Черная молния вечности (сборник)

Глава пятая

«Свобода – бессердечная мать и злая мачеха одиночества…», – подумал Гитлер и поежился.

Утренняя, светлая ростепель оказалась обманной. Огромные, тусклые, снеговые облака с севера сплошной грядой нависли над холодным, пустынным Дунаем, навалились на оснеженные виноградные холмы и неотвратимо надвигались на просторный город, тесня за горизонт ущербное январское солнце.

А желающих даже прицениться к открыткам не было. «Одичали они что ли вконец в своих альпийских крепостях?.. А может, дороги их широкополосные подтаяли?.. Черт бы вас побрал вместе со шляпами и перьями!» – раздраженно, как личных врагов, помянул Гитлер неведомых хитроумных тирольцев и поглубже, почти на уши, нахлобучил свою легкомысленную жокейку.

Он явно опрометчиво не пододел под пальто фуфайку, да и легкие ботинки были не по сезону и давно нуждались в основательной починке. Зря он вчера не обратился к сумрачному крючконосому бродяге, изредка заглядывавшему в приют и за малую плату починявшему убогую обувку убогих обитателей. Сапожник почти не понимал по-немецки. Говорили, что он родом из диких ущелий Кавказа, кого-то убил и теперь скрывается в Вене от мести кровников. Гитлер обычно расплачивался с кавказцем мелкими рисунками. Пока тот споро орудовал дратвой и стучал молотком у приютских дверей, Гитлер, поджав босые ноги, сидел в читальне и набрасывал на случайном листке руины мрачного горного замка или гигантскую башню на скале. Сапожник всматривался в изображение, как в волшебное оконце, с восхищением цокал языком, бережно прятал творение клиента в тяжеленный деревянный ящик с инструментами – и исчезал, чтобы неожиданно возникнуть через срок, ведомый лишь ему одному.

Гитлер с грустью подумал о сапожнике, но, пожалев его и себя, позавидовал обреченному скитальцу:

«Он на чужбине без родины, а я на родине – как на чужбине… О, как бы всполошилась мать, если б знала, как ему сейчас зябко, что он утром безалаберно не пододел фуфайку». И въявь послышался ее сердечный, бессонный голос: «О Боже, как так можно с твоими слабыми легкими!.. Ты совсем не думаешь о своем здоровье, Ади… Тебе срочно нужно согреться и выпить горячего молока с медом и маслом…»

Внимая матери, Гитлер уныло вспомнил предрассветный сон, перехватил коченеющими пальцами у горла поднятый воротник, поднял взгляд и на мгновение окаменел: по противоположной стороне улочки уверенно шел резколицый темноусый человек из ночного кошмара. Шел в сопровождении двух мужчин, и черные квадраты зияли вместо лиц у его спутников.

Гитлер, силясь отогнать наваждение и боясь привлечь внимание потустороннего незнакомца, властного над сном и явью, резко поворотился к запотелой, индевеющей витрине – и со злостью встретил выжидающие глаза Пречше. Передернулся болезненной гримасой, отпрянул от смутного стекла, с отчаяньем оглянулся, но тротуар напротив был пуст – лишь тихо звякал колокольчик над входной дверью в шляпный магазин.

Гитлер был далеко не робким человеком. Еще с ранних лет он привык воспринимать смерть как составную часть жизни. Смерть в равной степени как принадлежала людям, так и обладала ими. Можно было запросто преодолеть страх, четко уравновесив силой воли эти противоположные понятия. Гитлер хладнокровно презирал чужой и собственный страх. И лишь благодаря родовому, но развитому дару презрения он не сгинул в годы скитаний в трущобных притонах Вены, не обратился в неопознанный труп, в безымянное, кладбищенское ничто.

Но жутко было сегодня на сердце. Не от ожившего сна, а от безумия, порождаемого подобными видениями. Безумия он страшился сильней одиночества – и о возможности собственного безумия старался не думать никогда.

Гитлер перевел дух, с деланным равнодушием обозрел уличную пустоту, как родному, порадовался случайному толстобрюхому обывателю, значительно прошествовавшему мимо. Толстяк, благоухая табаком и пивом, необременительно пронес свою жизнестойкую полноту и скрылся за углом.

Гитлер затылком чувствовал завитринный, настойчивый зов Пречше. Он знал, что книготорговец обхаживает его неспроста, хотя его личное благорасположение не вызывало сомнений. За Пречше стоял Гвидо фон Лист. Он возглавлял тайное общество «Арманен» и был вхож в самые высшие круги венского общества. Гвидо считался избранным из избранных: пытался достичь высших уровней сознания с помощью наркотиков, успешно проводил сеансы черной магии и гипноза и как-то, как бы между прочим, намекнул Гитлеру, что у него есть все данные, чтобы стать истинным посвященным.

Безусловного внимания заслуживали попытки фон Листа расшифровать древнегерманское руническое письмо, хранящее тайну происхождения и предназначения ариев. По первости Гитлер с жадностью неофита заинтересовался работами Гвидо, но вскорости охладел к его изысканиям, ибо они вели к порабощению человеческой души потусторонними силами. Откровенное презрение вызвала неудавшаяся попытка фон Листа ритуально материализовать «инкуба» и лунное существо. Гитлер упорно пытался обрести собственное постижение сверхчувственных миров без покорения потустороннего и без подчинения своей воли иносущностям. И это вызывало явное беспокойство у фон Листа и Пречше – и, как он догадывался, не только у них, а и у тех, кто обитал в закулисье оккультного венского театра. И чем дальше он отдалялся от лжедуховидцев, тем сильней ощущал внимание неведомых сил. Он знал, что ему отпущено определенное время на образумление, несколько месяцев, после истечения коих он должен получить посвящение или скрючиться последней судорогой с проломленной головой в каменной городской ночи.

Нужно было во что бы то ни стало выиграть время и дожить до кровавого рассвета Великой войны. Его венское время истекало тридцатого апреля. Он уже решил покинуть город, но колебался: а вдруг война опередит его смертельный срок.

Гитлер бесцельно пересчитал открытки: четырнадцать штук. И вдруг в сознании огненной прописью вспыхнуло: «1914 год!.. Август!..». Он мгновенно понял: провидение подсказывает ему дату грядущей битвы народов. Сложил карточным веером злосчастные открытки и загадал: «… если продам хоть одну – иду навстречу Судьбе и остаюсь в Вене, если ничего не продам – уеду!.. В Берлин, в Нюрнберг, в Мюнхен, в конце концов!..»

Будто внимая его тайным мыслям и загадам, резко зазвенел колокольчик в шляпном магазине. Гитлер исподлобья посмотрел перед собой и увидел усатого резколицего незнакомца, выходящего со спутниками наружу. То не оживший кошмар, не смутный ночлежный сон, не больной галлюциноз являла жизнь, а обыденную торговую реальность. Усатый был одет в короткое черное пальто, на голове его был необычный меховой треух, правой рукой он бережно прижимал к боку белую шляпную коробку, перевязанную широкой розовой лентой. Он поправил сбившуюся шапку, с прищуром, как из морской дали, посмотрел в сторону Гитлера и что-то сказал своим товарищам.

Гитлер оцепенело смотрел на приближающихся людей и не чувствовал их взглядов. Мерещилось: они пройдут сквозь него, сквозь свои зыбкие отражения в витрине, сквозь книжные стеллажи Пречше, сквозь каменные стены, а ему ничего не останется, как обречённо ринуться за ними и проследовать в никуда, а может быть, еще дальше.

Он, задержав дыхание, как бы направил свой взгляд вовнутрь себя, сверхусилием отрешился от своей сущности, выпал из сознания, – и, вздохнув во всю мощь легких, вновь обрел себя, выдохнул душную оторопь и четкая явь пришла на смену призрачной небыли.

«…Албанец! Или нет, наверное, ассириец… – подумал Гитлер об усатом и небрежно оценил его спутников: – Этот, вертлявый, в шляпе, должно быть, француз… А этот, в пенсне, с профессорами академии схожий, вне сомнений – еврей… Ишь как брезгливо губы поджимает… Но главный – ассириец… Эти при нем… И зря еврей думает обратное…»

Глава шестая

Усатый что-то глухо спросил у «француза» и показал на открытки. Тот снисходительно пожал плечами, усмехнулся и захлебисто затараторил, в чем-то заботливо разубеждая усатого.

Гитлер, как во сне, без перевода понял: «француз» отговаривает усача от покупки. Незнакомый говор напоминал чешский. В последнее время Вена просто кишела гнусными чехами. Но Гитлер чутко уловил: нет, не по-чешски говорят и не по-польски… «На болгарском, что ли?.. Или на русском?..» Еврей, не снимая черных кожаных перчаток, взял открытку, безразлично повертел перед собой, ни слова не говоря, положил обратно. Как по пустому месту скользнул глазами по небритой физиономии продавца – и черными квадратами на миг застлались стекла его пенсне, глубоко вдавленного в хрящеватое переносье. «Француз» с жаром продолжал что-то толковать, и слух Гитлера резануло: «… персонаж Достоевского…».