Чёрный лёд, белые лилии

Она неотрывно смотрит на него, кивает, кивает, соглашается и не слышит ни слова из того, что он говорит, и чувствует, как на глаза ей наворачиваются слёзы.

Снова слышен гудок, утробно-глухой, Антон торопливо и очень нервно бросает очередной - тысячный - взгляд на землю. Тане кажется, не напомни она о себе, он и прощаться бы не стал, но нет: он всё же резко опускается на колени рядом с ней.

Ненадолго глаза его теплеют, и Таня ловит его бесцельно шарящую в кармане руку, кладёт себе на щёку. Тянется, пока он ещё здесь, пока он с ней, тянется к нему и, чувствуя, как горло сводит болезненным спазмом, коротко касается его губ своими, но прикосновения почти не ощущает: ей так больно, что она не ощущает вообще ничего. Только этот сухой, не дающий дышать спазм.

– Что будет дальше?
– почти с ужасом спрашивает она, упираясь лбом ему в лоб и распахивая глаза.

Ну, скажи мне. Скажи мне. Скажи, пожалуйста! Скажи, что всё будет хорошо - ты ведь так давно обещал мне это, ты ведь обещал мне…

В его глазах ни тепла, ни света - только её ужас, умноженный на сто. Чёрная радужка как будто стекленеет, покрывается льдом.

Целуя её в лоб (рука, придерживающая Танину голову, трясётся), он отвечает:

– Я не знаю.

И Таня понимает, где она видела это.

Год назад. В Санкт-Петербурге. Стеклянно-непроницаемые глаза, ровная, как игла, спина, белые пальцы, сжатые в кулаки, твёрдый подбородок и страшно прямая линия плеч. И обречённость. И неуверенность. И боль, и предательство, и страх - просто панический страх.

Ни света, ни тепла, ни жизни - только лёд.

Сбрасывают трапы, швартовочные тросы, толпа гудит, Антон уходит, а Таня сгибается пополам и не может не то что разогнуться - даже вдохнуть.

У неё нет дома, у неё нет друзей, у неё нет любимого, у неё нет сестры, у неё нет сил, у неё нет будущего, у неё даже лёгких, наверное, нет.

Ослушавшись, конечно, строгого приказа, она не сидит в трюме, высовывается из него. По-прежнему не в силах плакать, она прекрасно видит и Антона, спокойного и прямого, и двух мужчин в штатском, чем-то походящих на НКВД-шников из советских фильмов. Она видит, как он показывает им документы, видит, как позволяет обыскать себя, видит, как качает головой, отрицая что-то. Видит, как кивает, берёт вещи и уверенно, размашисто шагает к трапу. Один из штатских идёт впереди него, другой - сзади.

Перед тем, как сделать последний шаг с корабля, Антон замирает, и Таня до крови закусывает губу. Думает, что обернётся. Он не оборачивается: стоит одну секунду, глядя под ноги и нахмурив брови, и по-прежнему уверенно покидает корабль.

Тане хочется, чтобы последний год её жизни оказался сном и чтобы сейчас она проснулась дома, у мамы на коленях. Таня вспоминает, что дома у неё нет и Москвы, возможно, нет тоже. Таня вспоминает, что её сестра мертва, что мама совсем седа, находится где-то далеко-далеко и, может быть, уже похоронила свою Таню.

Таня кладёт голову на холодный дощатый пол. Закрывает глаза.

Она не знает, как ей жить, и едва ли хочет этого.

–

– Второй батальон, есть кто? Шагом марш отсюда! C трапа направо, грузитесь быстрее! Шевелитесь, разгрузка заканчивается!
– басил тяжёлый грузный человек в штатском.

Таня ещё раз, быстро вынув из кармана помятую картонку, сверилась: вот фотография светло-русой коротко остриженной молодой девушки с приоткрытыми тонкими губами и щелью между зубов. «Христин Качмарек, второй медицинский батальон, подлежит эвакуации».

Спрятала обратно. Зевнула, постаралась укрыться от ледяного ночного ветра за чужими спинами. Медленно, щурясь от света огромного фонаря на пристани, бьющего прямо ей в лицо, поплелась следом за немолодой усталой женщиной.

Тут никто никого не знал, все жили в оцепенении-ожидании; мало говорили, много молчали и часами стояли у бортов, в задумчивости глядя на единственное, что окружало их эти последние ноябрьские недели, - на океан. Может быть, потому что, как Таня, страшно устали. Может, потому что слишком хорошо понимали: во Владивостоке люди остались за них.

Таня об этом думать не могла: иначе начинала плакать, а от рыданий грудь болела нестерпимо. Тревоги и слёзы по девчонкам оставила на потом. До них-то точно очередь дойдёт… Все два дня без Антона она, когда не спала, в основном сидела, как и остальные, возле борта и, положив руки на поручни, а голову - на руки, часами смотрела на волнующуюся бескрайнюю воду. Много кашляла, много лежала и очень сильно хотела, закрыв глаза, просто раствориться в сыром солёном воздухе. Чтобы как будто и не было её никогда, никогда…

А сейчас на пароходе был страшный бардак. В половину первого ночи - темно, хоть глаз выколи, и никто приближающуюся сушу не увидел, и никто о ней не был предупреждён. Лишь когда пароход неожиданно пристал к берегу и началась разгрузка, людей наскоро растолкали. Оказалось, что выгружаться нужно срочно, прибежал какой-то человек с рупором, начал орать, как резаный.

Таня, засыпающая на ходу, продвигалась по качающемуся трапу вниз. Ей почти не приходилось шевелить ногами: толпа сама несла её. Через какое-то время, кажется, она была уже на твёрдой земле, но и тогда из движущегося потока выбраться у неё не вышло. Наверное, так бы она шла и шла непонятно куда, если бы её вдруг больно не потянули за руку. Фонарь остался сзади, а больше никакого света не было (город, видно, был затемнён), и Таня даже не успела разглядеть, кто её тянет, но послушно пошла за ним. Устала. Хотела спать… Пусть тянут… Может, уже здесь арестуют? Ну, пускай арестуют, если им надо… Поспать бы только дали: так хочется…

Обрывки мыслей путались у неё в голове, глаза закрывались на ходу, поэтому человека, вытащившего её из общего потока и так и не обернувшегося к ней лицом, она не узнавала, хоть и изо всех сил пыталась это сделать. С многолюдной освещённой пристани они неожиданно свернули в какой-то совершенно тёмный переулок. Шли очень быстро - он, вернее, шёл, а она кое-как тащилась сзади.

– Поторопимтесь, Татьяна Дмитриевна, вас хватятся…

И голос знакомый, и всё, всё, всё знакомое - только никак не разобрать, не разглядеть, не понять… Что-то из старого, из петербургского, из той части памяти, которую так бережно, так трепетно хранила она ото всего. Но что? Кто?.. Татьяна Дмитриевна, Татьяна Дмитриевна…

Я по делу к вам, Татьяна Дмитриевна… Возьмите…

Таня, Риту застрелили в начале декабря, и она умерла в больнице…

У неё в голове, кажется, - ни одного целого воспоминания, всё перекурочено, переворочено, и глаза закрываются, и сама она уже давно не целая, а тоже перевёрнутая, перерытая вся. И дышать ей совсем от быстрого шага нечем, она кашляет, торопливо хватаясь за распахнувшийся от ветра ватник.

Дома чёрные, улица, по которой они почти что бегут, тоже чёрная-чёрная, небо чёрное, и машина, совершенно незаметная в переулке, чёрная, и человек, резко распахивающий переднюю дверь, одет в чёрное. А волосы у него седые.

– Танюша?..

Танино и без того отчаянно бьющееся сердце и вовсе заходится стуком, падает куда-то в район живота; но дышать почему-то становится легче, будто мешок с головы сняли…

Она цепляется за широкие плечи, всхлипывает - и плевать хотелось на эту ноющую боль в груди - и шепчет, шепчет, потому что голоса у неё совсем нет:

– Папочка, папочка, папочка…

Таню обнимают так сильно, что ей больно, но она только целует седой висок, прижимается к нему щекой и поднимает глаза в темнеющее между домами Архангельска ночное небо.