Чёрный лёд, белые лилии

– И?
– нетерпеливо спрашивает он.
– Так лечить же нужно…

– Я всё, что могу, сделаю, - поспешно кивает Христин, но выглядит по-прежнему испуганной и растерянной.
– Но ты пойми, у неё же явно от иммунитета только слово одно осталось, и воспаление наверняка запущено. Я уверена, что она не сразу заболела, скорее всего, долго кашляла, просто не обращала внимания…

На секунду становится тихо.

Ещё тише, чем эта тишина, Антон говорит, смотря на Христину почти ненавидяще:

– Хочешь сказать, она умрёт?

– Антибиотиков нет, Антон, - пожимает плечами она, упорно глядя в пол.

– Ничего нет…

Соловьёва тяжело вдыхает и шепчет какую-то бессмыслицу. Бредит.

Прости, Таня.

Я должен был защитить тебя от твоей боли, от этих некрасиво опущенных уголков губ, от полубредовых речей и лихорадочного румянца щёк.

Антон знает, что должен идти, знает, что иначе попадёт под трибунал, знает, что должен доложиться, но он не может двинуться с места и смотрит на Соловьёву, опустив руки.

– Иди, - тихо говорит Христина.
– Иди, я за ней присмотрю. Обещаю.

– Я вернусь, - тяжело вздыхает он.

Всё то время, пока Антон бродит по лихорадочно готовящемуся к чему-то страшному городу в поисках своей части, перед глазами стоит Соловьёва.

Всё, Господи.

Только не её.

Полк стоит совсем на юго-восточной окраине. Завтра под ударом он окажется первым. Всё вокруг суетится, к чему-то готовится и передвигается с ужасающей скоростью, но Ставицкого Антон всё-таки находит. Тот пожимает ему руку и благодарно смотрит в глаза.

– Спасибо, что привели назад.

Антон усмехается, ощущая пустоту внутри и бросая взгляд на высоты к востоку. Завтра оттуда покажутся вражеские самолёты.

Не за что…

– Что Соловьёва?
– спрашивает Ставицкий хмуро; Антон молчит, ковыряя ботинком снег, и он, кажется, понимает и добавляет осторожно: - Если очнётся, вы ей скажите вот что… Может, ей от этого спокойней будет. В тот же день, как вы ушли, к ночи, бой был, и Ланскую контузило. Я договорился, и её комиссовали, так что сейчас, вероятно, она уже где-то в Центральной России.

Антон кивает с благодарностью. Ну, хоть Назар будет спокоен.

– А вас по этому адресу ждут, это недалеко, здесь, за бывшим парком, - говорит Ставицкий и суёт в руку Антону смятую бумажку.
– Не знаю, что хотят, но вы не волнуйтесь. Мне Широкова всё рассказала, что было можно, и если будут какие-то проблемы… Ну, вы поняли.

По указанному адресу Антон находит небольшой двухэтажный дом, переполненный жмущимися по стенам офицерами и солдатами. Очевидно, все они ждут своей очереди, чтобы попасть куда-то; но Антон называет свою фамилию, и его сразу же проводят в небольшой кабинет. За столом сидит полковник, сухой, жёсткий человек лет сорока пяти. Он обводит внимательным, таким же сухим взглядом вошедшего Антона и, не предлагая сесть, принимается что-то писать.

– Объект убрали?
– коротко спрашивает он.

– Так точно.

– По этому делу позже будет проведено разбирательство. Точно так же, - он заглядывает в какую-то папку, а потом снова пристально смотрит на него, - как и по делу октября две тысячи семнадцатого года. Помните такое, Антон Александрович?

Грудь привычно ноет.

– Так точно.

– Очень хорошо. Но вы мне нужны были не за этим. Вот, держите, - полковник протягивает ему какую-то карточку, только что подписанную им.

– Вас ждут в Москве. Много у вас грехов, Антон Александрович, но понравиться вы руководству почему-то смогли. Мне поручено лично проконтролировать, чтобы вас эвакуировали сегодня вечером.

Антон тупо, не моргая, смотрит на кусок картона в своих руках. Поверх его фотографии, фамилии и имени стоит жирная подпись полковника, а снизу синяя, чуть размазанная печать.

Подлежит эвакуации.

Ну конечно…

– Флэтчера убрал не я, товарищ подполковник, - негромко говорит он, чувствуя волну ненависти, подкатывающую к груди.
– Флэтчера своими руками убила восемнадцатилетняя девочка, которая сейчас умирает от пневмонии в переполненном госпитале. И ещё две, которые помогли ей в этом, погибнут завтра с рассветом.

– Мне жаль.

– Они заслуживают этого.

– Мне говорили о боевом офицере, способном справиться с любой задачей, но мне начинает казаться, что что-то напутали, - цедит подполковник, всем своим видом давая понять, что приём окончен.

Я не брошу тебя, Соловьёва. Не брошу.

– Возможно, - отвечает он, кладёт карточку на стол и готовится выйти, но полковник встаёт из-за стола, обходит его и оказывается к Антону лицом к лицу. Он берёт карточку со стола и закладывает её в нагрудный карман изодранного Антонова пальто.

– В Москве вас ждёт командование, - строго говорит он.
– У всех будут проблемы, если вы не явитесь.

– Можете хоть пришить её ко мне, - спокойно отвечает Антон.

Увидеть бы океан. И выкинуть туда это «подлежит эвакуации» к чертям собачьим.

– Эвакуации подлежит только командование, медицинский персонал, разработчики и те, на кого пришли специальные запросы. Я не могу подписать разрешения всем, кому захочу, лейтенант. Там два транспортных корабля, - цедит полковник.
– Вам придётся поехать, а им - остаться. В десять пятнадцать у Морского вокзала, - он на секунду замолкает и смотрит на Антона как будто бы человечней.
– Мне жаль.

– Мне тоже, - усмехается Антон.

Когда он входит в полуразрушенное здание госпиталя, стрелки часов на старой ратуше показывают половину девятого. Стараясь не вдыхать воздух, отдающий гнилью, потом и тёплым, сладковатым запахом гниения, он быстро поднимается по лестнице и, как и утром, поворачивает направо.

Христин сдержала своё слово. В сестринской горит свеча, тут теплее, чем на улице, и гораздо тише.

Ну, наконец-то, Соловьёва. Наконец-то.

Он устало опускается - почти падает - на край кровати и вдруг чувствует такое облегчение, что хочется разрыдаться в голос.

Потому что всё хорошо. Ты ещё жива, глупая маленькая девчушка. Русые оттаявшие наконец ото льда завитки облепили твоё спокойное лицо. Твои губы приоткрыты, но ты дышишь через нос так ровно и спокойно, что кажется, стоит только закрыть глаза, и вместо серых потрескавшихся стен и стонов за ними мы увидим бело-голубую штукатурку и услышим новогодний шум Невского за окнами.

Скажи мне, Соловьёва, сколько же веков прошло с того дня? Сколько тысячелетий ты не слышала тишины? Сколько миллионов лет не смеялась?