Чёрный лёд, белые лилии

— Некоторые жизни невозможно оплатить, — Соловьёва качнула головой, резко садясь на диване, и через мгновение её лицо оказалось совсем рядом с ним. Стоило протянуть руку — и можно было бы коснуться светлых волос.

Конечно же, он этого не сделал.

Она смотрела на него отчаянно и с надеждой, будто он один мог в эту минуту сказать ей, что же делать и как жить дальше.

Ему несложно, тем более, что этот совет — не из лучших.

— Но мы попробуем, верно?

Усмехнулся, заметив в её глазах шальной, горячий и совсем чуточку пугающий огонёк.

А потом быстро встал, потому что в голову ударило тяжеленным молотом страшное.

МЫ.

Нет, нет.

Раз, удар слева, справа, прямо в грудь — он чувствует эту жестокую потасовку прямо внутри, и Антон Калужный снова здесь, но, пока у Тона есть силы, нужно сказать всё.

Докатился. Раздвоение личности?

До шизофрении уже недалеко.

— Это больно, Соловьёва, но не конец. Я не Санта-Тереза, чтобы сюсюкаться с тобой, и я скажу тебе как есть: да, тебе больно, я знаю, и будет больно ещё много дней. Даже спустя месяцы ты будешь ощущать всё ту же дыру в том месте, где была твоя сестра.

Соловьёва всхлипнула. Отвернулась.

Идиот.

— Но рано или поздно ты снова найдёшь свой свет.

«Так говорят, по крайней мере», — Антон добавлять не стал.

— Дыши глубже. Не реви по ночам. И не совершай самую главную ошибку, — успел сказать он, прежде чем окончательно натянул на лицо привычную маску.

А Тон…

Кто такой Тон?..

Он не знает.

Зато, опускаясь на белеющую кровать, он знает и чувствует наверняка другое: смерть мамы, Лёхи, предательство отца и той самой девушки, пулевое в голень и пробитое легкое, жуткие шрамы на своей груди, шестьдесят восемь парней из роты, брошенных на Восток в самом начале и заваливших телами американские танки, эту абсолютно безразличную ему девицу на диване.

Всё это Антон знает очень хорошо.

Соловьёва, будто читая его мысли, резко выпрямляется на диване, вцепляется пальцами в обивку и задаёт отчаянный вопрос, на который ему нечего ответить:

— Как вы смогли это пережить?

— Я не смог.

Если бы Антона попросили описать свой самый отвратительный день одним словом, то он бы сказал, не раздумывая: «Понедельник».

Это был один из тех дней, когда ты не успеваешь абсолютно ничего, а вечером, когда, едва передвигая ноги, плетёшься к КПП, чтобы наконец-то пойти домой, увязая в талом снеге по колено, тебя вдруг ловит дежурный и напоминает о том, что ты должен зайти к начальнику училища. И ты идёшь, и думаешь: «Чёрт, чёрт, чёрт», но заходишь, только стучась в дверь громче и злей, чем обычно.

Утром, не выспавшийся и злой, как чёрт, он ушёл в училище, пока Соловьёва ещё спала. Правда, долго раздумывал, прежде чем сделать это, но потом пришёл к выводу, что ни резать вены, ни топиться в ванной она не станет. А вздумает реветь и страдать — его это волнует меньше всего.

Оставалось терпеть этот ад всего полтора дня. И это, конечно, безумно радовало: больше никакого бардака в квартире, никаких цветастых носков на батареях, длиннющих волос в раковине, песен в любое время дня и ночи, никаких «гнёзд» из подушек и одеял перед диваном.

Никакой Соловьёвой.

Это ли не прекрасно?

Идиотские документы на этих девиц он переделывал три раза. Единственное, что порадовало его в этот понедельник, — так это полнейшая тишина. Курсанты ещё не съехались из отпусков, и общежитие было погружено в молчание. В восьмом часу, спускаясь по лестнице, он не удержался и приоткрыл дверь пятого этажа: коридор был пустым и темным.

Идеально.

Дверь в кабинет Звоныгина чуть дрогнула под ударами его кулака, и, услышав положенное «войдите», Антон внутренне подобрался. Высидеть здесь какие-то десять минут, выслушать всю ту белиберду, что Звоныгин собирается наплести ему, и уйти домой.

— Ну, вот и он. Антон Александрович, мы уж о вас много переговорили, да никак вы не идёте, — Звоныгин с самым доброжелательным выражением морщинистого лица поднялся из кресла, и одно это уже показалось Антону странным. Генерал-майор никогда не позволял себе размещаться в удобных кожаных креслах и всегда сидел на самом простом стуле за столом.

— Что, не узнал меня, Антон Александрович? — произнёс весёлый бас из второго, развёрнутого к двери почти спинкой, кресла, и оттуда встал широкоплечий низкий мужчина.

Улыбка, короткая, быстрая, но такая, он чувствовал, настоящая, такая правильная, разлилась по лицу Антона даже раньше, чем он узнал полковника Самсонова; стоило только его басу заполнить кабинет, уголки губ сами подтянулись вверх. Плевать, что это человек из прошлой жизни, человек из войны, плевать, что при виде него грудь предательски зачесалась — всё-таки это был лучший из людей.

— Ну, славно, славно, жив, здоров ты? — протянув мясистую, широкую руку для пожатия, проговорил Самсонов, улыбаясь и походя чем-то на довольного кота. Антон так хорошо помнил это выражение лица, всегда ласковое и по-отечески доброе ко всем без исключения, что в груди разливалось приятное тепло.

С силой пожав Антонову руку, Самсонов вдруг внимательно взглянул на него умными, светлыми глазами и, весело крякнув, притянул к себе, крепко обнял и несколько раз хлопнул по плечу.

— Ну, что, не рад, что ль, видеть, а? И стоит, а? Ну, смотри на него, до чего хорош, — басил он, придерживая Антона за плечи и оглядывая его с головы до пят.

— Очень рад, товарищ полковник, — весело отрапортовал Антон.

— Ну-ну, уж и пожурить вас нельзя. Молодёжь, Сергей Сергеич, а? Видишь? Ну, славно, славно! — расхохотался Самсонов так, как только он один умел смеяться во всём батальоне: раскатисто, оглушительно громко и заразительно. Через несколько минут, в течение которых с лица Антона не сходила улыбка, Самсонов усадил его в кресло и сел сам, снова окинув пристальным взглядом.

Чтобы догадаться, к чему относился этот взгляд, не нужно было много смекалки — и Антон, конечно, знал. Не мог не знать, что Самсонов, искренне радуясь, сканирует его не хуже рентгеновского аппарата, пытаясь отыскать какие-то мелочи, зацепки.

Пытается понять, пришёл ли он, Антон, в себя после того. Смог ли жить дальше.

Антон усмехнулся по-доброму, разглядывая ничуть не изменившиеся со дня их последней встречи крупные, грубоватые черты лица. Над созданием этого человека природа явно трудилась не сильно: раз рубанула топором — и вышел лоб, ударила снова — появился большой, неаккуратный нос, кое-как вытесала щёки, глаза и губы. Но такая экономия средств и материалов, видимо, оставила ей много сил для другого, и она вложила внутрь этого неотёсанного человека столько понимания и доброты, что пройти мимо него, не поразившись хоть на миг взгляду ласковых глаз, было невозможно.

Можете не трудиться, полковник Самсонов, и не заглядывать в его душу так внимательно. Он и сам вам всё расскажет, потому что если и стоит скрывать всю эту дрянь, то не от вас.

— Рад, очень рад, — приговаривал Самсонов, усаживаясь удобней.

— Вы-то как, товарищ полковник? Не ранены?

— Накаркаешь ещё, молчи лучше! Славно, нечего сказать. Только с поезда да к вам, а он в раненые меня записывает? По государственной надобности в Петрозаводск, а к вам проездом. Очень хотелось повидать тебя, Сергей Сергеич, — улыбнулся он Звоныгину, который тоже в эти минуты выглядел совсем молодым и счастливым. — Старые друзья мы. И тебя, конечно, пострел! Веришь, Сергей Сергеич? От сердца отрывал, к вам посылая. Ну, каков молодец? Славный?