Чёрный лёд, белые лилии

— Нет, нет, постойте, Антон Александрович, — не переставая улыбаться, Звоныгин подошёл к нему. — Как вы сказали?

— Двадцать третьего, послезавтра.

— Нет, нет. Мы с вами немного повременим.

— Товарищ генерал-майор…

— А я и не знал, как подступиться! Голову себе сломал, а тут вы… Ну, слава Богу, слава Богу. Значит, на фронт хотите?

— Так точно, — не понимая уже совершенно ничего, подтвердил Антон. — Как можно скорее.

— Ну, куда вам торопиться? Повременим совсем немного. Куда всё бежите? Нет, нет. Очень я рад, Антон Александрович. Не торопитесь. Второго апреля уедете с Богом.

— Второго?.. — нахмурился он. Почему второго?

— Конечно, второго. Как хорошо, вы мне подарок сделали. Вот заберёте их как раз, мне, старику, спокойней будет.

— Я не понимаю вас, товарищ генерал-майор.

— И чего торопиться так? Ну, повремените недели полторы. И Назаров подождёт тоже, не треснет. А потом заберёте наших новоиспечённых снайперов и поедете вместе.

Заберёте наших новоиспечённых снайперов? Вместе?

Нет, это ведь не значит…

— Собирайте потихоньку вещи. На неделе в Мяглово к ним поедете, потом, второго, с Богом парад проведём, выпустим их, и тогда уж на фронт. Довезёте, присмотрите, поможете, подскажете, а там уж пусть Самсонов вас с Назаровым себе забирает, если нужны, — Звоныгин мгновенно помрачнел. — Ведь куда направляют их, знаете? Не знаете? Под Лучегорск, вот, приказ пришёл. Это совсем у Владивостока. Я им говорю, что девчонки же! Ладно парни, парней забирайте, говорю, а девчонок рано ещё, не отдам, уж в такое-то место. А они мне надо да надо... А если кольцо сомкнут? Это ведь смерть верная. Понимаете? Верная. Мне ведь в жизни не отмолить.

— Товарищ генерал-майор, я понимаю, но это невозможно. Мы не можем сопровождать их, — быстро заговорил Антон. Потому что чувствовал: он тонет. Его засасывает куда-то. Если придётся… Нет, Господи, он же не выдержит такого. Он не сможет везти их туда и быть с ними там. Они же перемрут, как мухи, а он должен будет просто смотреть на это.

— Нет, товарищ генерал-майор, это невозможно. Мы с Назаровым — разведчики, спецназовцы, нас Самсонов ждёт, дела много сейчас. Я понимаю, что… — начал он с силой, но Звоныгин перебил его:

— Ну, голубчик, ну что вам стоит? Неделю подождать всего. А я уже голову сломал. Не хочется ведь одних совсем отпускать, сердце болит, как-никак, свои же, вырастили... И в такое время в такое место. Если сволочи эти кольцо сомкнут... Ведь на смерть, на смерть, понимаете? Хорошо, что вы пришли. Я совсем не знал, как быть, одних отпускать очень не хотелось.

Спустя полчаса Антон вышел из штаба и обессиленно упал на скамейку, приложив ладони к лицу. Чёрт, пальцы-то до чего холодные… И дрожат?

— Ну спой, спой, спой, — ныла Машка. Она сидела на спинке скамейки, балансируя с помощью вытянутых в разные стороны рук, и болтала ногами так сильно, что всерьёз рисковала полететь в лужу грязи прямо лицом.

В последние дни порядки здесь почему-то стали помягче. Должно быть, офицеры наконец-то догадались: всё равно жить спокойной и сравнительно беззаботной жизнью им осталось недолго. Так что теперь каждый вечер, стоило сумеркам прокрасться в Мяглово, девчонки высыпали на улицу, за казарму, где стояли две полуразвалившиеся скамейки, и могли болтать хоть до ночи.

Места Маше не хватило, поэтому она устроилась на спинке, страшно напоминая Тане нахохлившегося воробья на проводе.

— Ну спой хотя бы в честь дня рождения, — протянула Машка, скорчив жалобную рожицу.

— Он был месяц назад, — Таня улыбнулась и положила голову на плечо Валере, глубоко вдыхая. — Да и что тебе спеть-то?

Вечер был будто июньский. Солнце прогрело и воздух, и траву, и скамейки, и Таня, растворяясь в тишине и тепле, смотрела с высоты их холмов на розовеющие от заходящего солнца озёра и не могла насмотреться.

Она была счастлива. Да. В последние дни Таня видела это так ясно и чувствовала так полно, что боялась даже смеяться, потому что ей казалось, что она растеряет крупицы этого большого и какого-то торжественного счастья. Она может вдохнуть весенний воздух, отдающий смолой, так сильно, что начнёт кружиться голова; она может обернуться и увидеть там, за крышами серых казарм, высокий темнеющий лес; она может пойти туда рано утром, и плевать, что это не прогулка, а марш-бросок с полной выкладкой. Таня может смотреть на эти едва охватываемые взглядом озёра, может лежать в траве и разглядывать росу близко-близко, замечать каждую чёрточку, каждую веточку, капельку, дышать сырой землёй и тёплым асфальтом.

Она может петь сколько хочет.

У неё есть Валера, Машка, Надюша и ещё одиннадцать девчонок, есть Марк, Денис, дядя Дима, тётя Катя, Сашенька, мамочка, живая и невредимая, Вика и Димка. Ей ничего больше не надо.

Таня чувствовала себя такой счастливой, что ей было страшно.

— Ну что-нибудь, — продолжила клянчить Машка.

— Нам с тобой к Сидорчуку стрелять в девять, ты помнишь? — пытаясь перевести разговор на другую тему, напомнила Таня.

— Не напоминай, забудешь такое! Лучше спой.

— Спой, правда, Лисёнок, она не отстанет, — Валера погладила её по волосам. — Мы все хотим послушать. Правда, девочки?

Таня улыбнулась и посмотрела на девчонок напротив, не поднимая головы: Надя, Вика и даже Настя Бондарчук активно закивали.

Она не очень любила петь. Нет, то есть, конечно, распевать во всю силу лёгких несложные детские песенки — это пожалуйста, это очень даже к ней, но исполнять что-то серьёзное, тем более перед кем-то, Таня не любила и даже чуть-чуть боялась. Иногда сама удивлялась, как умудрилась закончить музыкальную школу с красным дипломом, спеть на экзамене перед самим директором и не умереть при этом от страха.

Но лица у девчонок, освещённые уже почти севшим за озёра негреющим солнцем, были такие светлые, спокойные и по-вечернему умиротворённые, что она кивнула. Потому что петь, когда так, хорошо. Всё хорошо.

Много-много дней назад, когда она запоминала глазами серый гладкий бок бомбы, чтобы видеть его потом в кошмарах всю свою жизнь, далёкий прерывающийся голос лейтенанта сказал ей: «Всё будет хорошо». Таня не поверила — ещё бы, где уж там верить — и отчаянно, уже почти теряя сознание, потребовала, чтобы он повторил, сказал ещё раз. Калужный сказал. Он пообещал ей.

Таня не знала, как, но своё обещание он сдержал.

— Ладно, — улыбнулась она, подняла голову с Валериного плеча, быстро встала на середину, одёрнув китель и хорошенько прокашлявшись. Машка, страшно довольная и едва не приплясывавшая от нетерпения, тут же уселась на освободившееся место. Решив в такой чудесный вечер не обращать внимания на эту наглость, Таня спросила:

— Что тебе спеть?

— Что хочешь.

На секунду она задумалась: в голове мгновенно пронёсся поезд бессонных ночей, которые Таня потратила на разучивание длиннющих арий, но в итоге она остановилась на той, что пела на выпускном экзамене.