Чертог

Распахнулась дверь. Майлз понял это по характерному скрипу. В проходе появились солдаты. Они гулко ругались и перекрывали своими голосами звон в ушах. На грудь улеглась тяжесть. Все исчезло.

3

Солнце было уже высоко.

Майлз понял это сразу же, как только приоткрыл опухшие глаза. Благоухание медоносов обволакивало воздух. Этих растений не было и не могло быть в городе, отчего вставал непростой вопрос о текущем местонахождении. В щелки век, юноша видел ярко-голубое небо и пузырчатые облака, обрамленные сиреневой пенкой. Сферическое небо не имело краев. С трудом приподнявшись, Грайвер различил размытый силуэт Габриэля, повисшего на краю ушата. Он сделал попытку окрикнуть друга, но от резкого приступа бессилия рухнул обратно на траву.

Вечерело. Очнувшись во второй раз, Майлз приподнял только голову и увидел чуть дальше от себя множество маленьких домиков, принадлежащих фермерам. Он, по всей видимости, лежал на холмике, плотно заросшем свежей травой. Под спиной чувствовалась непривычная мягкость, хоть поясницу и сводили волнообразные судороги. Небо стало фиолетовым. Отвернув голову, юноша обнаружил лежащего вниз лицом товарища. Руки его были раскинуты в стороны, а кожаная куртка вся измазана жирной грязью. Благо коричневый цвет кожи неплохо маскировал это. Майлз изверг хрипящий звук, после чего тело рядом лениво перекатилось животом кверху. Глаза Габриэля били так широко раскрыты, что оголяли ветви багровых сосудов. Он дышал ровно, хотя казалось, вообще не дышал.

– Что за вечер, - протянул силуэт, - каждый день бы так.

– Заткнись, Габриэль, - выдавил Майлз, - что б я еще хоть раз с тобой выпить пошел.

– Да не волнуйся, не придется. Я все-таки просадил все деньги, хе-хе.

– Славненько! Вау, поздравляю. Отчего я почти не удивлен? – Грайвер скривился от боли в плече и замолчал.

– Да ерунда это все. Одну часть пропил, а другую уплатил в качестве штрафа за учинение погрома. Наконец-то тяжесть серебра не будет тянуть мой карман.

– Что ты там мямлишь? – злобно бросил Майлз.

– Говорю, что за вечер. Благодать же. Ты погляди только, какое небо красивое. Каждый день бы так любоваться.

– Ему бы только любоваться, а жить ты как намерен, Габриэль? На какие это шиши?

– Найду где-нибудь. Займу.

– Смерть свою найди.

– Да ладно тебе, двадцатилетний старик. Будь проще, не усложняй жизнь ни себе, ни мне.

Габриэль закинул руку за голову и улыбнулся.

– Как я ненавижу тебя. Если бы мог, то таких тумаков отвесил бы.

– Болит что-то?

– Все.

– Сильно?

– Сильнее не бывает.

– Хороший вечер, говорю!
–  веселясь, подтрунивал Габриэль, - на душе легко.

– Знаешь у кого на душе легко? У тунеядцев и дураков.

– Меня в список забыл внести.

Габриэль расхохотался.

– Прохвост, в этом весь ты. А что до вечера, то да, действительно хорош.

Майлз подполз чуть повыше и опрокинул голову на еще несмятую траву.

Вдалеке раздался женский крик и веселый щебет детворы. Назойливый комар попискивал у правого уха. Ветерок обдувал горячую щетинистую щеку. По указательному пальцу бежал заплутавший муравей. Теперь Майлз камень, пролежавший на этом месте много десятков лет. Камень, на который усаживались уставшие путники и раскладывали свои скромные пожитки. Камень, омываемый дождем и укрываемый снегом. Настоящий камень, дикий и живой. Не такой, из каких состояли стены и башни замка. Другой. Те камни вытесывали специально, подгоняли под размеры и укладывали на собратьев. Его же вытачивал ветер и время. Его сюда уложила сама природа и велела лежать крепко.

– Ты не задумывался, что будет после всего этого? После университетской жизни, после постоянных твоих попоек и мордобоев.

Габриэль прищурился, рассматривая темное облако с красным ободом.

– Задумывался, - коротко ответил он.

– Смешно, правда? Тринадцать лет вдруг закончатся через шесть недель.

– Тринадцать долгих лет, тяжелых.

– Но ведь таких привычных. Ты сможешь жить по-другому?

– Не знаю.

– А я смогу. Мне здесь плохо, в этой агрессивной среде. По правде говоря, хочется домой, к покою.

– Запаршивеешь в своем покое. Отдыхать рано. Я вот уеду отсюда сразу же, как смогу, но сделаю это по той причине, что мне тут тесно. Этот город бесперспективен и уныл, да и в половине пабов меня знают в лицо, отчего не наливают. Загляну в отцовское имение и рвану в столицу. Там подыщу подработок и со временем устроюсь. Может быть, открою свою контору или даже займусь торговлей.

– Лучше накопи на винокурню.

– Слишком хлопотно и убыточно при условии, что половина конечного продукта будет оседать у меня в желудке. А что до тебя. Какие планы имеются на ближайшее и не очень будущее?

– Добраться до дома и увидеть любимые лица.

– Жалкие планы, - отрезал Габриэль, - ну увидишь ты их и что же, все? В склеп?

– Брось это. Я описываю свои нынешние желания, а ты принимаешь их за нечто равное высшей цели жизни.

– В таком случае, что есть эта самая цель?

– Наверное, семья, - Майлз помолчал, - дом, потомство.

– Кошмар. Вот уж чего я никогда не стану делать, так это заводить семью. Вы с твоей барышней делайте, что вздумается, а меня заранее спишите со счетов.

– Что ты вообще говоришь? А дети, разве тебе нет до них дела?

– Эти розовые черви? Надеюсь, участь стать их кормильцем меня минует.

– Ну и к забвению тебе дорога. После смерти тела, мы живем в других людях – в своих потомках. Если же их нет, ты умрешь. В конце концов, ты не имеешь право прерывать на себе род. Только подумай, сколько сотен предков создавали нас. Это цепь, в которой мы служим лишь звеньями и наша первостепенная обязанность стать ее продолжателями.

– Не лезь ко мне с этими проповедями. Не я, так кто-нибудь другой наплодит новых людей. Дела мне нет не до каких цепей и прочей белиберды. Никакой благородностью тут и не пахнет, ибо все это вложено природой, а иначе бы все поисдохли.

– Дело вовсе не в природе, Габриэль. Не хотелось бы переходить на оскорбления, но похоже, что ты не познал в детстве ценность и значимость семьи.

– О, я познал ее сполна! Знаешь, лучше родиться без глаз, чем видеть, как отец приводит домой баб, чем видеть синяки на лице и руках матери, видеть три мертворожденных сестры подряд. Вот она твоя ценность семьи – терпеть все. А она не стерпела, мать-то. Повесилась в подвале. Это был ее вклад в улучшение благосостояния семьи, потому что после этого отец остепенился, и мы зажили вдвоем почти что счастливо.

– Это печально.

– А чего печального? Может наша семья и уменьшилась, но зато в ее остатке хотя бы можно жить. Не сложись все так, я никогда бы не попал сюда и никогда бы не стал учиться, как положено. Спасибо веревке и подвальной балке.

– Так нельзя, - попытался вставить Майлз.

– Еще как можно. А если ты дальше своего беззаботного розового детства не видишь и не хочешь видеть, то мне плевать. Наши жизни вот-вот разойдутся, и каждый самостоятельно начнет строить идеалы. Для тебя это дом, для меня – я сам.