Черные бароны или мы служили при Чепичке

— Это правда, — сказал шофёр, — ничего тут не поделаешь.

— Товарищи, — стонал Перница, — вы ведь не оставите меня погибать?

— Не бойся, — успокоил его напарник шофёра, — помощь придёт быстрее, чем ты думаешь!

И помощь пришла. Про потерпевшего офицера узнал сам великий Таперича, и он немедленно поспешил к месту происшествия.

— Товарищ майор, старший лейтенант Перница, — представился прилипший бедняга, — К сожалению, не могу встать»смирно».

Таперича брезгливо поглядел на него, и с подозрением потянул носом воздух, которых показался ему недостаточно чистым.

— Вы же обосрались, Перница! — выпалил он злобно, — Боже мой, что за офицеров мне присылают товарищи!

— Товарищ майор, — заикался старший лейтенант, — Я не мог найти туалет, поскольку…

Таперича лишь неприязненно махнул рукой.

— Трое бойцов вас выдолбят киркой, — сказал он, — а разбитую дорогу вам представят к возмещению.

После чего он повернулся на каблуках и с выражением наивысшего презрения оставил лейтенанта, утратившего всякую его симпатию. Когда несколькими часами позже капитан Оржех заметил, что было неправильно, чтобы опозорившегося старшего лейтенанта освобождали простые солдаты, Таперича осклабился и сказал:«Был бы он не обосранный, я бы его вытащил сам, а вы, Оржех, с остальными офицерами вытаскивали бы его до сих пор!»

В рамках запланированных перестановок со стройки в Непомуки прибыл рядовой Рукав, носитель знака отличника боевой подготовки. Он и в самом деле был представительной персоной, и в стройбат попал только из-за выявленного лунатизма. Он, конечно, не ходил по крышам в полнолуние, как это принято считать. Просто он тяжело просыпался, а когда его будили, несколько минут говорил на неизвестных языках, которые сам не мог понять. Это было его единственным недостатком, и не будь её, Рукав наверняка стал бы украшением какой-нибудь боевой части.

В гражданской жизни рядовой Рукав работал распорядителем церемоний в крематории, и на траурных речах выработал глубокий, звучный голос с особым трагическим оттенком. Когда он говорил, вокруг устанавливалась торжественная и щемящая атмосфера.

— Вы, Рукав, — твердил капитан Оржех, — прогрессивный человек, люди у нас умирают и при социализме, и если они были хорошими товарищами, то мы обязаны с ними должным образом попрощаться. С кулаками, диверсантами и другими тунеядцами мы, само собой, прощаться не будем, пусть этим занимаются церковники, которые с ними стоят на одной идеологической платформе. Церковники, Рукав, это извечные враги рабочего класса и всего трудового народа. А вы, Рукав, наоборот, рабочему классу очень нужны. Вы с боженькой не знаетесь, и никому вечной жизни не обещаете. Какая там вечная жизнь, товарищ! Ик, пук, и вы под цветочками, такова диалектика, и так мы должны на это смотреть. Всё остальное — балласт, и мы его выметаем железной метлой вместе с империалистическими бандитами. Нас клерикалы долго донимать уже не будут, я вам точно говорю. Придёт время, когда у вас будет столько работы, что сами удивитесь!

Рядовой Рукав удивлялся уже сейчас, но виду не показывал. Вежливо выслушивая трескотню замполита, он изображал, что она ему интересна. Рукав отличался не только интересной работой. У него были могучие мушкетёрские усы, которые удалось уберечь вопреки всем проискам начальства. Огромное количество офицеров и сержантов пыталось загнать Рукава к парикмахеру, но никто из них не преуспел. Распорядитель из крематория, хоть и был дисциплинированным и исполнительным, со всей решительностью отказывался. На фотографии в паспорте он был с усами, то есть имеет право носить их и на службе.

Теперь к нему уже все привыкли, и даже офицерский состав не мог представить Рукава иначе, как с модными усами.

Но в этот раз украшение Рукава попалось на глаза не офицерам, а скучающему Кефалину. Дело было, собственно, и не в усах, Кефалина больше раздражал начищенный знак отличника боевой подготовки на груди распорядителя.

— Господа, — сказал Кефалин кладовщикам, самовольно удалившись из лазарета в полумрак часовни, — У меня такое чувство, что после длительного перерыва меня посетила фантастическая идея.

— Если дело касается женщин, можешь начинать, — сонно произнёс Цимль, — насчёт этого я всегда рад послушать.

— Дело касается не женщин, а отличника боевой подготовки, — сказал Кефалин, — Когда я на него поглядел, мне пришло в голову — как бы он смотрелся без своих прекрасных усов?

Слушатели тут же насторожились.

— Надо сказать, этот парень необычайно крепко спит, — продолжал Кефалин, — и я так думаю, что побрить его посреди ночи ничего не стоило бы.

— У меня как раз новая бритва! — воскликнул Цимль, — Вонявка его намылит, а я его обработаю!

— А как же я? — спросил задетый Кефалин, — Ведь это моя идея.

— Ты его порежешь, бестолочь неуклюжая, — заворчал Вонявка, — Или оставишь красавца без шнобеля. Но так уж и быть, мы тебе разрешим во время процедуры держать свечку.

Так и сделали. Примерно в два часа ночи отличник боевой подготовки Рукав был безупречно обрит, не имея о том ни малейшего подозрения. Ещё несколько часов он спокойно похрапывал, и даже подъём его не побеспокоил. Только когда дежурный как обычно скинул его с койки и скрутил палец на ноге, Рукав начал понемногу приходить в себя. Он что-то бубнил про себя, протягивал руки и карабкался обратно в постель. Когда ему в этом было решительно отказано, он протёр кулаками глаза, и, бормоча какие-то причитания, направился в коридор. Все внимательно следили за ним, напряжённо ожидая, когда же бедняга поймёт, что его украшению конец. Ждать пришлось почти три четверти часа, но дело того стоило.

Рукав схватился за верхнюю губу и испуганно вскрикнул. Собственно, это даже был не крик, а скорее отчаянный стон, напоминающий плач гиены, у которой упал со скалы любимый детёныш. Потом отличник боевой подготовки разрыдался, и, сидя на корточках, выкрикивал отрывисто:«Вы суки, вы подлые, проклятые, поганые суки! На такое не способно даже гестапо!»

Недооценив таким образом гестапо, он внезапно решил перейти к действиям.«Вы все об этом ещё пожалеете, ублюдки», — заорал он, — «Я вам отомщу, даже если придётся дойти до министра!»

И он сломя голову выбежал из помещения, но помчался не к министру, а в кабинет командира, куда как раз перед этим прибыл Таперича. На пороге кабинета свежевыбритый отличник опять жалобно разрыдался.

— Кто у вас умер, товарищ рядовой? — отеческим голосом спросил его майор, — Такое случается. И я вот уже тоже сирота.

— Эти скоты меня побрили, — рыдал Рукав, — А у меня усы в паспорте!

Тут он указал на верхнюю губу. Таперича не верил своим ушам. Возможно ли такое, чтобы солдат народно–демократической армии плакал из-за утраты усов?

— Молодой человек! — заорал он и ударил кулаком по столу, — Ваши усы меня не интересуют! Разойдись!

Однако Рукав и не думал расходиться, а начал что-то мямлить о насилии над личностью и требовал строгого наказания виновных. Но Таперича был не из тех, кто позволяет себе навязывать чужое мнение. Он завращал глазами и объявил:«Товарищ, солдат народно–демократической армии должен быть бдительным и зорким. Если бы вы были бдительным, у вас сейчас были бы усы! А вы дрыхли, как свинья, и если бы пришли империалисты, вы бы ничего не услышали. Они с вами могли бы сделать всё, что угодно, и это огромный позор! Поэтому я вам, товарищ рядовой, назначаю пятнадцать дней строгого ареста!»