Черная вдова

Глеб промолчал, а сам подумал: собственно, почему положено? Главное, не какой пост занимает человек, а как он работает. Ведь есть хорошие председатели и плохие министры тоже. Одни уходят на заслуженный отдых с почетом, других - "уходят". А пенсии все равно особые: повышенные, персональные! Разве это справедливо?

По случаю воскресенья движение было куда менее интенсивным, чем в будни, и скоро они уже мчались по загородному шоссе.

Ярцев испытывал зависть к Вике - соскучился по рулю.

– Нет, что ни говори, - продолжала она об отце, - а участок помогает ему здорово! Не так болезнен переход из одного состояния в другое. Был на виду, держал в руках бразды. Сколько человек от него зависело! Раньше попасть к Вербицкому - ну если не как к богу, то уж как к апостолу, это точно! В праздники отбою не было от поздравлений. Телефон обрывали, открытки и телеграммы - ворохами. С периферии приезжали и, чтобы без подарка, - ни-ни! А как вышел на пенсию - словно отрубили! Все исчезли. Человек, выходит, сам по себе ноль. Уважали не папу, а его кресло. Впрочем, так со всеми. Ценится не личность, а положение. Люди смотрят, у тебя служебная "Волга" или "Чайка", одна секретарша или две, дача в Барвихе или же в менее престижном месте...

Глеб вспомнил, что и его отец с пустыми руками никогда в Москву не отправлялся. Вез целые окорока, ящиками фрукты, дюжинами коньяк.

"Вот черт!
– спохватился он.
– Еду к людям в первый раз в гости и не прихватил даже копеечного сувенира! На худой конец - букетика цветов Татьяне Яковлевне".

– Эх, надо бы цветов купить, - сказал он вслух.

– Зачем?
– удивилась Виктория.

– Для мамы.

Она рассмеялась:

– В Тулу со своим самоваром... Да у нас там этого добра!

– Дорог не подарок, а внимание. Сама же говоришь, как только отец стал пенсионером...

– Самое удивительное, что как раз истинные друзья и стали бывать у нас. Те, кто прежде стеснялся или не решался... Между прочим, сегодня на дачу пожалует папин старинный знакомый. Григорий Петрович. Представляешь, когда отец был еще председателем райисполкома, он его возил...

– На машине?

– В том-то и дело, что не на машине. На фаэтоне! Вскоре после войны.

– Словом, был обыкновенным кучером.

– Водителем кобылы, как в той песне Утесова, - засмеялась Вербицкая, затем, посерьезнев, добавила: - Григорий Петрович человек необыкновенный. В то время ему было всего годков пятнадцать, а уже кормил семью. Отца убили на фронте, мать хворала. Помимо него еще трое детей.

– Тогда, наверное, многие подростки находились в его шкуре, - заметил Ярцев.

– Да, - согласно кивнула Вербицкая.
– Но главное не в этом... Представляешь, он буквально бредил математикой. Отец рассказывал: как выдается свободная минута, так он за книжку! Непонятно, правда? Простой деревенский мальчишка, а такая удивительная страсть!

– Ну почему же, - пожал плечами Глеб.
– А Ломоносов? Или Петров-Водкин? Вышли из самых что ни на есть низов... И кем сейчас ваш Григорий Петрович?

– Кандидат наук. Работает в научно-исследовательском институте где-то в Сибири. Позвонил сегодня спозаранку, взял координаты дачи.

Ярцев слушал Викторию и все время пытался уловить или хоть как-то почувствовать отголоски прошедшей ночи. Но она вела себя так, словно не было тех часов, проведенных у Феликса.

– Да, старик, одна просьба, - неожиданно перескочила Вика на другое. На даче будет друг нашего дома, не обращай на него внимания...

– В каком смысле?
– не понял Ярцев.

– Воздыхатель, - улыбнулась Вика.
– Спит и видит, чтобы я вышла за него замуж.

Это сообщение приятно пощекотало самолюбие Глеба: значит, Вике не безразлично, как он к этому отнесется.

– И что представляет из себя этот воздыхатель?
– поинтересовался Глеб.

– Юра. Сосед по даче. Бывший референт папы, а теперь помощник министра.

– Фью!
– присвистнул Ярцев.
– Что же ты, а?
– подначил он Вербицкую.

– Голуба моя, если бы я сказала, кто мне делал предложения, ты бы уписался, - спокойно сразила его Вика и продолжала: - А вообще он интересный мужик. Головастый. Раньше, когда он был на подхвате у моего отца, я даже не замечала его. Этакий Молчалин... Как все-таки меняются люди, когда исчезает служебная зависимость! Отец, и тот удивился. Часами теперь говорят и наговориться не могут. Спорят до посинячки! Юра такие идеи толкает, что у отца челюсть отвисает.

– Сколько же ему лет?

– Под сорок. Но до сих пор не женат. У него только мать. Обожает ее. А уж она сыночка - словами не передать. И еще. Я думала, что Юра чернильная душа, дальше своих бумаг ничего не видит. Представляешь, оказалось талант! Такое развел на своем участке - диву даешься! Впрочем, посмотришь сам. Он непременно потащит нас к себе.

За разговорами летели километры. И когда Вика свернула на узкое, петляющее в лесу шоссе, Глебу показалось, что они добирались не более получаса. Лесок быстро кончился, и взору их открылся садовый кооператив с рядами домиков посреди невысоких еще деревьев.

Ворота были распахнуты настежь. "Лада" осторожно въехала на усыпанную гравием дорожку, сделала один поворот, другой и стала.

Заборов между участками не было. Их разделяли ягодные кустарники или цветочные бордюры.

Только они вышли из машины, как от небольшого домика с двускатной крышей к ним навстречу поспешила дородная женщина в стареньком ситцевом сарафане и мужских сандалиях на босу ногу.

– Глебушка, дорогой, вот здорово, что навестил нас!
– заключила его в мягкие теплые объятия женщина, в которой Ярцев с трудом узнал Татьяну Яковлевну.

Прямо-таки по-родственному расцеловав его в обе щеки, она затем небрежно чмокнула свою дочь.

Ярцев все еще не мог прийти в себя от той перемены, которая произошла с женой Николая Николаевича. Встреть он Татьяну Яковлевну в городе, ни за что не узнал бы. И дело было не только в выцветшем платье и мужских босоножках. Осанка, вот что переменилось в ней. Он помнил ее надменной, недоступной, проезжавшей в служебной "Волге" мужа по Средневолжску. Она всегда сидела рядом с шофером, словно машина предназначалась не супругу, а ей. На Татьяне Яковлевне все было непременно самое лучшее - шуба ли, пальто ли, сапоги или шляпа.

Тут же появился из-за дома и сам Вербицкий. В заляпанных краской старых штанах и рубашке, с малярной кистью в руках.

Он тоже полез к Глебу с поцелуями, но без объятий, чтобы не испачкать гостя.

– Ну, спасибо!
– расчувствовался Николай Николаевич.
– Ей-богу, уважил!

С того трагического дня в Ольховке Вербицкий изменился. И, нужно сказать, в лучшую сторону. Пополнел, загорел, на щеках даже появился легкий румянец, о чем Глеб не преминул тут же сказать хозяину дачи.