Чёрный лёд, белые лилии

— Чёрт, да выбрось ты эту дрянь! — прошипела она и с неожиданной ловкостью мгновенно выбила у него из зубов сигарету здоровой рукой. Он оскалился почему-то, уголок губ вздрогнул и пополз вверх.

Посмотрел на неё — пристально, внимательно, долго, и смешливое выражение глаз сменилось болезненным.

— Что? — нахмурилась Таня. Антон промолчал, крутанув головой, смял в пальцах поднятую с земли сигарету.

— У нас... — вдруг вспомнив, вздохнула Таня, — Надя…

— Я знаю, — Антон быстро поднял глаза, поглядел стыло, сумрачно. — Уже знаю. Не думай об этом сейчас. Иди сюда.

И её, подрагивающую, переполненную невыплеснутой болью, глупую, усталую, прижали к чужому боку крепко-накрепко, так, что она бы и пискнула от боли — да побоялась прогнать неожиданное тепло.

— Помню, как увидел тебя в первый раз, — тепло, тихо, задумчиво сказал Антон где-то совсем рядом. — Стояла ты, такая… Такая дурная, Таня, такая нелепая!.. Если бы тогда мне сказали, что ты на такое способна, я бы в жизни не поверил.

— Я и не способна, — прошептала Таня, закрывая глаза. Под щекой — здоровое тёплое плечо. Кажется, всё хорошо, да только на неё вдруг с неимоверной силой накатила стылая, холодная волна горечи.

Кем же ты стала, Таня? В кого превратилась? Думала ли ты когда-то, сидя с книжкой Ремарка у тёплой батареи в своём кубрике, что схватишь нож и, как безумная, с диким, животным криком кинешься на другого человека, будешь бить его до тех пор, пока рукоять ножа, пропитавшаяся кровью, не выпадет из рук?

За словами о Родине, о долге и обязанности Таня вдруг увидела только одну картинку: человека, убивающего человека.

Чудовище.

— Неужели правда способна? — с ужасом прошептала она, отрываясь от Антонова плеча, заглядывая ему в глаза. Неужели правда? Неужели… И он так считает?

А Антон смотрел, разглядывал, будто первый раз видел — или не узнавал. Головой почему-то качнул. В уголках объятых неизъяснимой тоской тёмных глаз возникли лучистые морщинки. Медленно, будто всё ещё не веря, он прошептал:

— Что же они с тобой сделали?..

Сама не зная почему, Таня вскочила с бревна, едва не упав. Ощутила острый, болезненный укол где-то внутри.

— Ничего! — всхлипнула вдруг она, чувствуя, как всё, всё, что ей надо было спрятать, рвётся наружу. — Никто со мной ничего не делал!

— Таня… — Антон быстро встал, взял её за локоть, заглянул в глаза виновато, но твёрдо.

И она знала, что делает неправильно. Прекрасно знала, что, может, рушит всё, что у них осталось, но уже не могла остановиться. Слёзы рвались наружу, рвалась невыплаканная досада, съедающая душу невыраженная горечь по убитому состраданию.

— Я всё это сама выбрала, и я знала, на что иду, и пошла! Я сама виновата! Да отпусти ты меня, сама пойду! — крикнула, выдернула здоровый локоть из его пальцев, увидела выходящую из медпункта Валеру и быстро пошла к ней, путаясь в подоле испорченного обуглившегося платья.

Кажется, он сказал что-то ей вслед. Она не расслышала.

Тане казалось, что её раскололи на кучу осколков.

Таня сидела на том самом вчерашнем столе, свесив ноги вниз. За маленьким окошком занимался вечер. День выдался ясным, и майское нежаркое солнце уже садилось за верхушки деревьев, золотя всё вокруг. Таня щурилась, косилась на свои волосы: от солнца они стали совсем рыжими.

— Да ты бы хоть слово проронила, — вздохнула Аля, выбрасывая грязные бинты.

Только сегодня Таня наконец-то поняла, что такое раны — настоящие раны. Левый бок при малейшем усилии страшно колол и чесался. Обожжённая и пробитая правая рука горела, пульсировала.

Перевязка оказалась сущей пыткой. Несмотря на то, что вчера на бинт Аля щедро навалила какой-то мази, отдираться он не желал. Снова пришлось размачивать, дёргать. Было так больно, что на глазах у Тани выступали слёзы. Правда, она сразу же их глотала. Обещала себе не кричать и на всякий случай покрепче сжимала зубы.

— Всё? — осторожно спросила она, покосившись на страшный поднос со стерильными скальпелями и ещё какими-то предметами, названия которых Таня не знала. Очень острыми и устрашающими предметами.

— Всё. А это не для тебя, не бойся, — улыбнулась Аля. — Завтра приходи пораньше, не так прилипнет всё.

Таня кивнула головой. На глаза тут же упала ненавистная прядь волос. Волосам, кстати, очень даже повезло. Аля сказала, что могло быть гораздо хуже, а так обгорели-то они совсем немного. Нижние вообще остались целыми и невредимыми. Чуть-чуть подгорела чёлка, вот и падали теперь на лоб несколько коротеньких, чуть подровненных прядей.

Аля помогла ей заколоть их, обняла, сунула в руки, не слушая слабых протестов, какой-то свёрток (не иначе, с едой, вот радости-то Машке будет), отпустила.

Шла Таня обратно медленно: ведь только во время этих коротких дорог туда-сюда и могла она хоть немного собраться с мыслями, услышать шелест листьев и собственный внутренний голос.

Багряно-красное ещё яркое солнце садилось за лес, светило прямо ей в глаза. Должно быть, от этого и наворачивались на них глупые слёзы.

Утром она проснулась с дурацким непонятным настроением. Снилась ей снова бомба, снова со злостью прокляла Таня подонка Флетчера, чьё имя носила на своём боку эта смертоносная штука. Потом Тане вспомнились все вчерашние события. Потом вдруг захотелось плакать, всё внутри оборвалось, стоило ей вспомнить вчерашний разговор с Антоном.

Он, конечно, сам хорош, но какая же она дура!

Потом Таня решила, что не может больше так; нужно же нормально поговорить хоть раз, в конце концов, даже если для этого придётся просить прощения. А она очень даже виновата. Потом она собралась с духом, покрутилась перед зеркалом, обречённо оглядывая обгоревшие волосы, собралась уже выйти… Вызвал к себе Ставицкий. Расспрашивал и её, и Валеру, и Алю, и Соню в течение часа. Похвалил за скоординированные (как же!) самоотверженные действия. Отругал за то, что посреди ночи ошивались в медпункте. Потом, когда Таня уже окончательно собралась к Антону, из-под земли вырос Колдун. Поболтал о том о сём, а потом, будто обухом по голове, заявил, что Калужного в землянке нет, он у начальника разведки, обговаривает детали задания, на которое уходит завтра рано утром!

Тут уж Таня не выдержала. Чертыхнулась сначала, насупилась. А потом вдруг так испугалась, сердце в пятки упало. Завтра. Утром. Завтра утром! Это значит — не когда-нибудь. Это значит — у неё один день-то всего.

А Колдун посмотрел на неё так внимательно-пронзительно, языком прищёлкнул да ушёл.

А потом были тысячи ежедневных забот и проблем: девчонок присоединили к пятой роте, они помогали восстанавливать окопы, протягивали провода, устанавливали противотанковые ежи, разгружали машины с боеприпасами… Таня, пусть хоть четырежды раненая, работала вместе со всеми в меру своих сил.