Чёрный лёд, белые лилии

Таня кивнула, лица не поднимая.

Что ж ты не отвечаешь, Таня Соловьёва? Что ж не скажешь? Ну, скажи! Скажи, что всё будет хорошо! Ты ведь так в это верила...

Антонов голос снова стал серьёзней и строже.

– Но мы не о том... Таня, послушай, тебе обязательно нужно попасть в Петербург, понимаешь? Обязательно. Тебя наверняка там… Там… - он замялся, подбирая нужное слово.

Что ж, Антон, какой с тебя спрос? Ты вон в Дартфорде учился. А Таня - она несостоявшийся филолог. Она, конечно, слово это знает.

– Арестуют.

Он поморщился - и для того, чтобы понять это, ей вовсе не нужно поднимать голову с его плеча.

– Вызовут для выяснения обстоятельств.

– На допрос, ты хочешь сказать, - всё так же спокойно добавила она. Страшно ей почему-то не было, и жалко себя не было. Наоборот, слова эти, жёсткие, холодные, вырывались из Таниной груди с каким-то нездоровым удовольствием.

– Ну, если хочешь, и так!
– воскликнул Антон несколько раздражённо, сердясь на себя за что-то.
– Неважно! Тебе главное - попасть в Питер, понимаешь? Тебя здесь не возьмут, в Нарьян-Маре. У тебя документы на Христин Качмарек. Я сначала скажу, что знать не знаю, где старший сержант Соловьёва - мол, оставил тебя во Владивостоке, как и должен был. К этому времени вы из Нарьян-Мара уже отплыть должны.

– И что я должна говорить в Питере?
– устало спросила она.

Антон пожал плечом, продолжил осторожно:

– Правду. Расскажи, как тебя выбирали на задание. Назови как можно больше свидетелей - то, что свидетели эти, скорее всего, уже мертвы, дело не наше. Ставицкого, Никитина назови обязательно, Рутакову, Широкову, Ланскую, капитана этого безымянного. Насчёт документов говори, как есть: заболела воспалением лёгких, была в бессознательном состоянии, как в эвакуацию попала, понятия не имею.

– Моя хата с краю, ничего не знаю?
– слабо улыбнулась Таня.

– Точно. Точно, Соловьёва. Серьёзно. Не забудь им напомнить, что все решения касательно этого задания принимал целиком и полностью я, вам ни о чём не сообщая. Если будут проблемы, спросят не с тебя.

Ах, не с меня... Ну, слава Богу, вот уж облегчение...

Рукав у Антона такой шершавый и жёсткий. А птица в сером-сером небе такая красивая. И седой океан очень красивый…

– Не бойся ничего, - сипло сказал он, наклонясь к ней ближе.
– Тебе бы только до Питера добраться. Что бы дальше ни случилось, там твой отец, там твоё училище, твои преподаватели, в конце концов, Звоныгин, Радугин, Сидорчук, там Ланская. Они все тебя знают, они не позволят… Не позволят, чтобы что-то случилось.

Смешок из её груди вырвался до того тоскливый, что Антон отстранился.

Да и она отстранилась, голову подняла, посмотрела прямо в его лицо. Глаза - сумрачные, зимние и седые, как огромный, бескрайний, пенящийся океан где-то за бортом.

Ветер рванул волосы.

Смотрит исподлобья. На ресницах - какая-то пылинка. На лице - выражение серьёзно-суровое только затем, чтобы скрыть потаённый страх и какое-то детское чувство вины.

– Ну, что ты? Там ничего с тобой не случится. Они не позволят. Они тебя защитят.

– А кто защитит тебя?

Тане смешно и страшно.

Его сизые губы, которые ей почему-то страшно захотелось поцеловать, неуверенно приоткрылись, воздух уже схватили, но в это время корабль издал какой-то утробный, из глубины, звук. Даже пол, кажется, вздрогнул, и кто-то из одетых в серое людей, околачивающихся у бортов, крикнул: «Земля!»

Она тоскливо, из-под бровей поглядела на него. Антон губы сжал, напрягся; встал, ушёл к борту, пошатался там, поговорил с кем-то (Таня не разбирала слов) и через несколько минут уже снова сидел рядом с ней.

– Похоже на то, - хмуро ответил на невысказанный её вопрос.
– Часа через два будем уже… Ну, значит, сейчас. И хорошо. И так даже лучше, пожалуй.

Пожалуй.

Страшно и смешно.

Ей сейчас бы виснуть на нём, реветь или, по крайней мере, изводиться, но на Таню почему-то вдруг навалилось странное оцепенение. Какое-то сырое, серое, как волны. Седое. Декаброе - так Валера говорила… В душе - пусто-пусто, как будто выжгли всё. И тоска только какая-то противная, нудящая, жилы тянущая. И серое небо…

Поморщилась от боли. Ушибленная, измученная грудная клетка заныла, началась резь - это она, должно быть, задышала слишком глубоко и часто. Она прекрасно знала, что ей нельзя дергаться и нервничать, потому что весь её организм держится на честном слове, потому что она собрана по кускам, потому что она долбанный инвалид.

Антон заметил. Помочь, как и всегда в таких случаях, ничем не мог, и поэтому Таня ненавидела эти секунды, когда её боль отражалась в его усталых глазах, когда он смотрел на неё виновато, как собака побитая: прости, мол, что это сейчас тебе больно, а не мне. Чтобы хоть как-то отвлечься самой и отвлечь его, взяла в свою вспотевшую ладонь его сухую большую руку.

Земля, столь желанная раньше и столь ненавистная ей сейчас, приближалась, и вместе с ней приближалась секунда, когда ей придётся эту ладонь отпустить - может быть, навсегда.

Он, конечно, всё чувствовал и знал.

– Не бойся. Всё будет нормально, ни с тобой, ни со мной ничего не случится. Я уж постараюсь, - сжал её пальцы, отпустил глаза в пол и улыбнулся вдруг себе под нос усталой, но очень тёплой улыбкой: - Потому что, знаешь, Лисичка… Ради немногих вещей на свете стоит умирать. Но жить, пожалуй, стоит ради ещё более редких.

И нам обоим есть куда возвратиться.

Верно?

Ей страшно, страшно, просто до смерти хочется верить в это, но время тает, и вместе с ним почему-то тают на Антоновом лице и улыбка, и тепло. К моменту, когда очертания Нарьян-Мара выплывают из тумана и становятся отчётливо-серыми, Таня почти не узнаёт его.

Он собирает вещи (чей-то ватник, фляжку с водой и свой пропуск на эвакуацию), застёгивает своё драное полупальто, оставшееся с задания, по подбородок, машинально оправляет отросшие смоляные волосы. Таня по-прежнему сидит - у неё не осталось сил - и отстранённо, словно сквозь какую-то пелену, смотрит за его движениями. Постоянно ловит себя на том, что во всём его облике скользит что-то давно забытое, резкое и напряжённое. Такое пугающее, что она кутается сильнее всякий раз, как замечает прямую и твёрдую линию его плеч. И точно такую же линию подбородка. И желваки на скулах.

– Мне сейчас нужно держаться от тебя подальше, - говорит Антон, в очередной раз косясь на приближающуюся каменную громаду, а потом смотрит на Таню, и взгляд у него тоже пугающий.

– Хорошо, - кивает она.

– Всё закончится нормально, - машинально, как будто по привычке, напоминает он.

– Да, - соглашается она.

Он напоминает ей ещё о сотне вещей: как отвечать, чьи имена называть, как себя вести и на кого сваливать всю вину. Он постоянно оборачивается на пристань, уже чернеющую невдалеке, и то и дело нервно сжимает пальцы. В кулаки…