обличье мира и корневую систему древа Жизни, могут не иметь никаких связей, но совпадать друг с другом в объектах, пространстве, времени и вечности. По теории вероятности, жизнь любого человека невозможна, а стало быть, невозможна и жизнь земная. Но человечество существует вопреки себе и – самое невероятное – тупо и слепо исповедует теорию своего несуществования. Но, может быть, эта безумная невероятность есть залог бессмертия изначального, а не отстоящего за тысячелетиями грядущего. И, может быть, история вершится в миг безмолвной встречи двух бродяг в проходном помойном дворе, а не за дубовыми обильными столами под крышами мраморных дворцов в бесконечных словоизвержениях блистательных лжевластителей мира сего.

Торговать открытками Гитлер пристроился возле книжного магазина Пречше, близ скобяной лавки, куда не зарастала бережливая крестьянская тропа, к тому же знакомство с Пречше гарантировало от возможных придирок скучающей полиции.

Пречше из окна узрел своего давнего клиента, которому когда-то, снисходя к его бедности и забитости, продавал книги в долг. Мечтательный провинциальный юноша оказался необычным книжником – он поглощал тома Фихте, Шеллинга, Гете, Гегеля, Канта, Ницше с ненасытностью одержимого буквоеда. И в конце концов Пречше предложил ему пользоваться магазином как библиотекой. Увлекаясь чтением, Гитлер оставлял пометки на страницах и виновато извинялся за своеволие, возвращая очередные прочитанные тома.

«Сверхчувственные миры в нас – и они подвластны человеку! Сверхчувственное томится от одиночества и ждет человека… Впереди открытие сверхчувственных миров…» – гласила одна из пометок.

Пречше был незаурядным книготорговцем: попытался подружиться со своим клиентом и свел его со своими единомышленниками – адептами тайных знаний и мистерий. А такой публики в те годы в салонах Вены было предостаточно. Но, сблизившись с кое-кем, Гитлер не стал их собратом, остался сам по себе, хотя, казалось бы… Пречше огорчился сей отчужденности, деликатно попытался найти хоть малую зацепку, дабы извлечь сокровенное «я» из молодой посвященной души, но наткнулся на непреодолимое – и вынужден был на время отступиться.

Завидев, что Гитлер притулил под витриной свои открытки для продажи, он торопливо выскочил из магазина и, не здороваясь, с обидой сказал:

– У вас нужда в деньгах? Мой кошелек к вашим услугам, Адольф! Зачем вам торчать на холоде?

Но в ответ Гитлер достал из кармана несколько кредиток, небрежно помахал перед носом торговца и сухо пробубнил:

– Не в деньгах принцип… Я должен их продать! Понимаете, должен!..

– Не смею мешать… – смиренно вздохнул Пречше – и уже из дверей магазина добавил – Желаю успешной торговли! Распродадите товар, заходите погреться… Кофе и пирожные ждут вас…

Глава четвертая

Гитлер при упоминании о пирожных облизнулся, – недоеденный завтрак напомнил о себе. Да и будь он сыт, все равно облизнулся бы… С детства он пристрастился к сладкому – будь его воля, набухивал бы до краев в жидкий чай мед с отцовской пасеки. Но отец безжалостно укрощал сластену-сына и мрачно бурчал: «…Живоглот, а не работник… Не будет от него проку… Зубы съест на дармовщину…» Нудил, злился, наказывал за лень – и все напрасно. Мать не только не ограничивала, но и потворствовала сыну в невинном чревоугодии, пекла чудесные бисквиты с розовым кремом и безропотно сносила придирки мужа.

«И отца давно нет, и мать в мире ином… Как быстро все минуло!.. Каким образом настоящее обратилось смертью и бессмертным прошлым? А он, вопреки отцовским брюзжаниям, жив, не избаловался, а, наоборот, закалился, бездомно скитаясь в поисках грядущего, – и зубы не съел, у дантиста не был ни разу, в отличие от своего друга юности Кубичека. И не пропал, и не подох от голода благодаря своему художественному таланту, который не желал понимать и признавать отец, а теперь отвергают бездарные верхогляды из академии. Кретины!..»

Грядущее было незримо, подобно душе человеческой, но смертельно необходимо, как животворный свободный воздух. Оно до поры таилось в незримом, само являлось плотью незримого, и только избранные могли прозреть его. И они были, эти избранные, он затылком чувствовал их оценивающие взгляды на венских площадях. Нет, не шарлатаны и извращенцы типа Либенфельса, а настоящие, бесстрастные и беспощадные. Это к ним обращал жаркий Ницше свои вещие слова:

«Я хочу дать вам более зоркие глаза и страх перед действительностью: я хочу научить вас нестись за мной в далекую будущность».

Он был среди слышащих и прозревающих. И, может быть, в первую очередь к нему обращался великий вещатель. И Гитлер, внимая тайным голосам, учился оплодотворять прошедшее и зрить грядущее, дабы, когда пробьет час Судьбы, обратить постигнутое в вечное настоящее.

«Кто они, в конце концов, эти Либенфельс и Пречше?.. Жалкие могильные черви из пыльных книжных шкафов, мнящие себя металлическими драконами!.. Не больше!.. Тоже мне – учителя!.. – с брезгливой неблагодарностью подумал Гитлер о своих венских покровителях. – Но, однако, через них мне удалось постичь то, что не постигли и никогда не постигнут они…», – без самоукора заключил он.

Да, именно благодаря им он открыл мир оккультного знания, ибо в Линце, в ранние годы, литература подобного рода ему почти не попадалась, а посвященные и подавно. Пречше, а не кто иной, подсунул ему «Центурии» древнего француза Нострадамуса, который на поверку оказался евреем-выкрестом. Однако сие не смутило Гитлера, ибо он знал, что еврейское тайнознание на порядок превосходит все ведомое посвященным. Возможно, в истинном зримом и незримом оно было ничто, но в данное время Гитлер еще не пришел к сему заключению – и самозабвенно толковал пророчества знаменитого астролога, силясь постичь высшую судьбу арийства в битве богов и свою собственную судьбу в грозах грядущего.

«…Я часто предсказывал, что именно произойдет, задолго до того, как предвиденное сбывалось, включая грядущие события в заранее указанных мною странах и местностях и объясняя случившееся Божественной мудростью и вдохновением; но, несмотря на это, я готов был вырвать язык у моего пророческого дара: я не хотел, чтобы моя способность к прозрениям нанесла вред не только настоящему, но и будущему; ведь если искренне поведаешь о том, что случится в близких и далеких временах, то современные нам королевства, церкви, религии и мировоззрения нашли бы, что предвиденное настолько противоречит их идеалам, что они прокляли бы грядущие века, если бы знали всю правду о них наверняка», – писал Нострадамус, и Гитлер с одобрением подчеркнул грязным ногтем тревожные слова.

Мир должен содрогнуться! Жалкое размеренное бытие обывателя не есть жизнь. Жизнь – это гром небесный, это единоборство огня и льда, это кровавая схватка гигантов в ночи, это победа и исход сверхчеловека из мира иного в мир тварный.Но иные люди мнили себя переустроителями мира: демократы, анархисты, марксисты и прочая нечисть, спокойно и сыто обитающая в Вене. Особенно раздражали самоуверенные приверженцы еврея Маркса, именовавшие почему-то свою сатанинскую философию германской. Логичнее было бы именовать Германию новым Израилем. Эта чужебесовская философия была уныла, деспотична и жестока, как судьба потомственного нищего, – и неизбежно должна была породить в недрах национального сознания супротивный, погибельный огонь. Этот огонь вовсю полыхал в сердце Гитлера – и оставалось лишь поделиться незримым пламенем с другими.

Взойдет деспотизм философии новой, —

Предтеча германской атаки на мир.

И смелые мысли и смелое слово

Фанатики бездны хотят усмирить…

– предрекал Нострадамус, туманно умалчивая о крахе чужебесия в Германии. Но этого умолчания Гитлеру было достаточно: «Мы, немцы, попустив зло, уничтожим его!.. Уничтожим железом, это наша Судьба!..» Но недоумение вызвал другой катрен, угрюмое, настороженное недоумение, ибо речь шла о Вене, которую Гитлер, несмотря на стойкую ненависть, считал своим городом:

Вождь сделал на время германским вассалом

Брабант вместе с Фландрией, Кант и Бурджес,

Но был он враждебным разбит идеалом:

Кавказец взял Вену и замки окрест.

«Что еще за кавказец?! С Эльбруса, что ли?.. Какие могут быть идеалы у недочеловеков?.. Чушь!.. Явно что-то здесь напутал астролог. Может быть, умышленно напутал, дабы сбить с толку таких, как я… А вот здесь он ясно указал, что грядущее жаждет крови, что только через кровь грядущее проявит себя в настоящем…», – отчеркнул Гитлер другой, более вразумительный катрен:

Дрожит атмосфера от гула орудий

И кровью замараны ризы святых.

За веру убийством наказаны люди,

И войны сметают любовь и кресты.

«Огонь поглотит крест!.. И звезда опустится на острие ножа. И через смерть человек обратится в сверхчеловека! Но не в Богочеловека, а в Человекобога! Это истинно германский путь – и я на этом пути!..

Я знаю, что явится новый Спаситель,

Нет силы, способной разрушить любовь.

Реченья погибших пророков цените,

Чтоб солнце восстало из древних гробов.